представлял всегда готовую поверку предметов, к которым начинали  склоняться
его  выбор  и  предпочтение.  Распростившись с юмором, или,  лучше, стараясь
искусственно  обуздать его, Гоголь осуждал  на бездействие  одного  из самых
бдительных  стражей  своей нравственной  природы.  В  то  время, которое  мы
описываем,  он сохранял еще юмор в полной свежести,  несмотря на возникающую
потребность идеализации окружающего  и  приближающийся  перелом в его жизни.
Так, мы знаем, что он смотрел на господствующее сословие в папском Риме, как
на  собрание  ограниченных,  малосведущих  людей,  склонных  к  материальным
удовольствиям,  но  добродушных и  мягкосердечных  по натуре:  лицо  каждого
аббата представлялось  ему  с житейской, вседневной  стороны  его,  и он  не
заботился об  официальной  его деятельности,  где то  же  простодушное лицо,
лакомка и болтун, вырастает в меру своих обширных прав и власти, ему данной.
Так же точно мы знаем, по статье "Рим",  что  Гоголь нашел место в картине и
для  рыжего  капуцина,  значение  которого,  помню,  с жаром объяснял В.  А.
Панову,  ссылаясь  на  эффект, производимый нищенствующим  братом, когда  он
вдруг  появляется в среде  пестрых  итальянских  женщин или  удалой  римской
молодежи.  Нельзя забыть  также, что даже тяжелая красная карета кардинала с
пудренными  лакеями  назади  удостаивалась  в  его  разговорах  ласкового  и
пояснительного  слова.  Все это представление предметов было бы очень далеко
от  истины и  настоящего их достоинства, если бы не поправлялось его юмором,
выводившим наружу  именно ту  резкую родовую черту предмета,  по которой  он
правильнее судится, чем по соображениям и описаниям пристрастного мыслителя.
Когда   юмор,   стесненный   в  своей   естественной   деятельности,  замолк
окончательно, что действительно случилось  с  Гоголем в последний период его
развития, --  критическое противодействие  личному настроению ослабело  само
собой,  и  Гоголь  был  увлечен  неудержимо  и  беспомощно  своей  мыслью...
Множество  проявлений  этого  юмора   заключено   в  самой  статье  о  Риме;
присутствие его  чувствовалось тогда  почти  в  каждом  разговоре Гоголя, но
собрать  проблески  этой способности теперь нет никакой возможности. Большая
часть их  изгладилась из моей памяти,  оставив только общее  представление о
своем характере. Случалось иногда, что это был осколок целого драматического
представления,  как,  например,  рассказ  Гоголя  о знакомстве с  кардиналом
Меццофанти. Он очень любил этого кардинала-полиглота, маленького, сухощавого
и живого старичка, который при первой встрече с Гоголем заговорил по-русски.
Гоголь объяснял способ  его выпутываться  из филологических затруднений, так
сказать,  наглядно.  Кардинал, обдумав  фразу, держался за нее  очень долго,
выворачивая ее  во все стороны, не  делая  шагу вперед, покуда  не  являлась
новая придуманная фраза, и при живости старика это имело комическую сторону,
передаваемую  Гоголем весьма  живописно.  Он  наклонялся  немного  вперед и,
подражая голосу и движениям  президента "Пропаганды" 198, начинал
вертеть шляпу  в руках и  говорить итальянской  скороговоркой:  "Какая у вас
прекрасная  шляпа...  прекрасная, круглая  шляпа, также  и  белая, и  весьма
удобная  -- это точно прекрасная, белая, круглая, удобная шляпа" -- и  проч.
Впрочем, Гоголь отдавал  справедливость  удивительной способности  кардинала
схватывать отношения частей речи друг к другу  в  чуждом диалекте, а степень
настоящего  познания  нашего  языка  у Меццофанти  может  показать следующая
стихотворная записка его, буквально списанная мною с оригинала:
        "Любя Российских Муз, я голос их внимаю"
        "И некие слова их часто повторяю."
        "Как дальный Отзыв, я не ясно говорю:"
        "Кто ж может мне сказать, что я стихи творю."
        "Меццофанти."
