рвы, что они дрожат,
и предметы путаются и пляшут  в голове моей. Лучше начать отчет о спектакле.
"Женитьба"  была  разыграна  лучше  "Игроков".  В  первой  женихи,  особенно
Садовский  (Анучин  или Ходилкин,  как  перекрестил  его г. цензор Гедеонов,
который по глупости  своей много кое-чего повымарал в обеих пьесах о купцах,
дворянах и гусарах:  слово  "гусар"  заменил  "молодцом",  вместо  Чеботарев
поставил Чемоданов  и проч.),  были недурны. Женщины, кроме Агафьи Тихоновны
(Орлова,  которая  местами  была  хороша),  сваха  (Кавалерова)  * и купчиха
(Сабурова 1-я)  вообще были  хороши.  Щепкин, ничуть  меня не удовлетворяя в
строгом  смысле, особенно  был  дурен  в сцене  с невестой один на один. Его
робость беспрестанно напоминала Городничего, и всего хуже в последней сцене.
Переходы от  восторга,  что он женится, вспыхнувшего  на  минуту,  появление
сомнения  и потом  непреодолимого страха от женитьбы  даже в  то  еще время,
когда  слова, по-видимому, выражают радость, -- все это совершенно пропало и
было  выражено  пошлыми театральными приемами...  Публика грозно молчала всю
сцену,  и  я  едва не свалился  со  стула. Мне тяжело смотреть на Щепкина...
116  Он так  мне  жалок:  он переслуживает  свою  прежнюю  славу.
Хомяков, который был подле нас в ложе, весьма справедливо заметил, что те же
самые актеры, появившиеся  в  средней  пьесе (какой-то водевиль) между двумя
вашими, показались не людьми,  а картонными фигурами, куклами выпускными. --
Оставляю писать до завтра; ибо очень устал".
     * Сваха лучше всех.

     "7-го февраля.
     После спектакля я отправился в Дворянский клуб, где я обыкновенно играю
в карты и где  есть огромная комната  Кругелей,  Швохневых 117  и
других. Они  все  дожидались нетерпеливо "Игроков" и часто меня  спрашивали:
что  это  за пьеса? Там все без исключения говорили следующее: "Женитьба" не
то,  что  мы  ожидали;  гораздо  ниже  "Ревизора",  даже  скучно,  да  и  не
натурально;  а "Игроки"  хороша,  только  это  старинный анекдот; да  и  все
рассказы  игроков известные происшествия".  Один сказал, что нынче уже таких
штук  не  употребляют  и  никто  не  занимается  изучением  рисунка обратной
стороны. Нашлись такие, которые были в театре, но уехали поранее, и я  нашел
их уже  за картами, уверяющими, что  они не могли  попасть  в  театр, но что
после непременно посмотрят обе пьесы. -- Странное дело: "Женитьбу" слушали с
большим участием; удерживаемый  смех, одобрительный гул, как  в  улье  пчел,
ходил по театру; а  теперь эту  пьесу почти все осуждают.  "Игроков" слушали
гораздо  холоднее,  а пьесу  все почти хвалят; все  это  я говорю  о публике
рядовой.  Вчера  был  у меня П<авлов>,  который,  несмотря на  больные
глаза, приезжал в театр, который был поражен "Игроками"  и, сидя подле меня,
говорил,  что это  -- трагедия,  и ужасно бранил  игру Ленского (занимавшего
роль Ихарева. Я хотел  дать ее Мочалову, но он пьет напропалую; да и Щепкин,
по каким-то соображениям или отношениям,  не хотел этого); но вчера, то есть
на другой день представления, изволил говорить совсем другое, что "Женитьба"
шалость  большого таланта,  а  "Игроков" не  следовало писать, играть и  еще
менее  печатать; что тут нет  игроков, а просто  воры, или действие  слишком
одностороннее и  проч.,  то есть  говорил совершенный вздор. Когда же  я ему
напомнил вчерашнее  его  мнение,  то  он сказал,  что был ошеломлен  вчера и
сегодня поутру все хорошенько  обдумал...  то  есть  признался откровенно во
всем. (Хомяков говорит, что это торжество воли!..)"
     "8-го февраля.
     Загоскин в театре не был, но неистовствует против "Женитьбы" и особенно
взбесился за эпиграф  к "Ревизору".  С пеной у рта кричит: "да где же у меня
рожа крива?"  118 Это не выдумка.  Верстовский  просил
меня  написать  к вам,  что он берется поставить "Разъезд",  а  то  дирекция
возьмет его  по разам. Исполняю  его желание,  хотя знаю наперед  ваш ответ.
