наши  дни  среди  всех
маршалов  Великой  войны  выделило  одно-единственное  имя  - Жуков).  И с
замиранием сердца следил Иван,  как воевода оглядывает шевелящееся во тьме
войско.  Дернулся  было  -  показалось,  что  хочет  Боброк и его о чем-то
спросить,  но тот только кивнул высоким граненым шеломом с соколиным пером
в  навершии  и  шагом  тронул  коня вдоль строя полков,  кому-то и куда-то
указывая воеводским шестопером,  и тотчас расположившиеся было на привал в
обережье  полки начали подыматься и потянулись вверх по Дону,  во тьму,  к
дальней опушке молчаливой дубравы.
     - Уходят! - выдохнул кметь у него за спиною.
     - Обходят, поди! - возразил второй.
     Дружины,   ведомые   князьями   Боброком   и   Владимиром   Андреичем
Серпуховским,  уходили в засаду,  выше полков правой руки,  но ни Иван, ни
его кмети даже не догадывали об этом.
     Назади плескала и  плескала вода,  чавкали копыта,  тихо  и  тревожно
ржали кони,  а подале, от наплавных мостов, уже доносило сплошной дробный,
точно  гнали  стадо,  топот ног.  Это  шла,  подтапливая мосты,  сплошным,
непрерывным потоком пешая рать.
     Кмети жевали хлеб.  Иван глянул и  тоже запустил руку в калиту,  ловя
отрезанную даве горбушку.  Надежды, что позволят разжечь костры и станут в
виду врага варить кашу, не было. Добро хоть, что с вечера накормили коней,
да и  двухдневное стоянье за Доном помогло.  Коню отдохнуть перед боем еще
нужнее, чем всаднику!
     В  утреннем сгустившемся тумане уже  плохо было видать даже тех,  кто
стоял близ.  Молочною пеленою укрыло степь и дальние дали,  и дерева вдоль
Непрядвы,  словно призраки,  висели в  тумане,  и  Дон исчез,  и только по
непрерывному чавканью копыт,  всплескам да  гулкому топоту ног по настилам
мостов доносило,  что полки непрерывною чередой переходят Дон,  и с каждым
мгновением,  с каждою лишней минутой,  отобранной у татар,  войско на этом
берегу  становило сильней и  сильней.  Невидимые в  тумане массы  ратников
двигались  мимо  них,  занимая  новые  рубежи,  и  Иван,  напруженный  для
нежданного боя,  вдруг почуял усталость, дрему и головное кружение: упасть
бы  хоть на  час к  ногам жеребца,  поспать,  не  выпуская из  рук долгого
повода...  Он широко,  истово зевнул,  перекрестивши рот.  Влажные вершины
тумана,  замглившие всё,  начинали слегка,  едва приметно розоветь. Где-то
там, невидимое отсюда, всходило солнце.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Сергиево послание несказанно помогло Боброку.  Не  будь этой грамоты,
доставленной князю  Дмитрию и  всему  войску накануне Рождества Богородицы
двумя монахами Троицкой обители, невесть, как бы и повернулось дело!
     В то,  что  литовская рать,  идущая от Одоева,  так-таки не вступит в
битву,  мало кто верил, а потому большинству и не хотелось переходить Дон,
обрекая  себя  на невозможность отступить в случае пораженья в бою.  Потом
уже Микула Вельяминов и Владимир Андреич,  которому Боброк объяснял еще на
Москве  про  литовскую  княжескую  грызню,  стали  на  его сторону.  Потом
согласились Ольгердовичи,  Андрей с братом.  Уперся было Андрей  Серкизов.
Мол, Куликово поле болотисто (пото и Куликово?), конницу не развернуть, ну
что ж,  что и Мамаю в  этом  углу,  меж  Доном,  Непрядвой  и  Буйцей,  не
развернуть полки! Нам-то тоже не мед! Пускай Мамай сам переходит Дон! А мы
его на переправах встретим!