     Возвращаемся к городской нашей жизни. В  Риме не было тогда постоянного
театра, но какая-то заезжая труппа давала  пьесы Гольдони, Нотте и переделки
из французских  водевилей. Спектакль  начинался обыкновенно в  десять  часов
вечера и  кончался за полночь.  Мы довольно  часто посещали его, ради первой
его любовницы, красавицы в полном смысле слова, очень хорошего jeune premier
*, а более ради старика Гольдони, который, по весьма спокойному, правильному
развитию сложных завязок  в  своих комедиях, составлял  противоположность  с
путаницей и небывальщиной французского водевиля. Гоголь весьма высоко  ценил
итальянского писателя. Ночь до спектакля проводили  мы в прогулках по улицам
Рима, освещенным  кофейнями, лавочками и разноцветными фонарями тех сквозных
балаганчиков с  плодами и  прохладительными  напитками,  которые,  наподобие
небольших зеленых храмиков, растут в Риме по углам улиц и у фонтанов  его. В
тихую  летнюю  ночь  Рим  не  ложится  спать  вовсе,  и  как  бы  поздно  ни
возвращались мы домой,  всегда могли иметь надежду встретить  толпу  молодых
людей  без курток  или  с куртками, брошенными на  одно плечо,  идущих целой
стеной и вполголоса распевающих мелодический туземный мотив. Бряцание гитары
и  музыкальный строй голосов особенно  хороши бывали  при ярком блеске луны:
чудная песня как будто скользила тогда  тонкой серебряной струей по воздуху,
далеко расходясь в пространстве. Случалось,  однакоже, что удушливый сирокко
**,  перелетев  из Африки  через Средиземное море, наполнял  город  палящей,
раскаленной атмосферой, тогда  и ночи были знойны по-своему: жало удушливого
ветра чувствовалось в груди и на теле.  В такое время Гоголь видимо страдал:
кожа  его делалась суха,  на щеках выступал яркий румянец. Он начинал искать
по вечерам прохлады  на перекрестках улиц;  опершись на палку, он  закидывал
голову назад и долго стоял так, обращенный лицом кверху, словно перехватывая
каждый  свежий ток, который может случайно пробежать  в  атмосфере. Наскучив
прогулками и театрами,  мы  проводили иногда остаток вечера у себя  дома  за
бостоном. Надо сказать, что ни я, ни хозяин, ни А. А. Иванов,  участвовавший
в  этих партиях, понятия  не  имели не только о сущности  игры, но даже и  о
начальных  ее правилах. Гоголь изобрел по этому  случаю своего  рода законы,
которые   и  прикладывал  поминутно,  мало   заботясь  о   противоречиях   и
происходившей  оттого  путанице:  он  даже  весьма  аккуратно  записывал  на
особенной бумажке результаты игры, неизвестно для чего,  потому что  с новой
игрой  всегда оказывалась необходимость изменить  прежние законы  и  считать
недействительными  все  старые  приобретения  и  потери.  Лучше  всего  была
обстановка  игры: Гоголь зажигал итальянскую  свою лампу  об одном рожке, не
дававшую  света даже  столько, сколько дает  порядочный  ночник, но  имевшую
достоинства напоминать, что  при таких  точно лампах работали  и  веселились
древние консулы, сенаторы и проч. Затем Гоголь принимал в  свое распоряжение
фляжку  орвиетто,  захваченную  кем-нибудь на  дороге, и мастерским  образом
сливал  из нее верхний пласт оливкового масла, заменявший, тоже  по древнему
обычаю,  пробку  и  укупорку.  Вообще  у  Гоголя  была  некоторая  страсть к
рукодельям: с приближением лета он начинал выкраивать для себя шейные платки
из кисеи и  батиста, подпускать  жилеты на  несколько линий  ниже и проч., и
занимался этим  делом  весьма  серьезно.  Я  заставал  его  перед  столом  с
ножницами и другими портняжными  матерьялами,  в сильной  задумчивости. Одно
обстоятельство только тревожило меня, возбуждая при этом сильное беспокойное
чувство, которое  выразить  я, однакоже,  не смел перед  Гоголем,  а именно:
тогдашняя его  причуда  -- проводить  иногда  добрую  часть ночи, дремля  на
диване  и  не ложась в  постель. Поводом к такому  образу жизни могла  быть,
во-первых, опасная болезнь, недавно им выдержанная и сильно  напугавшая его,
а  во-вторых,  боязнь  обморока  и  замирания,  которым  он,  как   говорят,
действительно был подвержен. Как бы  то ни было,  но открыть  секрет Гоголя,
даже из благодушного желания пособить ему, значило нанести  глубочайшую рану
его сердцу. Таким образом, Гоголь довольно часто, а к концу  все чаше и чаще
приходил  в  мою  комнату,  садился на  узенький  плетеный  диван из соломы,
опускал голову на руку и дремал долго  после того, как я уже был в постели и
тушил свечу. Затем переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживался
на  своем  собственном  соломенном  диванчике вплоть  до света,  а со светом
взбивал  и разметывал  свою  постель для  того,  чтоб общая  наша  служанка,
прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрения  о капризе жильца  своего,  в
чем,  однакоже, успел весьма мало, как  и следовало  ожидать. Обстоятельство
это, между прочим,  хорошо  поясняет то  место  в  любопытной  записке Ф. В.
