заставила  картина  в  одном  покинутом   или
полностью  истребленном  селении.  Издали  показалось,  что стену большого
сарая облепила какая-то странная короста.  Потом он подумал  о  повешенных
снаружи  хором  шкурах  и,  только подъехавши близ,  понял,  что это люди.
Несколько венцов было поднято,  верно,  вагами, и в эту щель были засунуты
руки   казнимых.   Люди  так  и  висели,  как  мешки  или  туши  убитых  и
неосвежеванных  зверей.  Густое  гудение  мух  и  два-три  сорвавшихся   с
раскосмаченных  тел  ворона убедили его,  что люди уже мертвы.  Он не стал
подъезжать  вплоть,  погнал  коня  опрометью,  сжимая  зубы,  чтобы  унять
невольную дрожь.  Еще одно селение... Иван уже боялся заезжать, чуя, что и
тут застанет одни трупы. Околицею миновал деревню и успокоился было, но от
крайнего  дома  послышался  ему  человеческий  стон.  Иван заворотил коня,
прислушался.  Стон,  медленный,  насильный,  донесся вновь. Не раздумывая,
Иван  пустил  коня  в  скок  и,  уже  зная,  что должен увидеть,  все-таки
остоялся,  завернувши за угол.  Мужик, большой, едва не достигавший ногами
земли,  висел,  с руками, зажатыми меж бревен, и, видимо, был еще жив. Вот
шевельнулась голова,  отгоняя роящуюся  мушиную  нечисть.  Конь  храпел  и
пятился. Иван больно ударил его, заставив идти. Когда уже подъехал к самой
стене, к нему оборотились набрякшие кровью полуживые глаза:
     - Помоги...  Пить...  - пробормотал тот по-русски. Иван, закусив губы
до крови,  отчаянно пытался освободить пленника.  С плачем  почти,  пихал,
толкал,  стал саблей щепать непокорные бревна.  Сабля,  с краком, треснула
пополам.  Он глядел обалдело на сломанное оружие,  когда  рядом  раздалось
опять еле слышимое:
     - Клин!
     Иван,  понявши,  тотчас соскочил с  коня,  зацепив повод за  жердину,
забежал в клеть.  Скоро отыскалось потребное: клин и старая стертая тупица
- ржавый древокольный топор на треснувшей рукояти.  Кое-как, засапожником,
заострив клин,  Иван,  сдерживая слезы и  готовый вырваться из  горла вой,
начал забивать клин тупицею между бревен.  Сначала показалось,  что ничего
не выйдет.  Но вот бревна стали будто бы подаваться. Иван подобрал полено,
сделал второй клин,  побольше.  Насадил погоднее слетевшую было с  рукояти
тупицу,  бил,  не чуя уже,  как пот льется у него аж по спине. Но вот щель
стала расти, расширяться, и вдруг мужик тяжело заскользил вниз по бревнам,
повис,  мгновением,  на одной руке,  но и та вырвалась наконец,  и тяжело,
кулем,  брякнулся наземь.  Иван  склонился над  изувеченным,  стараясь  не
смотреть на его черные,  потерявшие вид и цвет, безобразно распухшие кисти
рук.
     - Пить!  - еще раз попросил умирающий. Иван помчался искать воду. Как
на  грех,  вода  долго  не  находилась,  потом нечем оказалось почерпнуть,
наконец  справился,  но  когда  пришел,  мужик  лежал,  не  пошевелясь,  с
открытыми неподвижными глазами. Умер? Иван все же стал вливать ему влагу в
рот.  Тот икнул несколько раз, потом глотнул все же. Поглядел на Ивана уже
осмысленней.
     - Плотник  я!  -  вымолвил,  -  Древоделя...  Мне  без  рук...  Бояре
сблодили,  передались Литве,  а нас-то за што, черных людинов? Не виноваты
мы!  - с укором вымолвил он.  Иван,  молча,  снова  поднес  ему  найденный
берестяной туесок.  Тот начал было пить,  потом залился, вода пошла горлом
обратно. Справившись, икнул опять, вымолвил:
     - Душа не примает уже...  который день вишу... Ты-то отколь, молодец?
Московской? Вишь, чужак, а умилосердил надо мною!
     Плотник  помолчал,  глаза  его,  из  красных,  светлели,  становились
синими.  Он шевельнулся, крупная дрожь пробежала по всему телу, прошептал,
теряя голос:
     - Схорони... Глаза закрой, мил человек...
