забыть  об этой  тетради. Потом через  месяц, через два,
иногда более (это скажется само  собою) достать написанное  и перечитать: вы
увидите, что многое  не так, много лишнего, а кое-чего и недостает. Сделайте
поправки  и заметки на  полях  --  и  снова  забросьте  тетрадь.  При  новом
пересмотре ее  новые  заметки  на  полях,  и  где  не хватит  места -- взять
отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все  будет таким образом исписано,
возьмите и  перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся  новые
озарения, урезы,  добавки,  очищения  слога.  Между  прежних  вскочат слова,
которые  необходимо там должны быть,  но которые почему-то никак не являются
сразу. И опять  положите тетрадку.  Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте
ничего или хоть пишите другое. Придет час -- вспомнится заброшенная тетрадь:
возьмите,  перечитайте, поправьте тем же  способом, и когда  снова она будет
измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе  с
крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз  -- как бы крепчает и ваша рука;
буквы ставятся тверже  и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз.
Для иного,  может быть,  нужно  меньше, а  для иного  и еще  больше. Я делаю
восемь  раз. Только после восьмой  переписки, непременно  собственною рукою,
труд  является вполне художнически  законченным,  достигает  перла создания.
Дальнейшие   поправки  и  пересматриванье,   пожалуй,  испортят   дело;  что
называется  у живописцев:  зарисуешься. Конечно, следовать  постоянно  таким
правилам  нельзя, трудно. Я говорю об идеале. Иное пустишь и скорее. Человек
все-таки человек, а не машина".
     Писал Гоголь  довольно красиво  и  разборчиво,  большею частью на белой
почтовой бумаге большого формата. Такими бывали по  крайней  мере последние,
доведенные до полной отделки его рукописи.
     Раз я видел  Гоголя в Большом московском театре, во время представления
"Ревизора". Хлестакова играл  Шуйский; городничего  Щепкин.  Гоголь сидел  в
первом ряду, против середины сцены, слушал внимательно и раз или два хлопнул
390. Обыкновенно (как я слышал от его друзей) он бывал не слишком
доволен  обстановкой своих пьес и  ни одного Хлестакова  не признавал вполне
разрешившим  задачу. Шумского чуть ли не  находил  он лучшим. Щепкин играл в
его пьесах, по его мнению, хорошо.  Это был один из самых  близких  к Гоголю
людей. Все почти пьесы Гоголя шли в бенефисы Щепкина и потому не дали автору
ничего ровно.
     В 1851 году мне случилось жить с Гоголем на даче  у Шевырева, верстах в
двадцати  от  Москвы,  по рязанской  дороге.  Как называлась  эта  дача, или
деревня, не  припомню. Я приехал прежде, по приглашению  хозяина, и мне  был
предложен для житья  уединенный  флигель, окруженный старыми соснами. Гоголя
совсем не  ждали. Вдруг,  в  тот же  день после обеда,  подкатила  к крыльцу
наемная  карета  на паре  серых  лошадей  и  оттуда  вышел  Гоголь, в  своем
испанском плаще и серой шляпе, несколько запыленный.
     В  доме был  я  один.  Хозяева  где-то гуляли.  Гоголь  вошел балконной
дверью, довольно живо. Мы расцеловались и сели на диван. Гоголь не  преминул
сказать  обычную  свою  фразу: "Ну, вот теперь  наговоримся:  я приехал сюда
пожить!.."
     Явившийся хозяин просил меня уступить  Гоголю  флигель,  которого  я не
успел даже и занять.  Мне отвели комнату в  доме,  а Гоголь перебрался ту же
минуту во  флигель со своими портфелями.  Людям, как водится, было запрещено
ходить  к  нему без  зову и  вообще не вертеться без  толку  около  флигеля.
Анахорет продолжал  писать  второй  том  "Мертвых  душ",  вытягивая  из себя
клещами  фразу  за фразой. Шевырев  ходил  к  нему, и  они  вместе  читали и
перечитывали  написанное. Это  делалось  с  такою таинственностью, что можно
было думать, что во  флигеле, под сению старых сосен, сходятся заговорщики и
варят всякие зелья  революции. Шевырев  говорил  мне,  будто  бы  написанное
несравненно выше первого тома. Увы! Дружба сильно увлекалась...