     - Встретим и  побежим!  -  рыкнул,  не  сдержавшись,  Боброк.  Андрей
Серкизов  встал  на   напряженных  ногах,   рука   искала  рукоять  гнутой
хорезмийской сабли.  Татарское сухощавое лицо с  тонкими усами и негустой,
точно наклеенной черною бородой побледнело как  мел.  Боброк понял первый,
протянул руку.
     - В чести твоей не сомневаюсь,  Андрей!  И в храбрости тоже!  Об иных
речь!  Пешцы побегут!  Им надобно, дабы река назади была, чтоб уж тут тужи
не тужи, а драться насмерть!
     Андрей  Серкизов  утих.  Только  ноздри  все  еще  трепетали  бешено.
Татарская конница  Серкизова была  лучшей  ударной силой  всей  московской
рати, и ссориться с Андреем накануне сражения было особенно глупо.
     - Олег не придет? - вопросил кто-то из воевод,
     Дмитрий, что сидел на раскладном ременчатом стольце, исказился лицом.
Боброк,  остепеняя,  хмуро глянул в глаза князю. После боя на Скорнищеве и
иных шкод ждать доброй помочи от рязанского володетеля было нелепо. Ладно,
прислал своих бояр с  дружинами и стоит на тылах,  охраняя пути.  Все-таки
Олег был им сейчас не ратен! Дмитрий под молчаливым укором Боброка опустил
взгляд,  смолчал (и к  лучшему!).  А ждал небось,  что и Олег,  не попомня
прежней грубости,  выступит ему на помочь!  <Себя надо теперь костерить, а
не Олега Рязанского!>  -  сказал молчаливо-воспрещающий взгляд воеводы,  и
Дмитрий смирил себя. Брани и без того хватало!
     Так в  тот день ничего и не решили воеводы,  разошлись,  и только уже
после  грамоты Сергиевой стало  неможно,  соромно стало  умедлить!  Потому
назавтра и  порешили-таки переходить Дон.  И лучшую (так полагал Дмитрий),
лучшую  силу  вместе  с  полками Владимира Андреича забирал себе  Боброк в
засадный полк.  Почти третью часть рати увели. Князь трусил в душе, пото и
хотел все полки удержать около себя,  так спокойней,  надежней казало.  Но
тут и все поддержали Боброка;  и свояк Микула,  и брат,  и Ольгердовичи, и
Тимофей Вельяминов,  и  даже Акинфичи на сей раз встали с  Вельяминовыми в
согласном хоре -  засада в бою по старине,  по обычаю полагалась всяко! На
рати как  еще  повернет,  а  коли некому станет с  тылу ударить по  врагу,
возможно и  бой  потерять!  Перемог  Боброк.  Только  уж  поздно  вечером,
отпуская Бренка, выговорил князь Дмитрий то, что долило и не давало ослабы
душе:
     - Всю рать строят у нас одни Гедиминовичи! А ну как Ягайле в помочь?
     Бренко  посмотрел Дмитрию  в  очи,  качнул  головой,  возразил стойно
Владимиру Андреичу:
     - Не сумуй,  княже! Литвинов не знашь? Да они скорей глотку перережут
друг другу,  чем  сговорят!  Что  ж,  Ягайла престол свой Андрею Полоцкому
отдаст? Ни в жисть!