     Иван, почуя остывающее тело, с натугою натянул веки на ставшие совсем
голубыми глаза.  После пошел искать заступ. О том, что застанут, убьют, не
думалось.  За клетью,  где помягче земля,  вырыл неглубокую яму,  усилясь,
оттащил тяжеленного,  как оказалось, мертвеца. Плотник был богатырь, по то
и  прожил доле других!  Кое-как уместил в  яму,  закопал.  Прочел молитву,
подумав, связал веткой тальника две жерди, утвердив самодельный крест.
     Конь  его,  отвязавшись,  отошел  посторонь и  спокойно щипал  траву,
поминутно встряхивая мордой - мешали вложенные в пасть удила. Иван охлопал
коня по морде,  туже подтянул подпругу,  ввалился в седло. Скользом прошло
сожаление о  погубленной сабле.  Все же не бросил,  куски засунул в ножны,
авось на Москве сумеют отковать вновь!  Теперь и отбиться нечем,  подумал,
коли што!  В  голове звенело,  как после долгой болезни,  и опомнился Иван
только к вечеру,  начал замечать,  куда едет и что вокруг. Нашел место для
ночлега,  стреножил коня,  достал ломоть хлеба, начал жевать... А в глазах
все стояла,  неотступно,  точно гигантская короста на стене сруба,  череда
висящих,  с  зажатыми меж  бревен  руками,  человеческих тел...  Ел  и  не
чувствовал вкуса хлеба. Лег спать и снова вздрогнул от ужаса и отвращения,
узрев мысленными очами все ту же неотвязную картину. Не думалось ни о чем.
Не было ни гнева,  ни возмущения.  Был ужас.  Он смотрел на свои руки и не
понимал. Неужели возможно так? И прикидывал на себя: и что бы он сделал? А
- ничего!  Грыз бы свои руки зубами,  как пойманная в  силки рысь.  Ну и -
остался без  рук...  Его вновь начала колотить крупная дрожь,  и  вновь он
сжимал зубы, борясь с подступающею тошнотою и ужасом.
     Он продолжал думать о том и на второй день,  и на третий, и уже почти
ненавидел смолян, и опять не понимал, не мог понять, как ни пытался. И все
складывалось у  него  в  недоуменный  вопрос:  <Своих-то  зачем?!>  Своих,
ближних, братьев своих во Христе, даже ежели в бою идут друг против друга,
мучить нельзя.  Это он знал твердо.  И уже в  голос  бормотал,  погоняя  и
погоняя коня, бормотал, порою переходя в крик, сам себя убеждая:
     - На Москве таковое невозможно! У нас этого не будет! Никогда!
     И  ежели бы  ему теперь сказали,  что когда-то  подобное мучительство
своих может прийти и на Московскую Русь, Иван не поверил бы.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Киприан  удоволенно отложил  гусиное  перо  и  отвалился в  креслице,
полузакрывши глаза.  Перевод  <Лествицы> Иоанна  Синаита  был  закончен и,
кажется,  -  внутреннее чувство редко изменяло ему, - выполнен как должно,
без  излишней  тяжести  и  темноты  слога,  чем  грешат  иные  переводы  с
греческого на русский,  бедный до сих пор учеными терминами,  столь богато
представленными в  греческом.  Творя  эту  тихую келейную работу,  Киприан
отодвигал  посторонь  сложные  извивы  политических  интриг,   постоянного
лавирования меж  русскими и  литовскими володетелями,  постоянной борьбы с
подкупами,   ложью  и  изменой,   разъевшей  некогда  гордый  вечный  град
Константина.
     <Близок закат!>  -  подумал он с  остраненною скорбью,  и опять мысли
перенеслись  к  далекому  упрямому  Дмитрию,  так  и  не  простившему ему,
митрополиту,  как-никак  духовному  вождю,  а  не  стратилату,  отнюдь!  -
давешнего  безлепого  бегства  из  обреченной  Москвы.  (Упрямо  продолжал
думать,  что  Москва была обречена и  Тохтамыш все равно бы  захватил ее.)
Отказавшись от его,  Киприановой,  помощи,  Дмитрий обрек себя на излишние
трудноты, из которых ему не выбраться и поднесь.
     В  каменное полукруглое окно  кельи  задувал теплый ласковый ветерок.