Обращаюсь  к изданию ваших сочинений. Вообще  оно произвело выгодное для вас
впечатление  на целую Москву,  ибо главное ожесточение  против вас произвели
"Мертвые души". "Шинель" и "Разъезд" всем без исключения нравятся; полнейшее
развитие "Тараса Бульбы" также 119. Судя по нетерпению, с которым
их ожидали,  и по словам  здешних  книгопродавцев,  которые  были  осаждаемы
спрашивающими, должно  предполагать, что издание будет иметь сильный расход.
-- Что касается до меня и до всех моих, то трудно сказать что-нибудь новое о
наших  чувствах:  мы  наслаждаемся  вполне.  Конечно,  новые  ваши творения,
например  "Шинель" и  особенно "Разъезд", сначала так нас  поразили,  что мы
невольно восклицали: "это выше всего"; но впоследствии, повторив в несчетный
раз старое, увидели, что и там та же вечная жизнь, те же живые образы. Но я,
лично  я, остаюсь, однако,  при  мнении,  что "Разъезд", по обширному своему
объему, по сжатости и множеству  глубоких мыслей, по разумности цели  пьесы,
по языку,  по благородству и высокости  цели, по важности своего действия на
общество -- точно выше других пьес. Не говорю о других красотах его, которые
он  разделяет со  всеми вашими сочинениями такого рода или содержания. -- Мы
слышали, что  куда-то прислан  экземпляр ваших сочинений для нас. Благодарим
вас.  Дай бог,  чтоб наступило скорее  время или, лучше  сказать,  чтоб  оно
пришло благополучно, когда вы, сидя посреди всех  наших,  напишете на первом
листочке:  "милым  друзьям"  и пр. -- Хотя я очень знаю, что  действия ваши,
относительно появления ваших созданий, заранее обдуманы; что поэт лучше нас,
рядовых  людей, прозревает в будущее: но (следую, впрочем,  более убеждениям
других, любящих также  вас  людей) теперь много обстоятельств требуют,  чтоб
вы, если это возможно, ускорили выход второго тома "Мертвых  душ". Подумайте
об этом, милый друг, хорошенько... Много людей, истинно вас любящих, просили
меня написать вам этот совет. Впрочем, ведь мы не знаем, такое ли содержание
второго  тома,  чтоб зажать  рот врагам вашим?  Может  быть, полная казнь их
заключается в третьем томе...
     Вы  так давно не  писали  к  нам, что это  наводит на  меня сомнение; я
боюсь, что вы недовольны или досадуете за брошюрку Константина и что чувство
досады  мешает  вам писать. Вы  дожидаетесь, может  быть,  пока  она пройдет
совершенно.  Если  так,   то,  пожалуйста,  пишите,   не  дожидаясь  полного
исчезновения  неприятного  чувства.  Я  сам  знаю,  что  это  ошибка,  и  не
маловажная:  с его  стороны написать, а с моей -- позволить печатать. Но что
же делать? Нам казалось, что смелое указание истинного взгляда может навести
многих на настоящую точку зрения, и если это так, то чего смотреть на толпу,
которая заревет, не понимая  цели. Впрочем, это  не извиняет  меня: я, седой
дурак, должен был понять,  что  этот  рев будет неприятен  вам.  Есть  люди,
которые говорят, что он вам даже повредил; но я  решительно  не соглашаюсь с
ними; вам  вредить ничто не  может.  Одно могло  бы быть  вредно, и  то  как
отсрочка -- полное равнодушие, невнимание; но дело уж давно не так идет.
     Теперь о нас самих. Мы здоровы по возможности. Я  сижу на диете; только
не умею  ладить  с временем и часто ложусь  спать слишком поздно. Жена и все
мое  семейство вас  обнимают.  Намерение  мое уехать в Оренбургскую губернию
сильно поколебалось, и мы ищем купить деревню около Москвы, но до сих пор не
находим. Я хочу только приятного  местоположения и устроенного  дома. Мысль,
что вы, милый друг, со  временем переселясь на житье в Москву, будете иногда
гостить у нас, --  много украшает  в глазах наших  наше  будущее  уединение.
Прощайте. Обнимаю вас крепко, да сохранит вас бог.
     До гроба друг ваш
     С. Аксаков".
     Следующее письмо Гоголя -- ответ на мое:
     "Рим, марта 18-го <1843>.
