!
Мы не постарели настолько,  чтобы,  подобно Византии,  мыслить о конце или
угаснуть прежде рождения своего!  Для  того ли  владыка Алексий закладывал
основы великой страны?  Для того ли гибли кмети на Куликовом поле?  Мы уже
пред ними, пред мертвыми, не смеем отступить!
     - Тогда и Пимена не должно трогать, поскольку он собирает богатства в
казну церковную! - опять не сдержался Кирилл.
     - Полагаешь ли ты, отче, - вопросил Михаил, вздыхая и оборачивая лицо
к Сергию,  - что инокам должно жить трудами рук своих, отвергаясь не токмо
сел  со  крестьяны,  но  и  всякого богатства мирского?  Боюсь,  что тогда
многоразличные ремесла,  и живопись,  и книг написание -  умрут, а от того
сугубая ослаба памяти настанет!  -  докончил он,  покачивая головой,  хотя
Сергий и молчал, не возражая.
     - Мы должны сами сказать о  злобах церковных!  -  горячо и  страстно,
почти перебивши Михаила,  возвысил свой  глас  игумен Федор,  метя опять в
митрополита Пимена.  -  Об иноках,  коих приходит держать в обители,  дабы
токмо не возмутить ропот в простецах,  о том же пьянстве, яко и тебе и мне
приходит нужда вовсе запрещать хмельное питие в  обители,  даже и  из всех
греческих уставов выскабливать статьи о  питии винном!  Как-то греки умеют
пить вино с  водою за  трапезой и  соблюдать меру пития,  мы  же  не можем
искони, дорвемся - за уши не оттащишь!
     И  что,  разве в  Москве,  егда Тохтамыш стоял под стенами града,  не
сотворилось великой пьяни,  и не от той ли причины,  хотя частию,  и город
был сдан ворогу?
     И кто из нас скажет,  сколь серебра, собираемого ныне Пименом с нужею
и скорбью с простых иереев сельских да с иных бедных обителей,  сколь того
сребра идет на книги,  храмы,  письмо иконное и прочая, а сколь в Пименову
казну,  невесть  для  какой  тайной  надобы?  Ибо  где  великое  богатство
немногих,  там  и  великая  нищета  народная,  тем  паче  ежели  богатство
недвижимо и  не идет в дело,  ни на строение,  собирающее и питающее сотни
тружающих, ни на устроение церковное, надобное всему православному миру...
Не ты ли,  отче,  подымал народ к  соборному деянию и  почто молчишь ныне?
Почто  не  подвигнешь великого князя  Дмитрия на  брань противу церковного
мздоимства?
     Сергий вздохнул, промолчав. Он знал, что всякое дело должно созреть и
в  мыслях,  и  в чувствах большинства и токмо тогда возможно вмешиваться в
ход  событий.  Федор,  высказав невзначай упрек  Сергию,  понял молчаливый
ответ наставника,  зарозовел ликом,  мгновением ставши похожим на прежнего
Ванюшку,  что теперь случалось с  ним все реже и реже...  Да и лик Федора,
некогда радостно-светлый, ныне, когда перевалило за четвертый десяток лет,
острожел, потемнел, и уже не разглаживались, как некогда, заботные морщины
чела.  Сергий знал,  что Федор постоянно точит и точит великого князя, как
вода камень,  да и  сам Дмитрий,  ежели бы не упорная нелюбовь к Киприану,
давно бы отрекся от Пимена.
     - Пелагий был  прав!  -  глухо подал свой  голос Кирилл.  -  Пастырь,
недостойный сана,  егда требы правит, позорит Христово учение и возбуждает
соблазн в простецах! - Да, ведаю, - примолвил он, заметив шевеленье своего
старца,  намерившего опять возразить,  -  ведаю, что всякий иерей, свершая
требы,  свят,  и Господня благодать в миг тот лежит на нем, ведаю! Но всей
жизнью своею, ежели пастырь неправеден, не смущает ли он паству свою? Выше
руковоженья духовного что есть в  человецех?  Вы  есте соль земли,  -  рек
Иисус,  -  дак  ежели соль не  солона будет,  как возможно сберечь церковь
Христову? Кто поправит недостойного пастыря, ежели тот к тому же поставлен
во главе синклита? <Свет инокам - ангелы, - глаголет Иоанн Лествичник, - а
свет для всех человеков -  иноческое житие.  Если же свет сей бывает тьма,
то сущие в мире кольми паче помрачаются!>
     Сам же  ты,  отче Сергие,  ушел в  дикую пустынь и  подвизался сперва
один,  угнетен нахождениями бесовскими, гадами и зверьми, но не восхотевши
быть с братией в сущей обители!