     К  завтраку  и к обеду  Гоголь являлся не всегда, а если и являлся,  то
сидел почти не дотрагиваясь ни до одного блюда и глотая по временам какие-то
пилюльки. Он страдал тогда расстройством желудка: был постоянно скучен и вял
в движениях,  но  нисколько не худ на лицо. Говорил не  много и тоже  как-то
вяло и неохотно.  Улыбка редко мелькала на  его  устах. Взор потерял прежний
огонь и быстроту. Словом, это были уже развалины Гоголя, а не Гоголь.
     Я уехал  с дачи прежде и не знаю, долго ли  там оставался  Гоголь. Лето
того года я прожил у себя в деревне и, когда воротился в Москву, то услышал,
что Гоголем написано  уже  одиннадцать  глав  второго  тома, но он  все  ими
недоволен,  все  поправляет  и  переписывает...  вероятно,   переписка  этих
одиннадцати глав повторилась более восьми заветных раз.
     Зимой,  в  конце  1851  года  и  в  начале 1852  года,  здоровье Гоголя
расстроилось еще  больше.  Впрочем, он постоянно выходил из дому и  бывал  у
своих  знакомых. Но  около  половины февраля захирел не  на шутку и слег. По
крайней мере уже его не  видно было пробирающимся  по Никитскому и Тверскому
бульварам. Само собою разумеется, что все лучшие  врачи не отходили от него,
в том числе  был  и сам знаменитый А. И.  Овер. Он  нашел  нужным  поставить
клистир  и  предложил   сделать  это  лично.  Гоголь  согласился,  но  когда
приступили к исполнению, он закричал неистовым голосом и объявил решительно,
что мучить себя не позволит,  что бы там ни случилось.  "Случится то, что вы
умрете!" -- сказал Овер.  "Ну что ж!  -- отвечал Гоголь. -- Я готов... я уже
слышал голоса..."
     Все  это  передавали мне  окружавшие в  то время Гоголя. Он все-таки не
казался так  слаб, чтоб, взглянув на него, можно было подумать, что он скоро
умрет. Он нередко вставал  с постели и ходил по комнате, совершенно так, как
бы  здоровый.  Посещения  друзей,  по-видимому,  более  отягощали  его,  чем
приносили ему  какое-либо утешение. Шевырев жаловался  мне, что он принимает
самых ближайших к нему уж  чересчур  по-царски; что свидания их стали похожи
на   аудиенции.  Через  минуту,  после  двух-трех  слов,  уж  он  дремлет  и
протягивает руку: "Извини! дремлется что-то!" А  когда гость  уезжал, Гоголь
тут же вскакивал с дивана и начинал ходить по комнате.
     К  сочинению  своему  он   стал  относиться  в  это  время   еще  более
подозрительно, только  с другой, религиозной стороны. Ему воображалось, что,
может быть, там заключается что-нибудь опасное для нравственности читателей,
способное их раздражить, расстроить. В этих мыслях, приблизительно за неделю
до  кончины,  он сказал  своему  хозяину, Толстому: "Я  скоро  умру;  свези,
пожалуйста, эту тетрадь к  митрополиту Филарету и  попроси его  прочитать, а
потом, согласно его замечаниям, напечатай".
     Тут он передал графу  довольно большую  пачку бумаг, в виде  нескольких
тетрадей, сложенных вместе и перевязанных шнурком. Это было одиннадцать глав
второго тома "Мертвых душ". Толстой, желая откинуть от приятеля всякую мысль
о  смерти,  не принял рукописи и сказал: "Помилуй! ты так здоров, что, может
быть, завтра или послезавтра сам свезешь это к Филарету и выслушаешь от него
замечания лично".
     Гоголь как  будто  успокоился, но в ту же ночь, часу в третьем, встал с
постели, разбудил своего Семена и велел  затопить  печь.  Семен отвечал, что
надо  прежде  открыть  трубу   наверху,  во  втором  этаже,  где  все  спят:
перебудишь! "Поди туда  босиком и открой так, чтобы  никого  не  будить!" --
сказал Гоголь. Семен отправился и действительно  открыл трубу так осторожно,
что  никто не слыхал, и,  Воротясь, затопил печь. Когда  дрова  разгорелись,
Гоголь  велел Семену бросить  в огонь ту связку бумаг, которую утром отдавал
Толстому. Семен  говорил нам после, будто бы он умолял  барина на коленях не
делать  этого,  но  ничто  не  помогло: связка  была брошена,  но  никак  не
загоралась. Обгорели только углы,  а середина была цела. Тогда Гоголь достал
связку кочергой и, отделив тетрадь от тетради, бросал одну за другой в печь.