     Успокоил. Слегка успокоил. А все думалось и думалось. Мысли от войска
перекинулись к делам церковным,  к этому несносному Киприану.  Про Митяя -
умершего?  убитого?  -  доподлинно князь еще ничего не знал -  помыслилось
вновь  с  тяжкою  давнею  обидой.   Но,  от  многоязычного  войска  своего
простираясь мыслью к  делам святительским,  впервые додумал Дмитрий о том,
что,  быть может,  и правы в чем-то старцы,  руководимые игуменом Сергием,
ставшие вопреки князю за этого чужака Киприана.  Не понимал, не понимал он
всех этих хитростей зарубежных! Кому с кем да с какой стати? Только понял,
почуял теперь,  что и без того нельзя... Помимо его воли, помимо разумения
создавалась у  него под  рукою не  московская,  даже не  русская земля,  а
какая-то  иная,  многоязыкая,  и  он сам,  принимая литовских и  татарских
беглецов и  наделяя их  землями,  способствует тому.  Но  ведь  беглецы-то
принимают святое крещение по греческому обряду,  веру православную! А пред
Исусом  Христом  несть  ни  еллина,   ни  иудея...  Дмитрий  долго  сопел,
ворочался, сетуя, что рядом нет привычной своей Авдотьи, которая и утешит,
и успокоит, и совет подаст неназойливо... Боброка он боялся. Даже женив на
сестре по Дуниному совету, боялся все равно. Это как с Иваном Вельяминовым
было:  чуял превосходство над собою и хоть тут и сдерживал себя,  а любить
Боброка не умел.  И все же знал,  ведал:  дела ратные надобно предоставить
ему - и никому больше.  Да чуяли то и прочие! Слишком еще неверным было на
весах  судьбы благополучие Москвы,  слишком недавно едва не потеряли всего
вообще (когда князю Дмитрию не исполнилось еще и десяти летов). А посему в
беде, в обстоянии, держались заедино. Это и спасало. И спасло!
     ...А Дуни не было!  Были лязгающие сталью, готовые драться соратники,
было послание Сергия,  читанное в  полках.  И  то,  что Мамай вновь отверг
новое,   уже  безнадежное  предложение  замириться  (или  он  сам  отверг,
отказавшись платить дань по  Чанибекову докончанью?!),  уже  не  озаботило
никого.  Люди шли драться и  умирать.  И  он шел за тем же самым.  Дмитрий
упрямо свел брови хмурью, так и заснул. И во сне, ворочаясь и сопя, гневал
тоже.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Из  утра  готовили мосты через Дон,  и  все  бояре были в  хлопотах и
разгоне.  В ночь на Успение надобно было скрытно переправить все войско на
десную сторону Дона,  иначе татары сомнут московскую рать на  переправах и
настанет  конец.  (А  там  и  Ягайло  подойдет  тотчас!)  Отступать,  даже
проигрывать  сражение  было  нельзя.  И  Дмитрий  весь  день  молча,  сопя
наблюдал,  как  идет работа.  Работали споро,  плавили мокрый тяжелый лес,
вязали плоты,  колья вбивали в  илистое дно.  С  той стороны,  от Красивой
Мечи, дважды подскакивала сторожа. Мамай явно стягивал полки к бою, но все
еще ждал чего-то,  верно, все еще верил в Ягайлов приход. А Ягайло стоял -
слухачи доносили -  ежели на рысях, то всего в двух часах конского хода! И
с  немалою ратью стоял!  Поди,  Мамай уже  не  первого гонца к  нему шлет!
Торопит!  Прав Боброк,  кабы мы  еще простояли за  Доном,  то  и  Мамай бы
медлил,  а  там и  Ягайлу заставил выступить к  бою.  Ну,  а  ежели Ягайло
все-таки подойдет?
     Дмитрий так же не верил литвину,  как и прочие.  Свежи были на памяти
Ольгердовы стремительные набеги,  ой и свежи!  И когда наконец пала ночь и
рати двинулись по  наплавным мостам и  бродам на  ту  сторону,  Дмитрий не
выдержал, сам поскакал искать Боброка.
     Потому что был плотен и  широк (<плечист и  чреват> -  как отмечено в
летописи),  князь Дмитрий казался много старше своих тридцати лет. Жаркий,
суматошный день (князь,  как и  прочие,  не  снимал брони) порядком уморил
его.  Теперь,  к вечеру,  с наступившею прохладой стало немного легче. Все
одно рубаха под панцирем была мокра и кожа зудела от пота и пыльной трухи.