     Наконец  я  получал от  вас  письмо, добрый друг мой, и отдохнул душою;
потому  что, признаюсь, мне было слишком тягостно такое долгое  молчание  со
всех сторон. Благодарю вас за ваши известия, мне они все интересны. Успех на
театре и в чтении пьес совершенно таков,  как я думал. Толки о "Женитьбе"  и
"Игроках" совершенно  верны,  и  публика показала здесь  чутье. Относительно
перемены ролей актеры и  дирекция имеют полное право, и удивляюсь, зачем они
не сделали этого сами. Кто же,  кроме самого актера, может знать свои силы и
средства? Верстовского поблагодарите от  души за его участие и расположение;
а "Разъезда" натурально не следует давать:  и неприлично, и  для сцены вовсе
неудобно. У Щепкина спросите, получил ли он два письма мои, писанные одно за
другим; так же как, получили ли вы сами мое письмо, в котором я просил вас о
постановке "Ревизора", дело, которым пожалуйста позаймитесь. Там же я просил
дать какой-нибудь отрывок Живокини, по усмотрению Мих. Сем., за его усердные
труды. Константину Сергеевичу скажите, что  я не  думал сердиться на него за
брошюрку;  напротив,  в  основании своем она замечательная  вещь. Но разница
страшная  между  диалектикою  и  письменным  созданием,  и  горе  тому,  кто
объявляет какую-нибудь  замечательную  мысль, если эта мысль еще -- ребенок,
не  вызрела и  не получила образа,  видного всем, где бы всякое слово  можно
почти  щупать  пальцем;  и вообще  чем глубже  мысль,  тем  она  может  быть
действеннее самой мелкой мысли.
     Относительно  второго  тома "Мертв. душ"  я  уже  дал  ответ  Шевыреву,
который вам  его перескажет. Что же до того, что бранят меня, то слава богу:
гораздо  лучше, чем  бы  хвалили.  Браня,  все-таки можно  сказать  правду и
отыскать  недостатки;  а  у тех, которые  восхищаются,  невольно  поселяется
пристрастие  и невольно  заслоняет  недостатки.  И вы также  не должны  меня
хвалить  неумеренно  никому и ни  перед кем. Поверьте, что  хвалится горячо,
неравнодушно, то уже неумеренно. Меньше всего  я бы желал, чтобы вы изменили
к  кому-нибудь ваши отношения по  поводу толков обо мне. Я совершенно должен
быть  в  стороне.  Напротив, полюбите  от  души всех  несогласных с вами  во
мнениях; увидите, вы будете везде в выигрыше. Если только человек имеет одну
хорошую сторону, то уже он стоит того, чтобы не  расходиться с ним. А те,  с
которыми вы в  сношениях,  все  более или менее имеют хорошие  стороны. Я бы
попросил вас передать мой искренний поклон Загоскину  и  П<авлову>, но
чувствую,  что они  не  поверят,  подумают,  что  я поднялся на шутки,  или,
пожалуй, примут  за насмешку вроде кривой  рожи, и потому  пусть этот поклон
останется между нами.
     Но поговорим теперь о самом важном деле. Положение мое требует сильного
вашего участия  и  содействия.  Я думаю, вы уже  знаете  из  письма моего  к
Шевыреву,  в  чем  дело. Вы  должны принесть для  меня  жертву, соединившись
втроем вместе: вы, Шевырев и Погодин, взять на себя дела мои на три года. От
этого все мое зависит,  даже самая жизнь.  Тысячи важных, слишком важных для
меня  причин  и  самая важнейшая,  что  я  не в  силах думать  теперь о моих
житейских делах. Но обо  всем этом, я думаю, вы узнали  уже  от Шевырева. Со
вторым изданием распорядитесь,  как найдете лучше; но так устройте, чтобы  я
мог получать по шести тысяч в  год в продолжение  трех лет, разделив  это на
два  или на три срока и чтоб эти сроки были  слишком  точны: от этого  много
зависит.  Впрочем, распоряжение относительно этого предоставьте Шевыреву. Он
точнее нас  всех.  Слова  эти  слишком важны,  и  во имя  бога я молю вас не
пренебречь ими.  Сроки должны быть  слишком  аккуратны. Что теперь я полгода
живу в  Риме без денег, не  получая ни откуда, это конечно ничего.  Случился
Языков, и я  мог  у него занять. Но  в другой раз  это может  случиться не в
Риме; мне предстоят глухие уединения, дальние отлучения. Не теряйте этого из
виду; если не достанет, и не случится к сроку денег, соберите их хотя в виде
милостыни. Я нищий и не стыжусь своего звания.