     Игумен Федор живо  оборотился,  намерясь возразить Кириллу,  но  чуть
улыбнувшийся Сергий поднял воспрещавшую длань.  Все  трое  иерархов думали
сейчас согласно об одном и том же:  ежели не Киприан,  то - кто?! И Кирилл
понял,  замолк,  обратив чело к устью печи,  где,  по запаху,  уже дозрели
пекущиеся хлебы.
     Трое иноков меж  тем  молча думали об  одном и  том же:  что достойно
заместить и  Киприана,  и  Пимена возможет на  Руси  токмо  один  человек,
уехавший ныне во Плесков,  - епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий.
И  именно об этом следует им говорить (или не говорить?)  с великим князем
Дмитрием.
     Кирилл меж тем молча открыл устье,  прислонивши заслонку к кирпичному
боку хлебной печи.  Тою  же  деревянной обгоревшей лопатою начал доставать
хлебы,  швыряя  горячие  ковриги на  расстеленный им  по  столешне льняной
рушник.  От  первой же  ковриги отрезав краюху,  с  поклоном подал Сергию.
Федор с  Михаилом тоже  согласно протянули руки,  каждый за  своим ломтем.
Скоро,  сотворив молитву, все трое удоволенно жевали горячий, с кислинкою,
ароматный ржаной  хлеб  и  продолжали думать:  подходит  ли  Дионисию  сан
митрополита русского? И как, и кому уговорить на то великого князя?
     И  то  была  трапеза верных!  Словно  в  седые,  далекие века  первых
христиан. И было знание должного и воля к деянию.
     Так  вот  и  рождается то,  что  назовут  движением событий  истории!
Потребны лишь вера,  решимость и единомыслие призванных. Все иное является
уже как бы само собою.  Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к
одолению ратному, с гулом содвигаются миры!
     От совокупной воли немногих.
     От  их  сокровенного знания  и  сознания  неизбежности,  неизбывности
подвига.
     И от соборной решимости подъявших крест на рамена своя.


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Одно доброе дело успел содеять Киприан до своего изгнания, и дело это
было  нынче порушено виною Пименовой скаредности:  пригласил на  Москву из
Новгорода греческого изографа Феофана.
     Побывавши  в  Новом  Городе  и  узнав,  что  здесь  работает  знатный
византийский живописец, Киприан не мог не зайти в церковь Спаса на Ильине,
а увидя росписи Феофана, не мог не восхититься талантом мастера, тем более
- напомнившего ему  святыни далекого Цареграда.  Он  и  насмотрелся досыти
этой  бегучей  и  взволнованной  живописи,  мрачное  величие  которой  так
созвучно показалось ему его собственному,  из взлетов и падения сотканному
бытию,  и  наговорился вдосталь по-гречески с  мастером,  а в конце концов
немногословно,   но  твердо  пригласил  его  в   стольный  город  великого
Московского  княжества,   <ныне  претерпевший  от  агарян,   но  тем  паче
нуждающийся в добром изографе,  дабы прелепо обновить поруганные святыни>.
Киприан,  говоря  о  возвышенном,  часто  выражался  витиевато.  Не  забыл
митрополит и  задаток оставить мастеру в  виде увесистого мешочка серебра,
что уже прямо обязывало Феофана прибыть на Москву.
     Росписи,  заказанные новгородскими боярами,  были закончены. Грек еще
раз обошел церкву в час,  когда не было службы,  поднялся на хоры, зашел в
каменную палатку,  которую расписывал сам,  даже без подмастерьев. Постоял
остраненно перед своею античною Троицей,  узрел и  сам то,  что ему сперва
подсказали другие:  изнеженную позу  возлежащего правого ангела -  отблеск
языческой Эллады под покровом распростертых византийских крыльев верхнего,
центрального ангела...  Когда писал,  не думал о  том и  Омировы строки не
вспоминал,  но жила и  в  нем,  как почти в  каждом византийце,  неугасшая
эллинская древность, жила! И чудо, что о том поведали ему первыми местные,
новогородские мастеры,  у коих ничего подобного не было никогда,  верно, и
не могло быть!  У них тут в древности - лешие, да русалки, да хороводы дев
в широких,  украшенных хитрою вышивкою льняных рубахах своих,  лесовики да
полевики,  да  овинники,  баенная нечисть,  кудесы  да  волхвы,  и  поныне
святками в харях да личинах ходят по городу!  А у него - виноцветное море.
