в январе 1380 года генуэзская армия, запертая в Кьодже,
капитулирует.
     Этого  не  могут  представить,  не  могут предвидеть здесь,  в  Кафе,
наоборот,  со дня на день ожидающей падения Венеции. Война кончится лишь в
августе 1381 года,  и остров Тенедос, из-за которого она началась, очистят
обе республики,  и Венеция, и Генуя. И, хоть условия мира будут достаточно
выгодны генуэзцам,  все  же  с  этого  времени,  с  года  сего  Генуэзская
республика начнет клониться к упадку,  а Венеция, укрепляясь на Адриатике,
расцветать.  Но это -  дела грядущие. И, повторим, ни разгром под Кьоджей,
ни даже гибель Пьеро Дориа еще не снятся кафинским фрягам.
     Кафинского консула своего генуэзцы в  эти годы не сменяли -  не могли
сменить!  Видимо,  им был и оставался до 1381 года Джанноне дель Беско,  и
ему  в  значительной степени  мог  принадлежать дерзкий  замысел разгромом
Москвы свести на нет все константинопольские успехи венецианцев.
     На  море,  в  проливах  господствовал венецианский флот,  шла  война,
Галата была осаждена венецианцами и  турками,  генуэзский ставленник выбит
из  Константинополя,   и  на  ромейский  престол  вновь  взошел  Иоанн  V,
опиравшийся на венецианскую и русскую поддержку, на то самое <урусутское>,
или московское,  серебро.  И  сокрушить Москву силами колеблющегося Мамая,
выбить тем почву из-под ног упрямой византийской патриархии, разом одолеть
Венецию и  утвердить латинский крест  во  граде Константина,  а  с  тем  и
непререкаемую торговую власть Генуи в  Греческом (Черном) море и  на Руси,
добравшись до вожделенного,  богатого дорогими мехами и  серебром русского
Севера, да содеять все это единым махом и, повторим, чужими руками - таков
был слепительный замысел,  на  осуществление коего генуэзская Кафа бросила
все силы своей богатой и умной дипломатии!
     А  о  чем думал Мамай?  Его эмиры и беки?  И тут нам приходится вновь
углубиться в  психологию упадка,  коснуться сознания эпигонов,  переживших
прошлое  величие,  в  мозгу  которых  беспорядочно  варится  каша  прежних
амбиций,   мелкой   злобы,   слепых   сиюминутных  поводов   и   комплекса
неполноценности, из-за которой взгляд ослепляется всеконечно, теряя всякую
возможность дальнего видения.
     Урусуты убили посла Сарай-аку в Нижнем! Урусуты взяли Булгар! Посмели
разбить Бегича!  Это те  урусуты,  которых мы раздавили на Пьяне!  Пора их
приструнить,  пора напомнить им, упрямцам, грозу Батыеву! Да ведь именно с
Батыем сравнивал себя хитрый темник,  гурген Бердибека, вечно злобствующий
и вечно нуждающийся в серебре Мамай!
     Надо  ли  было  множить эти  обиды?  Надобно ли  было кому-то  что-то
доказывать?  (Даже  тому  же  Дмитрию!)  Надобно ли  было  даже  требовать
увеличения даней?  Нужнее была бы Мамаю,  и  много нужнее,  военная помощь
Москвы!
     Да и в Орде Мамаевой так ли уж хотели воевать с Русью?  Недаром Мамаю
пришло на ум запретить своим татарам сеять хлеб в  этом году -  возьмем-де
хлеб у урусутов! Ну, а под угрозою голода как не выйти в поход!
     Никому,  ни на Руси,  ни в татарах, не надобна была эта война! Но уже
потекло, устремилось. И уже немочно стало что-то остановить.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Служат   католическую  мессу.   Служит   сам   епископ,   полномочный
представитель римского  престола в  Мамаевой орде.  Витые  высокие  тонкие
свечи   походного  алтаря   освещают  бритое   лицо   римского  прелата  в
бело-красном одеянии,  золоченую причастную чашу под покровцем, дьякона со
святою книгой в  руках.  И  странно слышать тут,  в  шатре,  торжественную
классическую латынь,  поминутно заглушаемую то  ревом  осла,  то  яростным
криком верблюда,  то стоустым гомоном недальнего рынка. Упрямые, в твердых
морщинах  лица,  стиснутые  ладони,  губы  шепчут  высокие  святые  слова.
Присутствует сам кафинский консул, присутствуют вся местная торговая знать
и  гости с  Запада,  привезшие запоздалые вести о  победах над  Венецией в
самой  лагуне,  о  захвате Кьоджи,  о  жданной скорой  победе над  вековым
соперником.
