нисии,  смирения,  и всегда не хватало
доброты!  Ясно  вдруг  припомнились дикие  глаза Сарайки,  когда татарин с
визгом натянул лук и  выстрелил в  него,  Дионисия,  и был тотчас разорван
озверевшей толпой.  И как он,  Дионисий,  стоял тогда с крестом в поднятой
длани, осеняя жестокую резню. Неужели?!.
     Он поднял яростный взор.  Слезы высохли. Волна горячего гнева прилила
к ланитам.  Нет!  Виноват не он!  Виноваты бояре,  князь Семен,  москвичи,
уведшие свои рати до боя,  виновата непорядня и  беспечность воевод!  Ведь
уже не раз и  не два громили волжские города,  били татар и  новогородские
ушкуйники, и московиты, и суздальские рати!
     - Прав ты,  Господи,  что наказуешь нерадивых,  их же грех ложится на
праведных пред тобой!  Прав ты,  Господи,  испытуя,  да  не  склонит главы
никоторый из верных твоих!
     Он встал.  Грудь ширилась,  хотелось говорить,  кричать, возглашать с
амвона...  Лучшая из  его проповедей пропала в  этот миг молчаливого крика
пред иконой Спасителя,  пламенные глаголы,  коими можно бы было воскресить
погибшую рать, умерли в нем, ибо в келью тотчас вбежали с криком <Татары!>
келарь с казначеем и два иподьякона,  суетясь,  подхватили последнее добро
и,  взявши Дионисия под руки, стремительно, почти бегом, поволокли его вон
из кельи и дальше,  к вымолу,  где молчаливые угрюмые иноки, сцепив руки и
не   отвечая  мольбам  отчаянной  толпы,   удерживали  сходни   последнего
епископского паузка,  и  сквозь эту  ревущую и  плачущую толпу  проволокли
епископа до сходней,  вознесли на корабль,  сбросили, столкнули сходни, на
которые уже  лезли кучею,  обрываясь в  воду,  увечные,  калики,  какие-то
женки,  вздымавшие над  головами детей,  меж тем как над кручею берега уже
запоказывались всадники в мохнатых шапках и гомон, чужой, вражеский, встал
над воем обреченной толпы...
     Дионисий стоял,  прямо и немо,  бледнея и бледнея ликом,  вздымая над
головою крест,  и,  не взирая на редкие,  посвистывающие в воздухе стрелы,
благословлял последним напутствием идущую  на  смерть  паству свою.  Весла
гнулись и  трещали в  руках иноков,  а на отдаляющемся берегу уже сверкала
сталь,  рубили и  резали,  и  озверелый визг  избиваемых доносился сюда по
ширящейся стремнине воды. И он видел это! И ненавидел врагов, дикую степь,
и  вновь,  как и  всегда,  как и прежде,  отводил от себя вину за смертную
чашу,   испитую  нижегородскими  смердами,  не  вместившимися  в  корабли,
перекладывая на  татар,  на Мамая вину своей гордыни и  нетерпения своего,
ибо так же, как невозможно родить доношенное дитя прежде срока, невозможно
прежде сроков поднять народ, еще не готовый к деянию.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Мамай глядел,  как сотник,  проскакавший,  меняя коней,  сотни поприщ
пути,  остро  пахнущий  конским  и  человечьим потом,  ест  вареное  мясо,
чавкает,  выгрызая кость, обсасывает жир с грязных отверделых пальцев, ест
с волчьей жадностью,  изредка взглядывая на него, повелителя Золотой Орды,
глядел и щурил рысьи глаза. Не выдержав, мелко и сыто засмеялся, покачивая
головой,  думая о том, что гонцу надо теперь подарить урусутскую полонянку
(<Русску девку!>  -  произнес он про себя на языке московитов) и  хорошего
скакового  коня.  Вести  того  стоили!  Позорно  разбита,  уничтожена  вся
урусутская рать!  Нижегородские полки,  полки владимирские, иных князей...
Убитых без числа,  без числа полоняников!  Взят,  вырезан и сожжен Нижний!
Вот,  наконец,  оно!  Отместье за  смерть Сарай-ака!  Отместье за поход на
Булгар! За грабежи речных разбойников! За все! И это сделал он, он, Мамай!
Он  не поверил Ивану Вельямину,  он втайне от московского тысяцкого послал
рать,  и  вот  -  победа!  Победа  почти  без  потерь!  Теперь Русь  будет
поставлена на колени!  Я увеличу дань! Я возьму серебро на коназе Дмитрии!