Так рукопись, плод стольких тягостных усилий и трудов, где, несомненно, были
многие прекрасные страницы, сгорела.
     Была  ли это минута  просветления, минута высокого  торжества духа  над
телом, убаюканным льстивыми  словами недальновидных и добродушных друзей, --
минута,  когда  великий художник проснулся  в слабом, отходящем в иную жизнь
человеке и  сказал:  "Нет! это  не  то,  что  нужно... задача не  выполнена:
сожги!"  --  Или  это  была совсем  другая  минута,  --  минута  умственного
расстройства? Я готов стоять за первое...
     Подвиг  (если это был подвиг) совершился, однакоже,  не вполне: в шкапу
нашлись потом наброски  Гоголя,  приведенные в некоторую  полноту и довольно
чисто  переписанные  рукою   самого   Гоголя   на  больших  почтовых  листах
391.  Забыл  он  об  этих  тетрадях,  что  ли,   или  оставил  их
умышленно?..
     21 февраля Гоголя не стало.  Об этом быстро узнал весь город. Скульптор
Рамазанов снял  в ту  же минуту с покойного маску. Кто-то  положил  лавровый
венок.  Двое  неизвестных  мне  художников  сделали  очерк лица покойного, в
гробу,  с  лавровым  венком   на   голове.   Эти  листки  ходили  по  Москве
392.  Но  грубая спекуляция, а может и просто глупость, выпустила
тогда  же в свет нелепую  литографию, изображавшую сожжение рукописи: Гоголь
сидит,  в халате,  перед  пылающим  камином,  мрачный,  со впалыми  щеками и
глазами.   Подле  стоит  на  коленях  Семен.  Сзади  подбирается  смерть,  с
изогнутыми атрибутами. Рукопись пожирается пламенем... 393
     Похороны были торжественные. Некоторые из знакомых  Гоголя вынесли гроб
на плечах 394. В  том числе  находился и я.  Снег был чрезвычайно
глубок, при легком морозе.  У  Никитских ворот мы передали  гроб  студентам,
которые шли  кругом кучами  и  постоянно просились  нас  заменить.  Студенты
донесли гроб до своей церкви, считавшейся в то время самой аристократической
и  модной.  Там  произошло отпевание. В числе многих официальных лиц высшего
круга  я  видел  попечителя  Московского  учебного  округа генерал-адъютанта
Назимова, в полной  форме. Из университетской церкви гроб понесли  также  на
руках вплоть до кладбища, в Данилов монастырь, верст шесть-семь. Тут я опять
увидел Назимова, над самой могилой, когда в нее опускали гроб.
     Гоголь  положен  неподалеку от  Языкова. На гробнице написано изречение
Ефрема Сирина: "Горьким словом моим посмеюся..."

        "А. Т. Тарасенков"
        "ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ Н. В. ГОГОЛЯ"
     ... До 1852 года я знал Гоголя только по его сочинениям и  по рассказам
о нем. Давно  мне хотелось короче  узнать этого художника, творения которого
имели огромное на  меня влияние. Только  в  этот  год я достиг случая с  ним
познакомиться,  видаться, беседовать. Описанный  день,  в  который мы  с ним
обедали, особенно мне памятен: он был пред его болезнью последний, в который
мне  пришлось провести довольно долгое время вместе. Я, как бы предчувствуя,
что мне не удастся более слышать  его,  дорожил каждым его словом и наблюдал
его внимательно. Выйдя к обеду,  он говорил, что зябнет, несмотря на то, что
в комнате было -- 15° P. Пока не подали кушанье, он скоро ходил по  обширной
зале,    потирая   руки,   почти   не   разговаривая;   на   ходьбе   только
приостанавливался перед столом, где были разложены книги,  чтоб взглянуть на
них.   Перед   обедом  он  выпил  полынной  водки,  похва\ил  ее;  потом   с
удовольствием закусывал и после того сделался пободрее, перестал ежиться; за
обедом прилежно ел и стал разговорчивее. Не помню  почему-то, я  употребил в
рассказе  слово научный; он  вдруг перестает  есть, смотрит  во все глаза на
своего  соседа и  повторяет  несколько  раз сказанное мною слово:  "Научный,
научный, а мы все говорили "наукообразный": это неловко, то  гораздо лучше".