     Они молятся,  они полны упрямства и веры.  Господь,  строгий Господь,
коему созидают в  северных немецких странах игольчато вздымаемые к небесам
храмы, коему в землях латинских возводят базилики, коему воздвигают алтари
даже  здесь,  среди схизматиков Крыма,  караимов и  мусульман,  и  даже  в
кочевой ставке Мамая,  должен,  обязательно должен помочь Генуе  сокрушить
победоносный венецианский  флот,  отобрать  захваченные проливы,  прорвать
блокаду Галаты, утвердить вновь непререкаемую власть Генуэзской республики
в здешних морях,  заставить, наконец, упрямого и мнительного Мамая двинуть
свои тумены против несговорчивых схизматиков-урусутов...  И тогда,  только
тогда...  Дело  церкви  будет  завершено  в  землях  Востока  и  в  землях
полуночных, как оно завершено на землях латинского Запада.
     Длится месса.  Произносят священные, древние латинские слова, в самом
звучании которых еще  живет,  еще  блазнит угасшее столетья назад  величие
империи: воля цезарей, твердая поступь легионов, парящие над рядами когорт
римские орлы -  все  это,  что  и  доселе кружит европейские головы мечтою
мирового господства...
     Некомат,  не  ведающий своей  судьбы,  тоже  здесь.  Узнав  о  гибели
Вельяминова,  он  было вздохнул с  облегчением:  вельможный русский боярин
порядком-таки угнетал Некомата. Теперь мессер Маттеи пугливо взглядывает в
сурово-решительные лица  властных соплеменников своих.  У  него,  уроженца
Кафы,  <сурожанина>, в жилах которого текла смешанная кровь, не было части
в далеком итальянском городе,  не стояло там родового палаццо, не числился
он в  списках почитаемых,  благородных семейств,  его родовые,  а точнее -
благоприобретенные и ныне потерянные вотчины были на Москве и под Москвою,
и  он с замиранием сердечным теперь,  после казни Вельяминова,  наконец-то
полностью осознает разверстую глубину  бездны,  над  которой  зависла  его
судьба,  и потому нервно гадает:  удастся или нет мессерам, присутствующим
ныне в  Орде,  добиться своего?  Ибо  после опасного набега Тохтамышева на
Мамаев иль в  левобережье Итиля далеко не ясно стало,  согласится ли Мамай
на предлагаемый ему республикою поход противу великого князя Дмитрия.
     Служба кончилась.  Отзвенели последние слова.  Осеняя себя знамением,
фряги приняли в рот облатки,  розданные епископом, а сам епископ с причтом
причастились из  чаши,  после чего  все  гости перешли во  вторую половину
шатра,  с облегчением рассаживаясь на раскладные походные стольцы, сундуки
и свертки сукон. Разговор начался без предисловий и подходов, ибо для всех
присутствующих поход или  отказ от  него Мамая означали победу или смерть.
Венецианский лев  святого  Марка  властно  удерживал тяжелою  лапой  своей
проливы,  и даже вести о том,  что творится в Галате, с трудом доходили до
Кафы.  Но никто из них не упал духом и никто не мыслил слагать оружия.  То
невероятное  упорство,  которое  позволило  им  захватить  Черное  море  и
окончательно  сокрушить  дряхлую  Византию,   сказывалось  и  тут.  Трудно
представить даже, чего бы могла достичь Генуэзская республика, не имей она
в  лице Венеции столь же упорного и  властительного соперника.  И все-таки
вглядитесь в  эти бритые жесткие лица,  упрямые подбородки,  в эти хищные,
как бы с переломом,  горбатые носы, в эти твердые тела в коротких суконных
камзолах и  круглых красных шапочках,  в эти мускулистые руки,  навычные к
оружию и  веслу,  вглядитесь в  эти  властные взоры людей,  для которых не
существует поражений,  ибо  после  каждой  очередной неудачи  они  лишь  с
большею  твердостью повторяют задуманное вновь  и  вновь...  И,  вглядясь,
помыслив,  поймете, что не так уж и безопасны были эти противники далекому
московскому князю,  как  это может показаться сквозь призму иных событий и
смягчающую мглу отдаления в шесть столетий...
     Вот  они  все  тут!  Сам  консул Кафы,  Джанноне дель Беско,  консулы
Чембало и Солдайи, некогда отвоеванной у Венеции, пираты и торговая знать.