С  урусутским серебром я  отобью Сарай,  сокрушу Синюю  Орду  и  дойду  до
Саурана!
     От  хмеля  удачи  у   Мамая  кружилась  голова.   Победа  над  Нижним
представлялась ему победою над всею Русью.  Забывалось уже -  на  миг,  но
забывалось! - что дань дает Дмитрий, Москва, вцепившаяся мертвой хваткой в
великокняжеский  ярлык,   и   что  сокрушать  надо  прежде  самого  коназа
Дмитрия...
     Он  еще  раз оглядел сотника,  потрогал грамоту,  мятую,  пропитанную
потом и грязью:
     - Девушка!  Русски девушка!  Хорошо?  -  весело спрашивал он сотника,
отвалившего наконец от  обильного ханского дастархана.  -  На,  возьми!  -
протянул он гонцу чашу иноземного кипрского вина (в Орде пили, невзирая на
все религиозные запреты).
     Сотник  опружил  чашу  единым  духом,  глаза  его  заблестели,  стали
масляными, когда по знаку Мамая вывели и поставили у ковра тоненькую русую
девчушку-рабыню  в  белой  полотняной вышитой  по  рукавам красной бумагою
рубахе  и  тканой  шерстяной запаске.  Остро  и  беззащитно торчали врозь,
приподымая рубаху, маленькие девичьи груди.
     - Бери,  твоя!  -  вымолвил Мамай,  налюбовавшись смущением и страхом
полонянки и  жадным вожделением сотника.  Взяв девушку за  основание косы,
Мамай бросил ее к ногам сотника: - На!
     Тот готовно перехватил добычу,  наматывая долгую девичью косу себе на
кулак.  В  глазах прочлась неуверенность:  то ли ему дарят,  то ли дают на
время и следует взять ее тут же, в шатре повелителя?
     - Уводи, твоя теперь! Совсем уводи! - разрешил сомнения сотника Мамай
и,  глядя вслед гонцу,  что уволакивал за собой упирающуюся добычу,  вновь
мелко и радостно засмеялся.
     Он  хлопнул  в  ладоши.  Выбежавшему нукеру  повелел призвать к  нему
Ивана.
     - Вельямина? - переспросил, уточняя, нукер.
     - Его! - кивнул головой Мамай.
     В  шатер  уже  начинали входить  приближенные эмиры,  радостная весть
волнами растекалась по  большому юрту,  от кибитки к  кибитке,  от шатра к
шатру. Входили, рассаживались, новыми, почтительными глазами взглядывая на
темника,  ставшего сейчас,  за  несколько минут,  вдвое,  ежели  не  втрое
значимей и сильней.
     (Вечером приползут фряги,  будут юлить и предлагать новый заем,  дабы
он,  Мамай,  уступил им  сбор даней в  завоеванной Руси...  О,  он  теперь
покажет этому сосунку Дмитрию!)
     Там,  далеко,  по  отцветающей  степи  брели  урусутские  полоняники,
победители гнали  скот,  волочили добро,  вели  крепких мужиков,  красивых
урусутских женщин.  Будет кого продавать на  кафинском базаре,  будет кого
дарить своим эмирам и бекам, будет кому пасти стада, сбивать кумыс, делать
сыр, мять кожи и шить сапоги! Будут рабы, а значит, воины с большей охотою
пойдут в бой! Даже эти вот, купленные им соратники сегодня, сейчас лебезят
и заискивают перед ним!  Да, он будет царем, как его и теперь называют уже
урусуты,  и он ни с кем,  ни с одним из урусутских князей не станет делить
власть!
     Мамай выпрямился.  Ему принесли золотую подушку,  набросили на  плечи
парчовый халат.  Сейчас они будут есть,  пить и  говорить о победе.  И ему
станут подносить подарки,  а  он  будет их  всех дарить серебром,  шубами,
оружием и  конями.  Он  сменит хана.  Этот надоел.  Пора (но  это осталось
где-то внутри,  не время, не время даже и намекать на это!), и все же пора
самому становиться ханом!  Ну что же,  что он не Чингизид! Он гурген, зять
покойного Бердибека,  и значит...  Это там,  у джете, в Белой и Синей Орде
продолжают думать,  что ханом может быть только Чингизид!  Ханом будет он!
Со временем. А пока - пир!