Тогда я изумился, как может так сильно занимать его  какое-нибудь  слово; но
впоследствии  услышал,  что  он  любил  узнавать  неизвестные  ему  слова  и
записывал их  в особенные  тетрадки, нарочно  для того приготовленные. Таких
тетрадок  им  исписано было много 395. Замечали,  что он нередко,
выйдя  прогуляться перед обедом и  не отойдя  пяти шагов от дома, внезапно и
быстро возвращался в  свою комнату;  там черкнет  несколько  слов в одной из
этих тетрадок, и опять пойдет из дома.
     После  обеда  Гоголь  сидел  в  уголку  дивана, смотрел  на  английскую
иллюстрацию, все  молчал, даже на этот раз  не слушал, что  говорили  кругом
него,  хотя  разговор  должен  был  его  занимать:  разрешались  религиозные
вопросы,  говорили  о  церковных писателях,  которых  он любил; однакож,  по
нечаянному  случаю,  произошел описанный разговор о театре 396, и
он стал оживляться. Зашла речь о "Провинциалке" г. Тургенева 397,
пьесе,  которой  придавали тогда  большое  значение. "Что это  за  характер:
просто  кокетка -- и больше ничего", -- сказал он. Обрадовавшись, что Гоголь
сделался разговорчивее,  я старался, чтоб беседа не отклонилась от предметов
литературных  и,  между  прочим,  завел  речь  о   "Записках  сумасшедшего".
Рассказав, что я постоянно наблюдаю психопатов 398 и даже имею их
подлинные записки, я пожелал от него узнать: не читал ли он подобных записок
прежде,  нежели написал это сочинение. Он отвечал: "Читал, но после". -- "Да
как же вы так верно приблизились к естественности?"  -- спросил я  его. "Это
легко: стоит представить себе..." Я жаждал дальнейшего развития мысли, но, к
прискорбью моему,  подошел к  нему  слуга его  и доложил  ему о чем-то тихо.
Гоголь вскочил  и убежал вниз, к себе в комнаты, не окончив разговора. После
я узнал, что  к нему приезжал Живокини (сын), который в этот же вечер должен
был  в  первый раз  исполнять роль Анучкина. Живокини (вероятно,  по  совету
Гоголя) выполнил  эту роль  проще, естественнее, нежели  она  была выполнена
прежде, и, главное, без кривляний и фарсов,  то есть  так, как Гоголь желал,
чтоб исполнялись и все, даже самые второстепенные роли.
     По всему  видно было, что  Гоголь в  это  время еще занят был  и своими
творениями, и всем житейским; а это  случилось не более, как за месяц до его
смерти 399.  В это время он перепечатывал  прежние сочинения  под
собственным своим наблюдением, исправлял их, кое-что вставлял и  сам  держал
корректуру,  заказав   единовременное  печатание   каждой  части  в   особой
типографии...
     В эту же зиму приведен был  к окончанию второй том "Мертвых душ"  и еще
какие-то  статьи, которые  должны были войти в состав  прежних четырех томов
полного собрания.
     Напечатав предположенное,  он собирался посвятить себя какому-то труду,
по  части  русской истории.  Не  любя  раскрывать своих  задушевных  мыслей,
особенно  говорить о себе  как о сочинителе, тем более слушать себе похвалы,
он  в  это  последнее  время,  в  задушевной  беседе,  объявил,  однако, что
довольнее  своими последними, приготовленными к  печати  трудами,  в которых
"слог трезвый, крупный, яркий,  не  такой,  как  был в прежних, уже изданных
сочинениях, когда он вовсе не умел писать".
     Деятельная  ли  жизнь имела  благоприятное  влияние  на  здоровье,  или
улучшенное  здоровье  произвело  эту  деятельность  --  решить   трудно;  но
замечательно,  что знакомые  Гоголя  почитали  его в  это  время  совершенно
здоровым; они  ожидали от него в скором времени  новых сочинений, из которых
ясна  будет  всем  и  каждому его  великая  творческая  способность, и  были
уверены, что слово его разрешит многие вопросы,  так сильно занимавшие  в то
время  умы всей Европы; особенно на  это надеялись те, кто знал, как  сильно
занимали его эти вопросы. По крайней  мере  им было  известно, что он  своим
сочинениям посвящает много труда, забот и времени.  В последние месяцы своей
жизни  Гоголь  работал  с любовью и рвением,  почти  каждое  утро  до  обеда
(четырех  часов) выходя со  двора для  прогулки  только за четверть часа,  и
вскоре после обеда по большей части уходил опять заниматься в свою комнату.