Среди  прочих  -  молодой  Дориа,  племянник адмирала,  которому внимают с
почтением,  ибо  он  не  так  давно  прибыл  оттуда,  обожженный  пламенем
победоносной войны.  Красивый  лик  молодого  вельможи кривится заносчивою
усмешкой:
     - Какие могут быть  споры?!  Дядя  Пьеро поклялся не  слагать оружия,
покуда он  сам  не  взнуздает коней святого Марка!  Какой Константинополь?
Какой Палеолог? Наши в Кьодже! Венеция не сегодня завтра падет! Еще напор,
еще  одно  усилие,  и  весь мир  будет у  наших ног!  О  том,  чтобы Мамай
отказался от этого похода,  даже и  помыслить нельзя!  Запретите это себе!
Все силы!  Все средства! Всех людей, способных держать в руках арбалет или
клинок!
     И его слушают.  Ему верят.  Строго и точно исчисляют расходы грядущей
войны.
     Еще раз в этом тайном для самого Мамая разговоре намечается,  кому  и
сколько надо дать, чем улестить двор Мамая и чем его самого, кому говорить
с муфтием,  кади,  с эмирами и беками  повелителя,  и  епископ,  почти  не
вмешиваясь  в разговор,  с удовольствием внимает сим мужам,  коих нынче не
надобно стало побуждать к действованию: сами поняли! (И потому еще поняли,
что  со дня на день ожидали явления венецианского флота под стенами Кафы.)
Сами поняли и сейчас щедро отворяли кошельки для общего дела.  А потому  и
Нико  Маттеи,  Некомат,  почувствовал вдруг,  что и его теперь несет,  как
щепку водоворотом,  этот поток направленного к делу  серебра,  что  и  его
жизнью  тут  распорядятся  столь  же  сурово  и  просто,  ежели  жизнь его
что-нибудь будет весить на весах генуэзской политики.  И мгновением  -  о,
только  мгновением - пожалел,  что некогда ввязался в это,  как прояснело,
долгое и кровавое дело, в коем перед лицом государя московского Дмитрия он
сам  -  хочешь  не  хочешь  - окажется после казненного Вельяминова первым
ответчиком за все католические и фряжские шкоды. Но увы! Уже ничего нельзя
было  изменить!  Из  Крыма  начинала  прибывать  еврейская конница,  ехали
караимы  и  готы.  Армяне,  изгнанные  турками  из   Киликии   и   недавно
перебравшиеся  в  генуэзскую Кафу,  тоже - неволею - готовятся к походу на
Русь.  Им,  ежели не пойти,  значит - покинуть город. От предгорий Кавказа
явились  толпы ясов и касогов в узорном оружии,  в высоких меховых шапках.
Уже и пешие отряды самих генуэзцев замелькали там и сям в  разноплеменной,
разномастно вооруженной громаде созываемых властительным темником войск.
     Проезжая торгом, Некомат узрел, как сам консул, только что покинувший
шатер,  разнимает возникшую меж наемниками драку и строго отчитывает своих
кафинских фрягов,  хмуро и  злобно вбрасывающих теперь в  ножны оружие.  А
ежели  меж  их  церковная пря  восстанет?  Жиды  схватятся с  бесерменами,
схизматики и ормены с католиками... Поежился Некомат.
     По  всему  широкому окоему двигались отряды степной конницы.  Солнце,
светившее сквозь пыль,  было как бы  обведено радужным кольцом.  Удушливый
смрад  подымался  от  овечьих,  конских  и  скотинных  стад,  остро  пахло
высыхающим на солнце овечьим навозом,  кизяками.  Чадили костры.  В котлах
варилась шурпа,  на  вертелах жарилась баранина.  Гомон гомонился,  купцы,
словно взбесившись,  оступали Нико Маттеи,  яростно дергали за полы. Дивно
было узреть это скопище торгового и  оружного народа,  которое Мамай сумел
собрать только потому,  что генуэзская колония в  Крыму бросила на  то все
свои силы и  средства.  Ужели не победят?  Ужели он,  Некомат,  не получит
вновь свой терем, лавки и свои волости на Москве?
     И  все-таки,  все-таки!  Еще  неясно  было,  двинется ли  Мамай  или,
постояв,  пошумев, тихонько распустит свое разноплеменное воинство, послав
два-три  отряда  в  ничего не  решающие <ясашные> набеги...  И  потому так
суетятся генуэзские гости, и потому деятельно плетут и плетут нескончаемую
паутину  интриг,  увиваются  вокруг  повелителя  Орды,  бесконечно ублажая
Мамая,  и  сами  гасят  поминутные ссоры,  возникающие между разноязычными
ратниками.