     Он вторично хлопнул в ладоши.  Позвать зурначей!  Певиц и плясуний! В
Орде радость!  Победа!  И совершил ее он,  Мамай!  (А Иван пусть подождет,
пусть явится еще  раз!  Невелик ты  чином теперь,  беглый урусут!  Невелик
будет скоро и твой князь Дмитрий перед величием повелителя Золотой Орды!)


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Ивана  Вельяминова Мамай принимал поздно вечером,  вполпьяна.  Сидел,
развалясь на  шитых шелками подушках,  взглядом победителя озирая русского
боярина.
     Иван был сумрачен. О несчастном сражении и разгроме Нижнего Новгорода
он  уже  знал.  Дав  Мамаю  вдосталь почваниться,  перемолчав,  поднял  от
дастархана с  остатками дневного пиршества,  небрежно уложенными на  новые
блюда  и  кожаные тарели,  тяжелые глаза,  помедлив,  сказал негромко,  но
твердо, с упрямым упреком:
     - Ты помог Дмитрию!
     Рысьи   глаза   Мамая  медленно  леденели,   ноздри  начинали  бешено
трепетать.
     - Да,  -  повторил по-прежнему негромко Иван.  -  Ты  помог  Дмитрию!
Теперь суздальские князья не выйдут из его воли никогда!
     - Я ведаю,  почто ты это говоришь!  -  взорвался Мамай, мешая русскую
молвь с татарской. - Ведаю! Твой брат женат на дочери суздальского коназа!
Да, да! Ты потому и не хотел, чтобы я громил Нижний! Потому и не хотел! Ты
услужал тестю брата своего! Ты обманываешь меня, урус! Берегись! Я впервые
не послушал тебя,  и вот - удача! И фряги уже теперь дают мне серебро, да,
да!
     <Ты и прежде не слушал меня,  Мамай,  а нынче и вовсе готовишь свою и
мою  погибель!  -  думал про  себя  Иван,  продолжая бестрепетно глядеть в
яростные очи Мамая.  - И фряги тебя погубят, не теперь, дак опосле!> Но он
молчал.  С  пьяным Мамаем спорить было опасно.  Он молчал и хотел одного -
уйти.  Новые нежданные мысли,  смутные сожаления роились у  него в голове.
Далека была Русь и закрыта для него на тридесять булатных замков,  а время
бежит, словно степной неумолимый иноходец, и ничего не удается содеять ему
противу Дмитрия,  сидючи тут,  в Орде,  вдали от жены и сыновей,  вдали от
родного тверского дома,  подаренного ему  князем  Михайлой.  <Там  надобно
сидеть!  -  укорил он себя. Но и там - зачем? Тверичей без Орды и Литвы не
поднять на московского властителя,  а и с ними вместях - пойдут ли?! После
давешнего погрома своего!>
     Он  заставил себя выслушать все,  что вещал,  брызгая слюною,  Мамай.
Заставил себя  отведать яств  и  питий  с  ханского стола (объедков чужого
пира!). И уже когда степной закат свалил за окоем ковылей и угас, а Мамай,
утишив  сердце и  отрезвев,  вновь  стал  улыбчив и  милостив,  отпущенный
наконец  усталым  повелителем,  вышел  из  шатра  в  ночь  к  заждавшемуся
голодному  стремянному,  сунул  тому  недогрызенную кость  и,  пока  холоп
торопливо доедал мясо,  проверил,  намеренно медленно,  подпругу и  седло,
огладил жеребца по морде:  <Ну,  ну, не балуй!>, осторожно, но крепко взял
за храп, вдел в пасть коню кованые удила.
     Дул  холодный  сухой  ветер.   Приближалась  осень.   Сухо  шелестела
перестоявшая,  выколосившаяся трава, черная ночь, в редких, проглядывающих
из-за   быстро   бегущих   облаков  звездах,   облегла  землю.   И   такой
бесприютностью веяло оттуда,  с  черной чужой высоты!  Так  мал и  скорбен
казался ему войлочный шатер,  куда он поедет сейчас, где встретит грустный
взгляд своего попа,  что,  не  изменив господину,  последовал за  Иваном в
степь,  но  душой ежечасно рвется на  родину.  Там,  отослав ближних,  он,
сцепив зубы,  позовет к себе рабыню и будет тискать ее, не жалея, не любя,
а лишь спасаясь от яростной тоски одиночества...