Нереиды, Афродита, рождающаяся из пены морской, герои троянские, затеявшие
войну  из-за  похищенной  жены  царя  Менелая,   Афина  и  Зевс,  забытые,
отреченные языческие боги!  Как все это прорвалось тут, в этом возлежащем,
яко античные герои во время пира,  ангеле, в этом изысканно-земном облике,
в  том,  как откинулся он  на ложе,  в  изломах тела,  явленных одною лишь
бегучею,  незримо то  утолщающейся,  то  истончаемой линией.  Словно  боги
Олимпа  слетели  к  земному пиру,  как  они  сходили когда-то,  заключая в
объятия свои земных жен!
     Никогда и  нигде больше он  не  напишет подобного,  тем  паче теперь,
когда уже порешил принять иноческий сан!
     Святые  подвижники  и  столпники  требовательно взирали  на  мастера,
давшего им вторую,  бессмертную жизнь. Феофан вышел из палатки, постоял на
хорах  прямь царских дверей,  озирая воссозданный им  синклит христианских
подвижников,  мучеников,  святых и героев,  поднял очеса вверх,  туда, где
жмурились взирающие на  него  праотцы,  и  испуганные шестикрылые серафимы
провожали взором  мастера,  медленно опустив голову,  сходившего сейчас по
каменным ступеням узкой лестницы...  Вот и  здесь он оставил частицу своей
души и уже не вернет,  не повторит созданного!  И сколько еще сил и уменья
пошлет ему Господь, и что позволит свершить?
     Феофан  вышел  на  улицу,  прошел молча  по  бревенчатой новгородской
мостовой в сторону Торга.  Ежели бы не вечный зов мастерства,  ежели бы не
всегдашнее стремление к иному,  то и остаться бы ему в Новом Городе навек!
Тут  книжная мудрость,  диспуты,  тут  сонм  искусников,  у  коих не  худо
поучиться и  ему  самому,  тут  яростные споры церковные,  напомнившие ему
родной Византий - почему-то древним именем этим захотелось назвать Феофану
родину свою,  великий, незримо уходящий в ничто град Константина, который,
наверно, ему уже не видать никогда!
     Он  плотнее запахнул русский опашень,  подаренный ему  Машковыми.  На
улице была промозглая сырь,  бревна затейливых боярских хором потемнели от
влаги,  и  небо было сизо-серым,  низким и  волглым,  надолго не  обещая в
дымных пробелах весенней промытой голубизны...
     В теремах  толковали  нынче  о  спорах  с  великим князем московским,
требовавшим себе,  как  всегда  после  войн  и  исторов,  черного  бора  с
новгородских волостей.  Пора была уезжать!  Надобно было уезжать! Он вышел
на глядень и остановился,  впитывая кишение торга,  пристань,  запруженную
ладьями,  обвисшие  цветные  паруса  и  Детинец на той стороне Волхова,  с
царственно плывущими в сизом океане облаков куполами великой Софии.
     Он стоял и  смотрел.  Ветер отвеивал его длинную,  черную,  с первыми
прядями седины бороду.  Художника узнавали горожане,  окликали, кланялись.
Феофан отвечал кивками. В Москву насоветовали ему ехать водою, Селигерским
путем,  -  не  утонуть бы  в  грязи осенних дорог!  А  там уже,  от Волока
Ламского, конями до самой Москвы.
     В  Новгороде  Феофан  расставался с  новым  слугою,  немногословным и
старательным юношей,  сыном бедной вдовы с Нутной улицы Славенского конца,
у  коего  обнаружился несомненный талан  иконописный.  Оставлял  мастером,
способным уже и теперь не посрамить учителя своего.  А все же нет-нет да и
вспоминался  ему   первый  его   русский  холоп,   Васка,   бесталанный  и
нерасторопный,  дуром погинувший,  не то уведенный в  полон в  злосчастном
сражении на  Пьяне,  но чем-то незримо прикипевший к  сердцу византийского
художника.  Он и нового слугу, Нелюба, нет-нет да и, оговорившись, называл
Ваской... Ежели прежний холоп и жив, где-то он теперь?