Был  самый  конец  апреля.   Там,   в  этом  сияющем  полукружии,   царила
победоносная весна,  все  цвело и  благоухало юною  свежестью.  Если выйти
сейчас за ворота,  обязательно встретишь старика Папандопулоса с  осликом,
развозящего корзины  с  живою  рыбой.  Эконом  Студитского монастыря  тоже
пользуется его услугами.  Папандопулос стар и согбен,  кожа у него на лице
от солнца и времени темно-оливкового цвета, руки в узлах вен и мозолях. Но
когда бы  и  через сколько лет он  ни  приезжал сюда,  всякий раз встречал
этого бессмертного старика с его осликом.  И казалось порою: пройдут века,
рассыплются мраморные виллы,  а Папандопулос или такой же,  как он, другой
старый грек  все  будет  возить свежую рыбу  с  пристани в  таких  же  вот
плетеных  корзинах,  и  так  же  останавливать у  ворот,  цепляя  безменом
трепещущие,  тяжко  дышащие  рыбьи  тела,  и  прятать полученные медяки  в
складки  своего  рваного,  многажды залатанного плаща.  Как  будто  время,
властное над всеми прочими,  совершенно не властно над ним,  до того,  что
тянуло  спросить:  не  застал  ли  он  еще  Гомера или  самих  аргонавтов,
проходивших мимо этих, тогда еще пустынных, берегов за золотым руном?
     ...И  что бы  стоило остаться в  монастыре,  махнуть рукой на все эти
дрязги в секретах патриархии!  Он вспомнил покойного Дионисия Суздальского
и покрутил головой.  Ему, приложившему руку к этой смерти, стало пакостно,
и теперь, когда совершившееся совершилось, он, Киприан, не чуял к мертвому
митрополиту никакого зла,  до того,  что готов был сочинить энкомий в  его
честь...  Все-таки  совершаемое чужими  руками  можно  при  желании  и  не
приписывать себе! Вот это: рукописание, жития, переводы книг, вот этот его
труд останется!  Останет и перейдет в грядущие века! А судьба архиепископа
Дионисия...  Что ж! Мир праху сему! Он, Киприан, не желает ему в загробной
жизни никоторого горя!
     В  окно донесся протяжный крик ослика и  шум  многих голосов.  Верно,
Папандопулос ввел  своего  осла  во  двор  обители  и  сейчас  торгуется с
экономом...  Как бы  там ни  было,  но  перевод <Лествицы> был окончен,  и
следовало просить патриарха и клир отпустить его в Литву: спасать тамошние
церкви от уничтожения.  Зимой католики начнут крестить литвинов, и надобно
добиться, чтобы хотя православных оставили в покое!
     В  том,  что  еще  не  приехавшего  Пимена  снимут,  а  его  поставят
митрополитом на всю Русь,  он почти не сомневался, почти... Ежели... Ежели
генуэзцы все-таки не настоят на своем!  Они теперь уже не хозяева в Вечном
городе!  И пока хозяевами являются не они,  эта пакостная неопределенность
все будет тлеть и тлеть, доколе... А что доколе? Допустит ли его Дмитрий в
Москву,  даже и после утверждения его кандидатуры патриаршим синклитом?  И
вся эта грызня,  и  тягостное разномыслие творятся перед лицом уверенных в
себе и настырных латинских легатов! Как жаль, что уже нет Филофея Коккина!
И этот император,  готовый на унию с Римом, готовый на что угодно, лишь бы
ему не мешали охотиться за очередною юбкой!  Все было плохо тут,  в Вечном
городе,  плохо и в Вильне,  и в Киеве...  Православная церковь крепка была
только на Москве, но как раз туда его и не пускали!
     Нет,  надо  добиваться,  чтобы  его  отправили в  Литву.  Обязательно
встретиться  с  княжичем  Василием,  наследником  московского престола,  а
там...  А  там  все  в  руце  Господней,  долженствующей  в  конце  концов
благословить его, Киприана, на русскую митрополию!
     Нет!  Не  сможет он  остаться рядовым иноком,  да даже и  настоятелем
монастыря...  После всего,  что было,  после этой многолетней изматывающей
борьбы за вышнюю власть в  русской церкви и  -  уступить?!  Уступить,  как
сделали некогда поляки,  как уступать начинают кроаты,  как уступила нынче
Литва  (и  будут,  будут  преследовать ненавистных для  них  схизматиков в
великом княжестве Литовском!  Будут  рушить православные храмы,  закрывать
монастыри, как это уже происходит в Червонной Руси!). Уступить им, принять
католическое крещение,  как втайне предлагалось ему, стать, ежели повезет,
даже и кардиналом римского папы, он не может. Православие слишком у него в
крови,  в душе. Он не нужен там, там ему попросту нечего станет делать! Не
нужны его переводы греческих книг на славянский язык,  понеже богослужение
у них идет на латыни,  не нужны знания -  его знания!  - не нужен исихазм,
объявленный наваждением и обманом духа в западной римской церкви...  В той
самой,  что  за  деньги продает отпущение грехов,  замещая уже не  святого
Петра, Господа самого! За плату! Воистину, с Содомом и Гоморрою сравнились
они нечестием своим!