Боброк,   только   кинувши  глазом,   тотчас  уразумел  князеву  трудноту.
Спешившегося Дмитрия мигом,  стащив шелом и  кольчугу,  переодели в сухое,
чистое,  грудь и  спину обтерев влажным рушником.  Дмитрий,  всев на коня,
почуял,  будто родился заново.  Боброк,  не обманывая себя, понял, зачем к
нему,  в мале дружине,  прискакал великий князь, коего следовало успокоить
во что бы то ни стало.  Бок о бок, почти сталкиваясь стременами, подъехали
к берегу. Растесненные по сторонам пешцы дали дорогу. И вот он, тот берег,
чужой и враждебный, медленным отлогим скатом подымающийся вверх.
     Подскакал сторожевой,  что-то  сказал  Боброку.  Дмитрий  упрямо   не
отставал  от  зятя,  молчал.  Немногие  детские ехали - по знаку Боброка -
далеко сзади.  Темное поле все больше обнимало их пронзительною  тревожною
тишиной.  Степные некошеные, по грудь коню, уже приметно увлажненные росою
травы хлестали по сапогам. И так жутко было помыслить, что тут, именно тут
будут  высить к завтрашнему вечеру груды трупов на истоптанной до черноты,
залитой кровью земле.
     - Подступит Мамай?  -  вопросил Дмитрий с  тенью надежды на  то,  что
упрямый татарин в какой-то последний миг порешит окончить дело миром.
     - Подступит!  -  твердо и спокойно возразил Боброк.  - Теперь, как мы
перешли Дон, ему не выступить - срам! Себя потерять! - Помолчал, прибавил:
- Того и жду!
     Дмитрий вздрогнул, из-под руки вглядываясь в мутную ночную даль.
     - Наша  сторожа  тамо!  -  успокоил  Боброк.  Помолчал,  вопросил:  -
Слышишь?
     Долгий,  тоскливый,  прозвучал над степью волчий вой. Испуганно и зло
каркали  ночные  вороны,  немолчно тараторили галки.  С  Непрядвы доносило
плеск и гомон обеспокоенных уток и лебедей.
     - Не спят! - вымолвил Дмитрий.
     - Орда идет!  -  отозвался Боброк.  Он остановил коня,  слез и припал
ухом к земле.  -  Послушай,  княже!  - позвал вскоре Дмитрия. Подскакавший
детский принял повод коня.  Дмитрий тяжело слез,  лег  на  землю.  С  той,
ордынской,  стороны доносило по степи глухой гул бредущего шагом войска, и
еще что-то словно гудело или стонало в глубине.
     - Земля плачет!  -  строго пояснил Боброк. - Надвое! И о татарах, и о
наших!  Много ратных падет!  -  Помолчал,  добавил,  уже принимая повод от
своего стремянного:  -  По то здесь и станем,  на стечке рек! Мамаевых сил
поболе, чем наших. Ему, чаю, здесь и полки не развернуть! Пойдут кучей...
     - А мы?  -  вопросил князь, глядя на молчаливые сполохи, что вставали
за Доном над русским станом.
     - Мы должны устоять!  - сказал Боброк. - Иначе погибнем. Земля плачет
надвое, но в стороне татарского стана сильней!
     В этот миг Дмитрию хотелось лишь одного: до конца верить Боброку.
     Они  расстались  на  берегу.  Боброк,  уже  не  возвращаясь  на  тот,
оставленный,  берег Дона,  поднял и  повел в  засаду полки,  посеяв в душе
Дмитрия прежнюю ревнивую неуверенность.  Но уже подскакивали воеводы,  уже
сплошным потоком шли,  шурша и шаркая,  пешцы,  положившие на плечи древки
долгих рогатин и  копий.  Кругом теснились рынды,  детские,  стратилатские
чины,  вестоноши.  Выводили расчехленное червленое с золотом знамя. Бренко
подъехал,  сверкая  начищенными доспехами.  В  густом  предутреннем тумане
выстраивались полки.  Где-то коротко проигрывали дудки.  Воеводы,  каждый,
отъезжали к своим полкам,  а он был один - опять один! - затерянный в этой
толпе...