     А вас вместе с Погодиным я попрошу войти в положение моей маменьки, тем
более, что  вы уже  знакомы с нею и несколько знаете  ее  обстоятельства.  Я
получил от  нее  письмо, сильно  меня  расстроившее.  Она просит меня  прямо
помочь ей, в то время помочь, когда я вот уже полгода сижу в Риме без денег,
занимая и  перебиваясь  кое-как.  Просьба о помощи  меня  поразила. Маменька
всегда  была  деликатна  в  этом отношении:  она  знала, что  мне  не  нужно
напоминать об  этом, что я могу чувствовать сам  ее положение. Она знала это
уже  потому, что  я отказался  от  своей части  имения  и  отдал ей  сто душ
крестьян с  землями,  тогда  как  сам  не был  даже  на  полгода  обеспечен.
(Последнего обстоятельства натурально она не знала, иначе бы отказалась и от
имения,  и  от  всякой со стороны моей помощи, и потому я  должен  был почти
всегда уверять ее, что я не нуждаюсь и что состояние мое обеспечено.) Но и в
сей  мысли  она была однакож  очень  деликатна и не  просила меня  о помощи.
Теперь  это   все   произошло  вследствие  невинного  обстоятельства.  Ольга
Семеновна,  по  доброте души  своей, желая,  вероятно,  обрадовать маменьку,
написала,  что  "Мертвые  души"  расходятся  чрезвычайно, деньги  плывут,  и
предложила ей даже  взять деньги,  лежащие у  Шевырева,  которые,  вероятно,
следовали  одному  из ссудивших  меня  на  самое  короткое  время.  Маменька
подумала, что я богач и  могу без всякого отягощения себе сделать ей помощь.
Я  никогда не  вводил  маменьку ни в какие  литературные мои отношения и  не
говорил с нею никогда о подобных делах; ибо знал,  что  она способна обо мне
задумать слишком много. Детей своих она любит до ослепления, и вообще границ
у  ней  нет. Вот  почему я  старался,  чтобы к ней никогда не доходили такие
критики, где  меня  чересчур  хвалят.  И,  признаюсь, для меня даже противно
видеть, когда мать хвастается  своим сыном: это все равно как бы  хвастаться
собою и своими добродетелями. Маменька должна меня знать просто, как доброго
сына, а судить о талантах моих не принадлежит ей. Письмо  маменьки и просьба
повергли меня  в такое  странное состояние, что вот уже  скоро третий месяц,
как  я всякий день  принимаюсь за перо  писать ей  и всякий раз не имею сил,
бросаю перо и  расстраиваюсь во  всем. В самом деле, нужно  сказать правду и
сделать ей ясным мое  положение,  а  в  объяснении моего положения будет уже
заключаться  ей упрек  и беспокойство  о моей  участи;  между тем письмо мое
должно  быть утешительно и заключать даже в себе умную инструкцию впредь. Но
для  того,   чтобы   разумно  поступить  в  этом,  для  другого  может  быть
незатруднительном деле, мне  нужно  взглянуть  как на совершенно постороннее
для  меня дело,  взглянуть  так, как я  гляжу на  характер и положение лица,
которое принимаюсь внесть в мое творение:  тогда  только предмет может предо
мною стать всеми своими сторонами, и слово мое может быть проникнуто  светом
разума;  а без этого слово мое будет глупее  слова  всякого обыкновеннейшего
человека. Вот как еще  мне  трудно отрешиться  от многих, многих,  страстных
отношений, чтоб стать на ту высоту  бесстрастия, без  которого все,  что  ни
произносится  мною, есть  пошло,  презренно и несет  мне упреки даже от тех,
которые, думая доставить мне добро, заставили произвесть его.  Итак, войдите
вместе  с Погодиным в  положение этого  дела, объясните  его  маменьке,  как
признаете лучше.  Во  всяком  случае, как  вы  ни поступите, вы поступите  в
двадцать раз умнее меня. Дайте ей знать,  что деньги вовсе не плывут ко  мне
реками и что  расход книги вовсе не  таков, чтобы сделать меня богачом. Если
окажутся в  остатке деньги, то пошлите; но не упускайте  также из виду того,
что маменька, при всех своих прекрасных качествах, довольно плохая хозяйка и
что подобные обстоятельства могут случаться всякий год, и потому умный совет
с вашей стороны, как людей, все-таки больше  понимающих хозяйственную часть,
может  быть ей полезнее  самих  денег.  Я не  знаю,  могут ли  принести  мои