     Мстительное чувство как поднялось,  так и угасло.  Осталось одно:  не
может!  Не  надобен.  <А надобен тем,  кои не приемлют мя!>  -  с  горечью
прошептал Киприан,  совсем закрывая очи,  и мысленными очами узрел ледоход
на  великой русской реке:  серо-синий лед,  с  шорохом и  гулом ныряющий в
синих волнах,  рубленые городни с  кострами бревенчатых башен над  рекою и
издали видный, над синею водою, на зеленом берегу алый крашенинный сарафан
горожанки,  что с полными ведрами на гнутом коромысле подымается в гору от
воды... И красный, радостный колокольный звон, плывущий над водою...
     Недавно,  глянув в полированное зеркало, увидел Киприан, что уже весь
поседел.  Посеклись волосы,  начала обнажаться,  как осина осенью, макушка
головы,  каштановая некогда борода стала серой...  Нет, не должен он ждать
здесь Пименова приезда!  Чувствует,  чует,  что не должен!  Надо уезжать в
Литву! Надобно доказать, что ты по-прежнему надобен, что без тебя не можно
обойтись на православной церковной ниве! Иначе вся его жизнь перечеркнута,
прожита попусту.  Киприан открыл глаза.  Осел давно умолк,  но  все так же
слышался  за  окном  оживленный крикливый разговор.  Папандопулос все  еще
продолжал торговаться с прижимистым экономом.
     Киприан встал.  Взял посох.  Надо было снова идти к главному нотарию,
потом  в  секрет хартофилакта уговаривать синклитиков,  льстить патриарху,
единовременно угрожая полным  отпадением Литвы  в  латинство...  Выходя со
двора,  он уже совсем оправился,  твердо пристукивал посохом, распрямились
плечи,  и, словом, это был хотя и поседелый, но тот, прежний, деятельный и
властный митрополит русской части Литвы Киприан,  которого привыкли видеть
и  которого в пору свою слушались и уважали князья.  Подымаясь в гору,  он
опять  узрел,  и  опять  огорчился дозела,  несносную башню Христа на  той
стороне Золотого Рога,  в  Галате.  Подумалось:  стали  бы  русичи терпеть
таковое поношение у себя под Москвой?  Ой ли!  Давно бы уже и взяли Галату
приступом,  и разметали ихние твердыни...  А греки терпят! И что, почитай,
вся торговля в Галату перешла,  терпят тоже. <Умирающему не можно помочь!>
- сурово заключил он про себя,  властно ударяя посохом по плитам городской
улицы и бегло осеняя крестным знамением кланяющихся ему горожан.  Нет,  не
будет он  ждать,  когда его,  как козла,  повлекут на заклание!  И  он еще
станет митрополитом всея Руси!
     В  секретах патриархии Киприан  узнал  о  приезде из  Москвы  игумена
Федора  Симоновского и  обрадовался  тому  неложно,  хотя  этот  приезд  и
осложнял  многое,  начиная  от  задуманного бегства  в  Литву.  С  Федором
следовало  встретиться  не  стряпая,  чтобы,  по  крайней  мере,  выяснить
нынешние намерения великого князя Дмитрия.
     Вечером они сидели в  Киприановой келье Студитского монастыря.  Федор
ел,  а Киприан, лишь отламывая время от времени кусочки хлеба от пшеничной
лепешки, сказывал константинопольские новины.
     - ...Недавно даже наш келарь обмолвился, - с горечью говорил Киприан.
- Что Бог един,  и  напрасно-де наши иерархи воюют с  католиками!  Надобно
признать унию,  как  сделал император,  и  тогда-де  фряги  помогут грекам
противу турок...
     - Не  помогут!  -  сурово возразил Федор,  прожевывая хлеб с  тушеной
капустою и обтряхивая крошки с бороды.
     - Да,  не помогут!  - отозвался Киприан. - Но поди объясни это людям,
которые стали считать,  что  все  в  руце  Господней и  что  жизнь идет по
заранее начертанной стезе,  ведомой Всевышнему,  и потому, мол, не надобно
прилагать никаких усилий даже к одолению на враги. Произойдет лишь то, что
предуказано свыше.
     - Похоже, нынешние греки, стойно латинам, приняли Ветхий Завет вместо
Христова учения,  как и  многие еретицы в  землях католических!  -  твердо
припечатал Федор, отодвигая от себя опустошенное глиняное блюдо. - Из кого
будет  состоять синклит?  -  вопросил он  почти  без  перехода,  не  давая
Киприану вновь побродить вокруг да около.