     Назавтра из  утра  Нелюб  вместе  с  двумя  молодшими боярина Машкова
грузили в ладью невеликий припас мастера. Те же краскотерки и кисти, те же
синие  камни  и  дорогой  пурпур.  Впрочем,  и  хорошую суконную свиту,  и
бархатный  зипун,  и  долгую  ордынскую  шубу  на  куньем  меху,  и  шапку
сибирского соболя, и тонкие сапоги цветной новогородской кожи, и несколько
рубах -  льняных,  серых и  белополотняных,  среди коих была одна дорогая,
шемаханского шелку.  В  Новгороде мастер побогател.  Увозил он  с  собою и
местные  краски:  растертую в  порошок желтую  охру  красивого золотистого
отлива,  и  темно-вишневую краску,  добытую где-то  на севере,  и  дорогую
зелень. По весу всей справы красок у него было больше всего.
     Мужики  сложили  завернутые  в  просмоленную холстину  кули,  бережно
поставили укладку с добром. С боярином Феофан простился загодя, в тереме.
     - Где и жить будешь,  разорено дак! - напутствовал его Машков. Однако
обнял и поцеловал трижды,  не чинясь, как равного. А провожать до ладьи не
стал. Мастер ехал в Москву, а на московского володетеля сердиты были нынче
все без изъятия граждане Господина Великого Нова-Города...


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     В Москве Киприана мастер уже не застал,  и первое время с ним явно не
ведали,   что  делать.   Впрочем,  он  получил-таки  новорубленую  избу  в
отстроенном уже  Чудовом монастыре,  в  самом Кремнике,  куда мог  свалить
попервости весь  свой  груз  и,  посещая монастырскую трапезную,  хотя  не
заботить себя мыслями о хлебе насущном.
     После  Великого Новгорода уничтоженная Тохтамышем Москва  являла  вид
жалкий.
     Рассчитавшись с  возчиками,  выдержав  долгий  и  нудный  разговор  с
игуменом монастыря,  опиравшимся поначалу на то, что владыка Киприан отбыл
в Киев, а от нового владыки, Пимена, никаких наказов о греческом художнике
не  поступало (впрочем,  посоветовавшись с  кем-то,  для чего он  дважды и
надолго покидал келью,  игумен преложил гнев на милость),  удалось наконец
прибрать свои кули и  укладки под  крышу избы и  пообедать в  монастырской
трапезной простывшим сочивом и  хлебом с  кружкою кваса.  Впрочем,  к  еде
греческий мастер и всегда был не зело требователен.
     Оснеженная и  разъезженная дочерна Москва уже  погружалась в  сумрак.
Грязный снег,  перемешанный с  сажею и  щепой,  чавкал под  ногами,  летел
серыми брызгами из-под многочисленных тележных колес.  Смерды и горожане в
долгой русской сряде,  заляпанной грязью,  хлопотливо суетились в  улицах.
Повсюду часто и настойчиво-зло стучали топоры. Город строился, вырастая из
грязи и  серо-зеленых пластов навезенной глины ослепительно-белыми срубами
новых хором.
     Здесь его никто не  знал,  никто не  останавливал,  не вопрошал и  не
кланялся. Рассеянно окидывали взором и отворачивались. Мало ли бородатых и
темноликих снует по  городу -  фрязин,  а  то черкашенин али грек,  купец,
должно!
     Из какого-то глубокого погреба доставали с охами и руганью забытый по
осени и  уже  разложившийся труп,  тут же  укладывая разъятые части тела в
домовину.   Феофана   шатнуло   посторонь  от   тяжкого   запаха   тления.
Представилось на  миг,  как  должен был  выглядеть город сразу после ухода
татар, и он поспешил ускорить шаги.
     С  площади,  окруженной церквами в  густых разводах сажи,  заваленной
строительным лесом,  рядами ошкуренных и уже отесанных бревен,  открывался
по-за верхами речной стены вид на реку,  тронутую по закраинам льдом, и на
неохватную, тонущую в сумерках, серо-синюю ширь заречья.
     Феофан зашел в  открытую церковь,  где шла вечерняя служба,  постоял,
послушал,  осенив себя крестным знамением, обозрел закопченные стены, едва
отмытые,  с проступающею сквозь копоть росписью московских мастеров, так и
не  понявши,  хорошею  или  плохой.  Он  бы  сам  написал не  так  (и  уже
прикладывалось  безотчетно,   что  ведь  надобно  станет  сбивать  прежнюю
обмазку, по крайности делать насечку на стенах, заново обмазывать и лощить
и  тогда уже расписывать по новой,  невзирая на то,  что было здесь до сих
пор).  Выйдя на паперть, он вновь погрузился в сумеречное кишение города и
едва нашел дорогу домой,  мысля завернуться сейчас в свой тулуп и проспать
до утра в смолистом холоде только что срубленной клети.