Чижова  о  Гоголе 1843 года, где  автор касается апатических  вечеров Н.  М.
Языкова, на которых  все присутствующие находились в состоянии полудремоты и
после   часа   молчания   или   редких  отрывистых  замечаний   расходились,
приглашаемые иногда ироническим замечанием Гоголя: "Не пора ли нам, господа,
окончить нашу  шумную  беседу" ("Записки о жизни Гоголя",  том  I, стр. 330)
199. Вечера эти могли быть для  Гоголя началом самой  ночи, точно
так же проводимой, только без друзей  и разговоров. Конечно,  тут еще нельзя
искать   обыкновенных   приемов   аскетического   настроения,   развившегося
впоследствии у  Гоголя  до  необычайной  степени, но путь для  них  был  уже
намечен.  Впрочем,  все  умерялось  еще  тогда наслаждениями  художнической,
созерцательной  жизни,  и самая  бессонница, вызванная мнительностью,  имела
подчас   поэтическую   обстановку.  Так,   однажды  во  Фраскати   мы  долго
разговаривали,  сидя  на  окне  локанды  ***, глядя в темное  голубое небо и
прислушиваясь  к  шуму  фонтана,   который  журчал  на   дворе.  Беседа  шла
преимущественно об отечестве; Гоголь по временам вдыхал в себя ароматический
запах  итальянской ночи  и при воспоминании о некоторых явлениях нашего быта
приговаривал задумчиво:  "А  может быть, все так  и  нужно покамест". Вообще
мысль о России была в то  время, вместе с мыслью о Риме, живейшей частью его
существования. Он вполне был прав,  утверждая впоследствии,  что никогда так
много не думал об отечестве, как  вдали от него, и никогда не был так связан
с  ним,  как живя  на  чужой почве:  чувство, испытываемое многими людьми  с
гораздо меньшими способностями и меньшим призванием,  чем Гоголь. Между  тем
кроткая свежесть ночи, тишина ее и однообразный плеск фонтана погрузили меня
в дремоту: я заснул на окне в то самое время, как мне казалось, что  все еще
слышу говор  фонтана и различаю шопот  собеседника... Вероятно, Гоголь также
продремал всю ночь на окне, потому что  он разбудил  меня поутру точно в том
виде и костюме, как был накануне.
     * Первого любовника.
     ** Юго-восточный ветер.
     *** Гостиницы.

     Между  тем  со   мной   случилось   довольно  неприятное  происшествие.
Выкупавшись  в  Тибре,  я захватил  сильную  простуду,  которая  разрешилась
опухолью горла,  или жабой, по простонародному названию. Доктор никак не мог
овладеть  болезнию  и, не  зная,  что делать,  потребовал  кровопускания.  Я
сопротивлялся этому  общему итальянскому  средству; но раз  почтенный доктор
вошел  ко  мне  в  сопровождении  хозяина  нашей  квартиры,  его  домашних и
фельдшера. По  первым  словам  я убедился,  что  они решились  на насилие, и
покорно отдал себя в их распоряжение. Фельдшер быстро перевязал мне руку и с
видом какого-то свирепого наслаждения приступил к  делу. Всего забавнее, что
сам доктор не  мог удержаться  от восторга при  виде крови и  закричал: "bel
sangue! Ессо-lo"  (вот она,  кровь-то). Затем,  почти прыгая  около меня, он
подтверждал  фельдшеру  не  жалеть  моей  крови  и  просил  о  том  же  всех
присутствующих,  на  лицах  которых  было  написано  душевное  удовольствие.