     Киприан понял,  что беседа приблизила к самому главному,  и внутренне
поежился.
     - Дакиан вельми стар...  -  начал он перечислять. - Обязательно будут
епископы и  митрополиты из  ближних городов:  Гераклеи,  Мистры,  Салоник,
будет и никейский митрополит...  Его мерность хочет создать вид того,  что
решение  синклита свободно от  чьих-то  влияний...  -  В  голосе  Киприана
прорвалась невольная горечь.  -  Слава Господу, меня, кажется, отпускают в
Литву,  укреплять тамошних православных в  днешнем обстоянии...  -  Пимена
могут поддержать многие (Киприан начал перечислять) в том случае, конечно,
ежели...
     Федор нетерпеливо кивнул головой. Вслух говорить о подкупах и взятках
в секретах патриархии, как и о недостойном поведении василевса, не стоило.
Пимен, разумеется, приедет со средствами! Вот куда, а не на восстановление
храмов и  художество иконное пойдет русское серебро!  -  в тихом бешенстве
подумал про  себя Федор.  -  И  эти пакости Пименовы,  симония и  подкупы,
также,  скажут,  предначертаны Господом?  Гнев  подвигнул его  задать  тот
вопрос,  коего он  прежде не  мыслил было касаться или  намеривал скользом
задеть в самом конце беседы:
     - Как, умер Дионисий?
     Наступило молчание.  Дневной жар,  раскаливший камни двора, теперь, к
вечеру,  отдававшие свое  тепло,  начал  наполнять  прохладную днем  келью
духотой.  Лоб Киприана блестел,  покрываясь потом то ли от жары,  то ли от
трудноты Федорова вопрошания.
     - Я ничего не мог содеять...  -  тихо ответил наконец Киприан.  Опять
наступило молчание.
     Федор не спрашивал, ждал.
     - Я знаю, что виноват! - с усилием высказал Киприан, подымая чело.
     Федор смотрел на него без улыбки, угрюмо. Думал.
     - Суздальский  архиепископ  был  вельми  стар!  -  осторожно  добавил
Киприан,  пуская  первую пробную парфянскую стрелу в  покойного соперника.
Федор глянул еще угрюмее. Помолчал, высказал:
     - Так или иначе остаешься ты!
     Это был и  приговор,  и  прощение.  Киприан сделал лучшее,  что мог -
промолчал.
     - Как Сергий?  -  спросил Киприан, переводя беседу в более безопасное
для себя русло (<как дядя> - не выговорилось).
     - Ветшает плотью, но духом тверд. Давеча заключил вечный мир с Олегом
Рязанским!
     Последнее  Федор  произнес  с  прорвавшейся безотчетной гордостью,  и
уязвленный Киприан  подумал  о  том,  что  он  ведь  тоже  помогал Дмитрию
заключать очередной мир с Олегом,  кончившийся,  однако, очередною войной.
Неужели  Сергий  добился  большего?  Однако  напоминать  о  своих  прежних
заслугах  Киприан  не  стал.   Понял  -   не  стоит.   Вместо  того  начал
рассказывать,  как  они  с  Сергием  бежали  от  Тохтамышевых  татар,  как
скрывались в лесах, шли болотами, как Сергий у походного костра вел ученые
богословские  беседы.   Федор  слушал,   не  прерывая.   Дядя  никогда  не
рассказывал о том времени,  и многое ему было внове.  Слушал, думая о том,
что  Киприан все-таки  добился своего  и  сейчас.  Снимая  сан  с  Пимена,
потребуется утвердить на  митрополичьем престоле этого  вот  многоречивого
иерарха,  и  как посмотрит еще великий князь,  так и  не  сказавший своего
слова о наследнике власти Пименовой,  тем паче, что, зачиная это дело, все
они  думали обрести именно Дионисия на  престоле верховного главы  русской
церкви...  И все-таки Пимена требовалось снять! И уговорить великого князя
Дмитрия на Киприанов приезд!
     Киприан  теперь  расспрашивал  о  том,  что  творится  на  Москве,  о
Маковецкой обители,  об  Иване Петровском,  о  стригольниках (о Пимене они
избегали говорить).  Федор рассеянно и немногословно отвечал,  все думая о
своем.
     - Скоро ли окончит тягостное разделение русской митрополии?  -  вновь
требовательно вопросил он.  -  Константинопольская патриархия до  сих  пор
была против особой митро