     Вот  туман  поплыл  розовыми и  перламутровыми отливами,  заволакивая
окоем.  Идти куда-то  сейчас в  этой колыхающейся бело-розовой мгле нечего
было и думать.  Полки строились,  ожидая,  когда утренник разгонит плотную
завесу,  разделяющую два войска. Что татары тоже идут, узнавалось по звуку
татарских дудок,  по далекому ржанью коней.  Но тоже,  верно, остановили и
ждали, пережидая туман.
     Мгла стояла до третьего часу*, и до третьего часу не двигалось ни то,
ни  другое войско.  И  тут  вот,  когда уже стало редеть и  возможно стало
разглядеть верстах  в  трех  впереди  бесконечные ряды  татарской конницы,
Дмитрий медленно отстегнул запону княжеской алой ферязи и бросил ее в руки
Бренка, приказавши:
     _______________
          * Счет часов в Древней Руси начинался с рассвета. Таким образом,
     Куликовская  битва  началась где-то лишь в 11 часов дня,  когда сошел
     туман.

     - Надень!  Знамя будете возить над ним!  - властно велел он рындам. И
рукою в перстатой,  шитой серебром рукавице остановил готовых двинуться за
ними детских.
     - Я поеду в передовой полк! - сказал Дмитрий. - Обнимемся, Миша!
     Не  слезая с  седел,  они обнялись и  троекратно поцеловались.  Когда
Дмитрий  тронул  коня  (за  ним  ехали  лишь  стремянный и  кучка  оружных
холопов),  он углядел краем глаза рванувшихся было к  нему младших воевод.
Вздернул подбородок,  глянул грозно.  Пусть только посмеют остановить!  Он
готов был сейчас любого бить,  резать, грызть зубами. И бояре, испуганные,
раздались посторонь.  Ни  Боброка,  ни Владимира Андреича,  ни Микулы,  ни
прочих воевод,  кто мог бы и смел остановить великого князя,  не было. Все
они разъехались по  своим полкам.  И,  поняв это,  почуяв,  что его уже не
остановят,  Дмитрий  глубоко,  облегченно вздохнул и  сжал  в  руке  своей
граненый,  писанный золотом шестопер. Подумал, прояснев взором, оборотился
к стремянному:
     - Саблю! А это отдай! Бренку!
     И  тот поскакал,  округляя глаза от непонимания,  но тоже не посмевши
перечить своему господину.
     Кто-то там еще скакал за ним всугон,  скакали охранять, сопровождать,
но  уже прояснело,  что не вернут,  что наконец он свободен,  свободен!  И
будет биться сам,  и разить врагов,  как когда-то мечтал еще в детстве! И,
уже ликуя,  уже раздувая ноздри в  предвкушении того,  чего ему не хватало
всю жизнь, князь, горяча коня, наддавал и наддавал ходу...
     А Бренко,  нежданно получивший  знаки  княжеской  власти,  стоял  под
знаменем и,  сузив глаза, глядел вперед, на дальние ряды татар, на своих и
на удаляющуюся от него маленькую,  уже ничтожную среди тьмочисленных ратей
фигурку всадника. Смотрел и гадал, кого из них, его или князя, нынче убьют
на бою.  И почему-то знал, что убьют и что так или иначе, но видит Дмитрия
он последний раз в жизни.  Рынды у него за спиною замерли, оробев. Младшие
воеводы,  мало что  понимая,  глядели  смятенно  на  Бренка,  над  головою
которого реяло багряно-золотое знамя, и ждали теперь от него тех приказов,
которые должен был бы подавать им великий князь.