Комическая сцена, поразившая меня своей странностью и неожиданностию!
     При  первых признаках упорного  недуга,  сопротивляющегося  медицинским
средствам,  Гоголь уехал  тотчас,  за  город, написав  оттуда хозяину  нашей
квартиры  маленькую  записочку,  в  которой просил его заняться  больным  --
nostro  povero  ammalato  *,  как  выразился.  Кажется,  вид  страдания  был
невыносим для него, как и вид смерти. Картина немощи если не погружала его в
горькое лирическое  настроение, как это случилось  у  постели больного графа
Иосифа  Виельгорского в  1839 году 200, то уже гнала его прочь от
себя: он не мог вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий.
Что  касается  до  созерцания  смерти,  известно, как подействовал  на  весь
организм  его  гроб  г-жи  Хомяковой  201,  за  которым  он   сам
последовал вскоре  в  могилу.  Вообще  при  сердце,  способном  на  глубокое
сочувствие, Гоголь лишен был дара и уменья прикасаться собственными руками к
ранам ближнего. Ему недоставало для этого той особенной твердости характера,
которая не всегда встречается и у самых энергических  людей. Беду  и  заботу
человека он переводил на разумный язык доброго посредника и помогал ближнему
советом, заступничеством, связями,  но никогда  не  переживал с  ним  горечи
страдания, никогда не был с  ним в живом, так сказать, натуральном, общении.
Он мог отдать страждущему свою мысль, свою молитву, пламенное желание своего
сердца,  но самого себя ни в каком случае не отдавал.  Нельзя и требовать от
натуры  человека,  чего в  ней не  заключается  (довольно,  что натура  была
благородная и любящая по-своему), но замечание это показалось нам совершенно
необходимым   в  виду  тех  безразличных,  ничего  не  выражающих  фраз   об
"ангельской"  душе,  "необычайном"   сердце  и  проч.,  которые  расточаются
биографами  Гоголя  в  опытах  изображения его  характера  и  характера  его
нисколько не определяют.
     * Буквально: нашим бедным больным.

     Я  скоро  выздоровел,  а   между  тем  время  отъезда  моего  из   Рима
приближалось. До того мы успели сделать целым обществом прогулку в Сабинских
горах,  побывать в  Олевано и Субиако, где  нашли  толпу русских художников,
изучающих все  эти  превосходные  и оригинальные местности.  Гоголь  нам  не
сопутствовал, он  оставался  в Риме  *,  и  потом  весьма пенял на  леность,
помешавшую  ему  присоединиться  к странническому каравану. Особенно сожалел
он, что лишился удобного случая видеть те бедные римские общины, которые еще
в средние века поселились на вершинах недоступных гор, одолеваемых с трудом,
по каменистой тропинке, привычным итальянским ослом.  Другого  способа  езды
здесь  нет. Многие живут там  и  доселе,  связываясь  с государством  только
посредством  сборщика  податей  и  местного  аббата, их всеобщего духовника,
сходя в  долину для посева и  сбора маиса и кукурузы, обмена своих овощей, а
иногда, при благоприятных политических обстоятельствах, для разбоя и грабежа
на дорогах. Как совершеннейшее проявление той естественной, непосредственной
жизни,  которую  так  высоко  ценил Гоголь,  они  действительно  заслуживали
внимания  его, особенно  если  вспомнить  истинно живописные стороны, какими
они,  надо  сказать правду,  обладают  в  изобилии.  Живописность  и  всякий
проблеск  самородной выдумки, как бы малозначительна ни была она, находили в
Гоголе почти всегда лучшего и благорасположеннейшего ценителя. Помню, что  в
одно из наших путешествий по  дорогам между  Тиволи,  Фраскати и Альбано  мы
наехали на  узкую  лощину, закраины которой так густо  поросли кустами живой
изгороди,  что составили над  тропинкой род зеленого, непроницаемого  свода.
Гоголь был в восхищении и  сказал: "Вот какими дорогами  надо бы обзавестись
Европе"; но Европа обзавелась дорогами совсем в другом вкусе.