     Еще  ничего не  решено,  и  московский посол в  Орде Федор Кошка тоже
деятельно  хлопочет,  подчас  расстраивая хитроумные  генуэзские  замыслы.
Мамай всё медлит. Ожидают литовских послов.
     В  золотом  шатре,  где,  развалясь  на  белоснежных,  шитых  шелками
подушках,   возлежит  темник,   недавно   надумавший  сместить  последнего
подручного хана своего (чтобы затем,  не имея на то прав,  называть себя и
царем,  и  ханом),  в  шатре этом у праздничного дастархана сидят вельможи
двора и степные беки,  длится непрерывный многочасовой пир, звучат зурна и
курай.  Тягучий горловой напев  сменяется быстрою,  дробной музыкой танца.
Тоненькие  красавицы  с  наведенными синею  краской  сомкнутыми  излучьями
бровей извиваются в призывном танце,  опускаясь на кошмы, обнимают гостей,
пальчиками  с  выкрашенными  кармином  ногтями  гладят  им  щеки,   обещая
заученное блаженство и изощренные ласки любви.
     Мамай уже и  сам не  в  силах остановить поход.  Весною он  воспретил
своим татарам пахать землю;  теперь,  не  совершивши набега на Русь,  Орда
останет без хлеба!  Мамай обнажает зубы в волчьей улыбке. Подзывает к себе
Некомата, подползающего на коленях. Спрашивает по-татарски, для всех:
     - Скажи, чем окончит поход?
     - О-о, государь! - Некомат заводит глаза, прикладывает руки к сердцу.
- Урусута пора усмирить!  С  него надобно брать прежнюю дань,  много дани!
Говорят, в земле урусутов, на севере, есть целые реки из серебра!
     Некомат лжет и  знает,  что лжет,  и  знает об этом Мамай,  а потому,
резко  прерывая цветистый поток генуэзской лести,  требовательно повторяет
свой вопрос.
     - О-о-о!  - Некомат заводит зрачки куда-то в немыслимую высь. - Такая
рать!  Такая рать была только у Батыя! Ты сотрешь в пыль коназа Дмитрия, и
вся Русь будет твоя!
     Мамаю  все-таки  нравится лесть.  Он  и  сам  себя  тщится сравнить с
Бату-ханом. Он тщеславен, этот темник из рода Кият-Юркин, гурген покойного
Бердибека.  Он хочет быть ханом,  хочет затмить славу Чингизидов и  потому
пьет фряжскую лесть,  как дорогое вино.  Он  отмахивается от  остерегающих
слов, от советов покончить дело миром, он гневает на то, что советы эти не
молкнут,  что  многие огланы указывают ему на  опасность со  стороны Синей
Орды...  Он ничего не хочет больше слышать,  он намедни не пожелал принять
московского посла  Федора Кошку.  Пусть  Дмитрий сам,  винясь,  прибудет в
Орду!  Пусть привезет дани,  пусть откроет для него,  Мамая, реки русского
серебра!   Мамай   ярится,   взвинчивая  себя.   Он   сейчас  упоен  своим
разноплеменным воинством,  он -  вождь народов,  он - царь царей, и... Уже
скачут к  нему  послы  великого князя  литовского!  Воины Ольгерда не  раз
сотрясали Москву!  Дмитрий  прятался  тогда  за  каменными стенами  своего
города.  Что же он возможет содеять теперь,  противу совокупных сил Орды и
Литвы?!  Жаль,  что Вельямин покинул Орду так не вовремя и  глупо погиб на
плахе...  Теперь бы  ты  был со  мною,  Вельямин,  и  я  поставил бы  тебя
наместником Москвы!
     Мамай щедр.  Щедр за счет генуэзских фрягов, щедр за счет обреченного
коназа Дмитрия.  Пусть литовские послы привезут ему верную грамоту!  Пусть
Ягайло поведет отцовы войска!
     О тайных замыслах Ягайлы,  о ссорах в семье литовских князей Мамай не
ведает ничего,  не ведают о  том даже и  фряги.  И потому приезд литовских
послов  подвигнул  уже  слаженное,   уже  подготовленное  решение,  убедил
колеблющихся и окончательно утвердил поход на Русь.
     Утром другого дня,  после того как  была подписана и  отослана Ягайле
союзная грамота,  Мамай с  нукерами в  сопровождении вельмож объезжал свой
стан,  оглядывал переносные лавки купцов и стада, задержался у денежников,
чеканивших в походной кузнице монеты с его,  Мамаевым,  именем,  оглядывал
станы крымчаков и горцев,  их шатры, заполонившие степь на многие поприща,
побывал в  полудне пути  у  крайних становищ своего  неисчислимо огромного
войска,  остался доволен и понял, что уже надобно выступать в поход, иначе
скот съест и  вытопчет всю траву вокруг главного юрта и начнет погибать от
голода.