     Однако  в  келье  ждала  его  приятная неожиданность:  топилась печь,
слоисто плавал дым,  принимая на  себя багровые отблески пламени из устья.
Пол был подметен и  вымыт,  вещи мастера развешаны по  спицам и  заботливо
разложены вдоль  стены,  и  даже  кровать застелена была  пышным,  набитым
свежею соломою сенником, покрытым сверху полосатою рядниной.
     Вошел монастырский служка с беремем дров, улыбнулся Феофану, сказал:
     - От великого князя присылали!  Духовник еговый,  Федор, тебя прошал,
да не ведали,  батюшко, где и бродишь! Из утра созывают, вишь, на беседу к
Богоявлению!
     Феофан все-таки проверил,  проводивши служку,  свое добро, пересчитал
оставшиеся  гривны-новгородки.  Все  было,  однако,  цело.  Сказанная  ему
вороватость московитов не оправдалась на этот раз. Даже и хлеб, и глиняный
жбан с квасом были приготовлены ему,  и блюдо моченой брусницы,  что уже и
вовсе растрогало мастера.
     Утвердивши на  божнице  икону  святого  Николы,  подарок новгородских
изографов,  и помолясь,  Феофан,  в исподнем, улегся спать, скинув верхнее
платье и сапоги и натянув на себя курчавый мех дорожного овчинного зипуна,
с наслаждением вытянувши долгие сухие ноги, порядком промороженные в пути.
Было  хорошо,  тепло  и  удобно.  Свежая,  пахнущая  рожью  солома  упруго
подавалась усталому телу.  Едва  мерцал  огонек  лампады.  Утихли  к  ночи
настойчивые топоры,  и  ветер  за  стеною уже  заводил свою  долгую песню,
заметая белым искристым покрывалом испакощенное лоно земли.


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

     Наутро все было бело от выпавшего за ночь снега. Феофан, проспавший с
дороги полунощницу,  отстоял заутреню с литургией в тесном, срубленном абы
как,  на  время,  бревенчатом храме (после сановитых новогородских соборов
показалось особенно тесно  и  темно)  и  уже  готовился идти  с  братией в
трапезную,   как  захлопотанный  служка,  отозвавши  художника  посторонь,
повестил,  что  его зовут и  сани уже присланы.  Пешком тут,  как в  Новом
Городе, знатные люди не ходили вовсе.
     Сани понеслись,  виляя, по мерцающему тысячью цветных огоньков снегу,
взметая снежные вихри,  огибая чьи-то палаты,  горы бревен,  теса, драни и
груды строительного мусора,  промчались вдоль высокого тына,  заворачивали
еще и еще,  едва протиснувшись в узости между городовою стеною и церковью,
и  наконец стали у крыльца невеликой каменной палаты,  пристроенной вплоть
ко храму.
     Слегка  разочарованный  Феофан  (мыслилось,  его  везут  в  княжеские
терема) поднялся по кирпичным ступеням и оказался в сводчатом покое, грубо
побеленном,  видимо,  сразу  после пожара города.  Навстречу ему  выступил
внимательноглазый,   с  легкою  походкой  клирик.   Представясь,  назвался
Федором,  игуменом Симонова монастыря,  -  тем  самым  обманувши и  вторую
надежду Феофана,  на встречу с  митрополитом Пименом,  -  мановением длани
пригласил к столу.  Впрочем,  соленые рыжики, холодная севрюжина с хреном,
горчицею и  прочими специями,  вяленые снетки и тройная стерляжья уха,  за
которой последовала каша  сорочинского пшена,  сопровожденная заедками,  и
греческое вино,  пироги с  морошкою,  брусника и сотовый мед скоро и полно
примирили проголодавшегося изографа со  скромностью встречи,  да и  игумен
Федор,  назвавшийся к  тому  же  княжеским  духовником,  скоро  расположил
Феофана  к  себе.   Он  неплохо  владел  греческим  и  оказался  достойным
собеседником.  Живо расспрашивал о  Новгороде и его красотах,  о ереси так
называемых стригольников, а также о Константинополе и навычаях василевсов,
о предполагаемой унии с латинами,  которая больше всего тревожила русичей,
о генуэзских фрягах и, словом, не уронил в глазах Феофана чести города, ни
достоинства церкви московской.  (Вчера,  бродя по грязной, отстраивавшейся
Москве,  Феофан грехом подумал было, что с отъездом Киприана не осталось и
никоторого учен