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Страшен  сожженный и  заваленный трупами  родимый  город!  Разволочив
убиенных почти донага,  татары ушли,  оставив гниющие неприбранные тела  и
чадные, дымящие головни заместо хором.
     Нижний Мамаевы рати,  подступив к городу пятого августа,  громили три
дня,  со  среды  до  пятницы,  после  чего  обратным  смертным  половодьем
разлились по  селам  и  весям нижегородской земли,  губя  и  уничтожая все
подряд.  Горели  деревни,  брели  объятые ужасом  полоняники.  В  какие-то
мгновения  рушилось  и  гибло  все  то,  что  создавалось  десятилетиями и
неусыпными трудами князей,  бояр и смердов Суздальского княжества. В пепел
обращались села и  волости,  над  устроением которых трудился еще покойный
Константин Васильич,  отец  нынешнего престарелого князя,  и  словно время
обратилось на круги своя!
     Царевич Арапша пограбил Засурье,  собрав в свою очередь кровавую дань
полоном,  скотом  и  трупами.  Недостало и  этой  беды!  Мордва,  многажды
замиренная и,  казалось,  уже дружественная русичам,  совокупив рати, тоже
ударила на разоренный татарами край, пожгла остаточные села, посекла чудом
спасшихся русичей, останних насельников <уведоша в полон>.
     Дмитрий Константиныч, достигший наконец Суздаля был сломлен. Он ослаб
духом,  он не ведал,  что вершить,  и сидел один в горнице,  уставя взор в
стену,  что-то  шепча про  себя,  по-видимому,  молился.  Ежели бы  его не
кормили почти насильно,  князь бы, верно, и не ел. Лишь когда дошла весть,
что татары ушли из Нижнего, поднял жалкие глаза на сына, Василия Кирдяпу:
     - Съезди!  Быть может... Ванюшу найдешь... - И поник седой трясущейся
головой.
     - Вот,  отец!  Тут  нам  с  тобой  и  княжая  помочь,  и  все  посулы
московские!  -  сурово  произнес,  опоясываясь Василий и  боле  не  сказал
ничего. Только скрипнул зубами да двинул бешено желвами сжатого рта, но не
стал добивать родителя. Как раз прибыл владыка Дионисий, на него и оставил
Кирдяпа павшего духом отца.
     Ехали  берегом,  береглись.  Через Оку  переправлялись на  дощаниках.
Страшен  исчезнувший  город!   Еще  дымилось  кое-где,  еще  ползучий  жар
долизывал порушенные городни,  там и  тут вспыхивая светлым,  изнемогающим
пламенем,  тотчас погибающим в  густом дыму.  От вымолов сладко и  страшно
тянуло смрадом.  Черные тучи мух  с  низким металлическим гудом висели над
трупами.
     Ехали улицей.  Кони,  храпя,  переступали через обгорелые, обугленные
бревна,  сторонились гниющей падали.  У Спасского собора, закопченного, но
уцелевшего и теперь одиноко высящего среди развалин,  придержали коней.  У
Василия прыгали губы. На паперти, рассыпав по ступеням распущенные мертвые
волосы, лежал вспухший женский труп. Василий невольно осенил себя крестным
знамением.  Дружина грудилась за спиною,  всхрапывали кони. Четверо молча,
без зова слезли с коней,  стали отволакивать тело.  Крупные черви, корчась
на  солнце,  расползались по  камню.  Кирдяпа  почуял,  что  его  начинает
тошнить, и едва удержал рвотный позыв.
     В храме все было испакощено, ризница разбита, церковное добро, что не
пограбили,  разволочено по  полу.  Из  верхних  рядов  иконостаса  строгие
святители,  пророки и  ангельская рать сурово и  немо взирали на  мерзость
запустения.  Писанные  греческим изографом святые  воины  сумрачно озирали
унижение христианской святыни...
     В городе кое-где робко стучали топоры.  Жители, пересидев в Заволжье,
возвращались на свои пепелища,  мастерили первые земляные берлоги в чаянье
близкой зимы.
     Почти не  слезая с  коня,  не  пито,  не едено,  Кирдяпа помотался по
городу,  устрояя хоть какой порядок,  и,  бросив останние дела на бояр,  с
дружиною и  кое-как собранным охочим народом устремил на  Пьяну,  к  месту
горестного побоища. Тело брата надлежало найти.