сочинения, давно  напечатанные  в  четырех томах,  какой-нибудь значительный
доход. Одно напечатание их (листов, как я вижу по  газетам, оказалось более,
чем предполагалось) должно достигнуть до 17-ти т. Притом, как бы то ни было,
книга в 25 рублей  не так легко расходится, как  в десять, особенно если она
даже не новость вполне. Я думаю, что  в  первый  год она разве только окупит
издание,  а  потом  пойдет тише.  Первые деньги  после окупления  издания  я
назначил на уплату  долгов моих петербургских, которые хоть и не так велики,
как московские, но все же требуют  давно уплаты. Я знаю, что некоторым, даже
близким  душе  моей  и  обстоятельствам,  казалось  странно,  отчего  у меня
завелось  так  много долгов,  и  они всегда  пропускали  из  виду  следующее
невинное обстоятельство: шесть лет я живу,  и большею частью за границей, не
получая ни  откуда жалованья и  никаких совершенно доходов.  (Шесть лет я не
издавал ничего.) Года эти были года  странствия, года путешествия. Откуда же
и какими средствами я мог производить все это? Если положить по пяти тысяч в
год, так вот уже  до тридцати тысяч  в шесть лет. Один раз только  я получил
вспомоществование, которое  было от государя и дало мне возможность  прожить
год. Кроме того  я в это время должен был  взять  моих  сестер из Института,
одеть их с ног до головы и всякой доставить безбедный запас, хотя по крайней
мере  на два года.  Два  раза я должен  был в это время помочь маменьке,  не
говоря уже о том, что должен был дать ей средства два раза приехать в Москву
и  обратно;  должен  же я был все это  произвести  какими-нибудь деньгами  и
средствами. Итак, немудрено, что у меня набрались такие долги.  А  вы знаете
сами, я вовсе  не  такой человек, чтобы издерживать  деньги  на  пустяки.  И
желанья мои  довольно ограничены, и при мне нет даже таких вещей, которые бы
показались  другому совершенно  необходимы. Но довольно об этом. Не забудьте
моей глубокой, сильной просьбы, которую я с  мольбой  из недр души моей  вам
трем поверяю: возьмите на три года попеченье о  делах моих. Соединитесь ради
меня  тесней и больше и сильней друг  с другом и подвигнитесь ко мне  святой
христианской любовью, которая не требует  никаких вознаграждений. Всякого из
вас бог  наградил  особой  стороной  ума.  Соединив  их  вместе,  вы  можете
поступить мудро,  как никто. Клянусь, благодеяние ваше слишком будет глубоко
и прекрасно. Прощайте. Больше я  ничего вам не могу  теперь писать, да и без
того  письмо длинно. Напишите мне ваш  адрес и  ради бога не  забывайте меня
письмами. Они очень мне важны, как вы  не можете даже себе представить, хотя
бы даже были писаны  не в минуту расположения и заключались в  двух строках,
не больше. Не забывайте же меня.
     Ваш Н. Гоголь.
     Посылаю душевный поклон всему дому вашему. А  Ольге Семеновне грех, что
она  совершенно позабыла  меня и не прибавила  от  себя  ни строчки ко  мне;
Конст.  Серг-чу  тоже грех. Тем более, что ко мне можно писать, не дожидаясь
никакого расположения или  удобного времени,  а в суматохе,  между  картами,
перед  чаем, на запачканном  лоскуточке,  в трех  строчках, с ошибками  и со
всем, что бог послал на ту минуту.
     Если кто-нибудь поедет за Языковым  из Москвы, не забудьте прислать мне
книг,  если  вышло  что-нибудь  относительно  статистики  России.  Известный
"Памятник  веры",  который  обещала  Ольга  Семеновна,  и молитвенник  самый
пространный, где  бы  находились почти все молитвы, писанные  отцами церкви,
пустынниками и мучениками.
     О моих сочинениях я не  имею никаких известий из Петербурга. Прокопович
до сих пор не  отвечал на мое  последнее письмо. К Плетневу я уже писал  два
письма и ни на одно из них нет ответа.
     Вот вам мой маршрут: до первого мая в Рим, потом в Гастейн, в Тироль до
1-го июня. В июне, июле и августе адресуйте в Дюссельдорф на имя Жуковского,
везде poste restante".
     Вслед за  этим  письмом Шевырев привез мне  письмо,  полученное  им  от
Гоголя, которое, хотя писа