     Вот тогда-то  Кошка,  познав нынешнюю тщету московской дипломатии,  и
устремил на Москву.


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     В июне Федор Кошка прискакал из Орды с вестью,  что война неизбежна и
уже литовские послы достигли ставки Мамая.  Кошка был зол, устал и гневен.
Наедине с  князем (присутствовали только Боброк да  Иван  Мороз с  Федором
Свиблом) предложил последнее: увеличить татарскую дань.
     - Не то нам кафинских фрягов не перешибить!
     Волынский воевода  шевельнулся,  раскрыл  было  рот,  смолчал.  Федор
Свибло отцовым побытом собрал чело морщью, крякнув, закусил ус. Иван Мороз
поглядел светло, прямо в очи великому князю, вымолвил:
     - Боюсь, и тем не остановишь уже!
     Впервые судьбу земли  предстояло решать самому князю.  Дмитрий крепко
охватил резные львиные головы подлокотников своего княжеского кресла. Пока
спорил,  капризничал порою пред покойным Алексием,  пока важно решал, кому
из  бояр,  чьему  мнению  отдать  предпочтение в  душе,  все  было  как-то
сполагоря. А тут - оробел. И Алексия нет! Сокрылся в могиле, подведя его к
этой роковой черте. Господи! Тебе молю и на тя уповаю! Исподлобья поглядел
на зятя, Боброка. Но тот по-прежнему, супясь, хранил молчание.
     - Може,  как ни то! - Иван Мороз, усмехаясь, показал рукою извилисто,
стойно покойному Андрею Акинфову,  и Федору глянул в очи -  помнишь,  мол,
батьку!
     - Все испробовано!  - гневно отмолвил Кошка, уязвленный подозрением в
своем посольском талане. Он торопился изо всех сил, он не заехал домой, не
повидал жены и детей, он даже не переоделся, от него крепко пахло степью и
конским потом,  пыльные сапоги боярина с  загнутыми носами совсем потеряли
цвет,  монгольский халат тоже был сер от  пыли и  пропитан потом.  Князь в
домашнем светлом, шитом шелками летнике выглядел ослепительно по сравнению
с ним.
     Федор Свибло намек Ивана Мороза понял, глянул сумрачно на боярина: не
я ли, - глазами отмолвил, - мордовскую землю громил?
     Отверг.   Дернулся  было  сказать:   <Ратитьце  надоть!>  И  смолчал.
Огромность сказанного Кошкою подавила.  Ну,  два-три тумена куда ни шло, а
тут - эко! Вся Мамаева орда!
     - Хлеба, баешь, не сеяли? - вопросил. Кошка кивнул головою, повторил:
     - Не сеяли хлеба! Все Ордою мыслят Владимирскую Русь зорить! Мамай по
всему  Крыму да  по  горам ясским воинов емлет и  жидов и  фрягов с  собою
ведет!  Евонный хан воспротивел было: не время, мол, да и татары ти фрягов
не больно жалуют за то,  что фряги ихних детей и  женок в  неволю продают,
дак  потому...  А  Мамай озлилсе и  хана  снял!  Теперь ему,  коли нас  не
одолеть, дак и престола лишить придет!
     Лица острожели.  Четверо бояринов тяжело молчат,  ожидая,  что скажет
князь.  И  Дмитрий чует  огромность беды и  меру ответственности своей,  и
медлит,  и  наливается медленно кровью и  обидою:  неужто он трус?  Неужто
теперь,  когда подкатило главное, ему отступить? И отступил бы! Но оружные
рати, но слава побед! Но одоленье татар на Воже! Что ж ему, великому князю
владимирскому, опять поганому половцу в ноги челом? Да и какой Мамай хан?!
Не Чингизид вовсе! И всё чего-то не хватало для властного гнева, для обиды
великой,  истинной,  для  того,  чтобы  противу орды  Мамаевой двинуть всю
русскую землю...  <Господи!  Повиждь и  укрепи  мя  разумением своим!>  Он
глядит на сподвижников - сурово гдядит. Он еще не ведает, что решит земля,
что  скажет  боярская Дума,  отзовутся ли  дружно князья на  его  зов?  Он
вспоминает  вдруг,   что  в  стране  нет  митрополита  и,  значит,  некому
благословить рать,  некому приказать властно,  дабы  во  всех  церквах все
иереи  возвестили народу  о  бранном  долге  защиты  родимой  земли...  Он
по