     "Литургия"  и "Мертвые души" были  переписаны  набело  его  собственною
рукою, очень хорошим почерком. Он не отдавал своих сочинений для переписки в
руки  других 400; да  и невозможно  было бы  писцу  разобрать его
рукописи  по причине огромного числа перемарок. Впрочем,  Гоголь  любил  сам
переписывать, и переписывание так занимало его,  что он иногда переписывал и
то, что можно было иметь печатное. У  него были целые  тетради (в  восьмушку
почтовой  бумаги),  где  его  рукою  каллиграфически  были написаны  большие
выдержки  из разных сочинений.  Второй том "Мертвых  душ" был  прочтен им  в
Москве по главам в разных домах, но число слушателей было весьма ограничено,
да  и  те  обязывались  не рассказывать  о содержании слышанного до поры  до
времени. "Литургия" была  еще  меньшему  числу его  знакомых  известна,  а о
других  своих  сочинениях  он  упоминал  только  изредка. Читал  он отлично:
слушавшие  его  говорят,  что  не знают  других подобных примеров. Простота,
внятность, сила его произношения производили  живое впечатление, а певучесть
имела  в  себе  нечто  музыкальное,  гармоническое.  При чтении  даже  чужих
произведений  умел  он с непостижимым искусством  придавать вес и надлежащее
значение каждому слову, так  что ни одно из  них не пропадало для слушающих.
В. А. Жуковский по этому поводу сказал, что ему никогда так не нравились его
собственные стихи, как после прочтения их Гоголем.
     И переписанные  набело сочинения он все откладывал  отдавать в цензуру,
отзываясь тем, что желает еще исправить некоторые  места, которые кажутся не
совсем  вразумительными. Впрочем, по его деятельности и  распоряжениям можно
было заключить, что у него многое уже окончательно готово.
     ...  От  времени до времени  в нем обнаруживалась мрачная настроенность
духа  без всякого  явственного  повода.  По  непонятной  причине он  избегал
встречи с известным доктором Ф. П. Гаазом. В ночь на новый  1852 год,  входя
из своей комнаты наверх, он нечаянно встретил на пороге доктора, выходившего
из  комнат хозяина дома. Гааз  ломаным русским языком  старался сказать  ему
приветствие и, между прочим, думая  выразить мысль  одного писателя, сказал,
что  желает ему  такого  нового года,  который даровал  бы  ему  вечный год.
Присутствовавшие  заметили  тут  же,  что  эти  слова  произвели  на  Гоголя
невыгодное  влияние  и  как  бы  поселили  в  нем  уныние. Конечно, оно было
скоропреходящее, но  могло  служить  зародышем  тех мрачных  мыслей, которые
впоследствии времени при  других, более ярких, впечатлениях приняли огромный
размер.
     В  феврале захворала  сестра <Н. М.>  Языкова, г-жа  Хомякова,  с
которой он был дружен. Гоголь знал ее с детства: болезнь озабочивала его. Он
часто  навещал ее, и, когда  она была  уже в опасности, при  нем спросили  у
доктора  Альфонского, в каком положении он  ее находит, он отвечал вопросом:
"Надеюсь, что  ей не давали каломель,  который может ее погубить?" Но Гоголю
было известно,  что  каломель  уже  был  дан.  Он вбегает  к графу и бранным
голосом говорит: "Все кончено, она погибнет, ей дали ядовитое  лекарство!" К
несчастью, больная действительно  умерла  в скором  времени  401;
смерть драгоценной для  него особы поразила  его  до чрезвычайности. Он  еще
имел дух утешать  овдовевшего мужа, но  с  этих пор  сделалась приметна  его
наклонность к уединению...
     ... Кажется, изнеможение тела, дошедшее  до болезненного состояния, еще
более  усиливало  мрачное  настроение  духа  и  не  дозволяло  ему  судить и
действовать  по-прежнему. Его  поступки сделались страннее обыкновенного,  и
теперь подавно нельзя было угадать его сокровенных желаний  и  намерений.  В
один  из следующих дней  он поехал в  Преображенскую больницу  на извозчике.
Подъехав к  воротам больничного дома,  он слез  с санок, долго  ходил взад и
вперед у  ворот,  потом отошел