     * Известный наш художник Ф. А. Моллер, окончивший свою "Русалку", писал
в  это время портрет Гоголя. По возвращении моем из  Субиако я  раз застал в
его  мастерской  Гоголя за  сеансом.  Вероятно, сеансы эти  и были причиной,
помешавшей  Гоголю  принять  участие в  нашей прогулке. Показывая  мне  свой
портрет, Гоголь заметил: "Писать с меня весьма трудно: у меня по дням бывают
различные  лица, да иногда  и  на  одном дне несколько  совершенно различных
выражений", что подтвердил и Ф. А. Моллер. Портрет известен: это  мастерская
вещь,  но  саркастическая  улыбка, кажется  нам,  взята  Гоголем только  для
сеанса. Она искусственна и  никогда не составляла главной принадлежности его
лица.

     За день до моего отъезда из Рима мы перебрались в Альбано, где решились
ожидать прибытия почтовой кареты Перети, в которой я взял место до  Неаполя.
На  другой  день  после прощального дружеского обеда  в  обыкновенной  нашей
локанде  Гоголь  проводил  меня до дилижанса и на расставаньи сказал  мне  с
неподдельным  участием и лаской:  "Прощайте,  Жюль. Помните  мои  слова.  До
Неаполя  вы  сыщете легко  дорогу; но надо отыскать дорогу  поважнее, чтоб в
жизни была дорога; их множество, и стоит только выбрать..." Мы расстались. Я
ехал на Неаполь  с тем, чтоб  осень  провести  в  Верхней Италии,  а на зиму
переселиться в Париж.
     В октябре 1841 202 года в Париже получено было известие, что
Гоголь уехал в Россию для печатания первого тома "Мертвых душ".
     Несколько  подробностей, касающихся до  истории появления этого  тома в
печати, мы намерены привести здесь же, прерывая  на время нить  воспоминаний
наших. С. Т.  Аксаков в превосходной  записке своей о Гоголе,  сообщенной г.
Кулишом  и, к  сожалению,  разделенной  им на  отрывки,  в  которых  отчасти
теряется  общий характер повествования  (см. "Записки о  жизни Гоголя". Спб.
1856 г.), относит  к концу  1840 года замечательную перемену тона в  письмах
Гоголя, получивших оттенок торжественности и мистического одушевления. С. Т.
Аксаков объясняет это обстоятельство, во-первых,  болезнию  Гоголя  в  Вене,
осенью того же  года, открывшей ему, по собственному  его признанию, многое,
что изменило все существование его, а во-вторых, причину перемены полагает в
великом значении, какую возымели "Мертвые  души" для их  автора, увидавшего,
как под  рукой  его  "незначащий  сюжет вырастает  в колоссальное  создание,
наполненное  болезненными  явлениями  нашей  общественной  жизни". Последняя
догадка особенно справедлива. С приближением к концу своего заветного  труда
Гоголь начинает  уже  смотреть на себя  как на  человека, в  жизни  которого
слышатся  шаги неведомого,  таинственного  предопределения. Взгляд  этот  на
самого  себя все  более  и  более  укрепляется  по  мере  развития работы и,
наконец,  переходит в  убеждение, которое нераздельно срастается со всем его
существованием.
     При поверке его писем всеми известными  обстоятельствами его  жизни, мы
видим,  как  по  мере  окончания  какой-либо  части  романа,  свежих,  живых
отпрысков, данных  им, или обогащения его  каким-либо  новым представлением,
Гоголь проникается каждым из этих явлений, настраивает душу на высокий лад и
возвещает    друзьям   событие    торжественными,   пророческими   намеками,
приводившими  их в такое недоумение  сначала. Он смотрит  на самого себя при
таких   случаях   со  стороны  (объективно)  и  говорит  о   себе   прямо  с
благоговением, какое следует  питать  ко  всякому,  хотя бы  и  непонятному,
орудию  предопределения.  Его  вдохновенные,   лирические  возгласы,  частое
провозвестие  близкого и великого  будущего  до  того совпадают  с  годами и
эпохами окончания разных частей романа, с намерениями автора в отношении их,
что могут служить несомненными свидетельствами хода его работ и предприятий.
Тон  писем  Гоголя  изменяется,  как замечено, к концу 1840,  именно  к тому
времени, когда "Мертвые души" (первая часть) были готовы вчерне. В следующем
за тем  году наступает  окончательная отделка и переписка  глав, и мы видим,
что в марте 1841 года Гоголь зовет к себе в Рим М.  G. Щепкина, Конст. Серг.
Аксакова и потом М. П. Погодина, возлагая на них  обязанность перевезт