                             ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     Сознает ли  ничтожный правитель,  волею  судеб  оказавшийся во  главе
многих сил,  сущее свое ничтожество? По-видимому, никогда. Мамай даже и за
мгновения до  своей  жалкой гибели в  Кафе  не  чуял,  не  понимал ничего,
по-прежнему  считая  себя  властелином полумира,  которому  лишь  временно
изменила судьба.  И  скажем еще:  поражения в  Куликовской битве  Мамай не
предвидел даже в бреду,  даже в полном угнетении духа,  каковые бывают и у
ничтожных правителей.
     Он,  наконец-то  преодолев вечное скопидомство фрягов,  собрал армию,
превосходящую Батыеву.  Он и самих фрягов ведет с собой на Москву! Весною,
запрещая своим татарам сеять хлеб,  он был уверен в  русской добыче.  Этот
гурген,  зять  покойного  изверга  Бердибека,  всю  жизнь  изворачивался и
хитрил,  отлично постигнув мерзкую науку власти: знанье того, когда и кому
надобно вонзить в  сердце кинжал или  напоить ядом,  какую  голову следует
отрубить и кого задавить,  закатавши в кошмы, чтобы не лишиться власти. Но
он не ведал главного,  того,  что подобная власть некрепка уже потому, что
лишает  себя  сильных,  талантливых и  смелых сподвижников.  Этого  он  не
понимал совершенно, как не понимал того ни Калигула, ни Нерон, ни Тиберий,
ни,  все прочие,  несть им числа, сатрапы и диктаторы, до Ивана Грозного и
до  недавних  российских генсеков,  которые  все  делали  одно  и  то  же:
изничтожали живые силы страны до  тех пор,  пока корабль государственности
не переворачивался,  а ежели и спасались, то не благодаря, а вопреки своей
<деятельности>,  спасались помощью еще не уничтоженных, еще не расхищенных
национальных сил.
     И для чего,  какой корысти ради двинул он все эти безмерные множества
на Русь,  а  не против Синей Орды,  откуда пришла и  шла уже на него сущая
погибель?  Или и  он,  этот коварный славолюбец,  в тайная тайных души жил
иллюзиями?  Да  не  в  самом ли  деле  восхотел он  сравниться с  Батыем?!
Тогда...  Но  тогда его можно лишь пожалеть!  В  одну и  ту же реку нельзя
ступить дважды.  Изменилась и Русь,  и степь, причем изменились настолько,
что  вспоминать события  полуторастолетней давности  и  вовсе  не  стоило.
Нельзя  жить  мечтою  о  прошлом.  Нельзя,  опираясь на  то,  что  было  и
невозвратно прошло,  пытаться творить грядущее.  Грядущее всегда  иное.  И
какое оно,  нам не дано узнать.  При этом гибнут и те, кто хочет возродить
угасшее,  но  гибнут и  разрушители,  пытающиеся воздвигать свои дворцы на
развалинах уничтожаемого величия.  Где та грань,  где та нить, связывающая
<оба  полы сего времени>,  из  прошлого подающая руку грядущим векам?  Где
она? Но  она есть.  И побеждает тот,  кто находит этот по острию приятия и
отрицания проходящий средний путь. Покойный митрополит Алексий был один из
тех немногих, кто угадал, и угадал верно. И страна, поднявшаяся к Куликову
полю, выполняла - все еще - волю покойного создателя своего...


     ...Посеченных ордынцев складывали на ковер.  Мамай смотрел,  каменея.
Глянул белыми от ярости глазами, глянул так, что воины попадали во прах.
     - Как смели?! Как смели вы?! Как смели уступить в бою моим московским
рабам?!  Я  прикажу отрубить вам головы!  Я сниму с вас кожу живьем,  дабы
научить,  вас  мужеству!  -  Носком  мягкого узорного,  с  загнутым носом,
татарского сапога он бил по склонившимся лицам,  кричал,  брызгая яростною
слюной. Наконец побитых воино