     В дружине княжеской были знатцы,  чудом спасшиеся из побоища и сейчас
ехавшие впереди,  указуя дорогу. Ночевали не снимая броней, не расседлывая
коней. Недреманная сторожа стерегла стан русичей.
     Наконец достигли Пьяны. Все так же светило солнце, так же плавились в
аэре высокие истаивающие облака.  Так же стояли,  кое-где золотясь первыми
пятнами близкого увядания,  праздничные нарядные березки,  так же  кружили
стрекозы над омутами...  И кабы не трупы,  безжалостно объеденные волками,
кабы не горы тел на речных перекатах...
     Закусив губы,  засуча  рукава,  мужики принялись за  страшную работу.
Баграми  выволакивали распухшие тела,  от  которых с  неохотою отрывались,
плюхаясь в  воду,  черные раки,  укладывали рядами на  траве.  Князя Ивана
достали на  второй день к  вечеру.  Труп запутался в  высокой донной траве
речного омута.  Иные  утоплые покойники образовали сверху  плотный заплот.
Когда княжича достали,  Василий трудно слез с  коня,  опустился на колени,
припал лбом к неживому, льдяно-холодному... Дружинники стояли кругом, сняв
шапки. Все молчали, низя глаза. Князь был затоптан и утоплен бегущими!
     Тело завернули в полотно,  потом в мешковину, в рогожи, приторочили к
седлу.  Долго  оставаться  тут  было  опасно.  Торопливо  рыли  ямы,  попы
торопливо отпевали мертвецов...
     На  возвращении Василия  Кирдяпу  и  его  смертный груз  встречал сам
владыка  Дионисий.  Духовный  глава  нижегородской  земли  уже  оправился,
деятельно хлопотал,  возрождая монастырь и  епархию.  Уже  были похоронены
мертвецы,   расчищены  улицы,   и  Кирдяпа  неволею  должен  был  признать
деятельную распорядительность своего пастыря.
     В Святом Спасе уже творилась служба. Князя Ивана положили в притворе,
на правой стороне.  Было это двадцать третьего августа, а в конце сентября
на подымающуюся из руин волость как раз и совершила набег мордва.
     Князь Борис,  незадолго до того явившийся в Нижний, кинулся в изгон с
невеликою,  но  отборною  и  окольчуженною  дружиной.  Отступающую  мордву
настигли у Пьяны.  Рубились отчаянно. Мордва бежала за реку, теряя добро и
полон,  иные тонули в Пьяне,  настигнутых на сем берегу перебили всех,  не
беря в полон, отмщая за все предыдущие беды.
     Татары -  это было от Бога. С Ордою, по чести, не стоило воевать. Это
теперь ежели  не  понимали,  то  чуяли все.  И  потому разорение от  татар
воспринималось как  данность  -  как  глад,  мор,  градобитие,  -  с  коей
бесполезно спорить.  Но  обнаглевшая мордва,  которая некогда <из болот не
выныкивала> и  <бортничала на  великого князя>,  -  это было уже чересчур!
Набег мордвы явился последнею каплей, переполнившей чашу. Пока шли осенние
дожди и  непроходные пути  мешали любым боевым действиям,  копилась злоба,
копились оружие и  ратный люд,  шли  пересылки с  Москвой.  Великий князь,
подославший хлеб и обилие, тоже обещал ратную помочь. И лишь только первые
морозы высушили землю, сковав реки ледяным покровом и убелив снегами пути,
нижегородские русичи выступили в поход.
     Полки  вел  брат  суздальского  князя  Борис  Константиныч  и  Семен,
подросший второй сын Дмитрия Константиныча,  уже опомнившегося от  прежней
скорби своей и сейчас нарочито хлопотавшего об отмщении.  Московскою ратью
предводительствовал Федор Андреич Свибло.  То была и великая честь, и знак
того,  что  Акинфичи все  более  забирают власти при  дворе великого князя
московского.
     Шел снег. Небесная белизна милостиво прикрывала следы недавней беды и
жалкие землянки воротивших на  пепелища жителей.  Но строились терема,  по
всему  городу,   не  умолкая,  стучали  топоры  древоделей,  и  уже  вновь
пошумливал под горою торг,  на очищенных вымолах и  в  восставших из пепла
амбарах высили груды товаров,  и  вновь густели ряды русичей,  провожавших
княжеские полки,  проходившие через город. Бил колокол, и владыка Дионисий
в золотом одеянии своем напутствовал, благословляя, оружные рати.
     Мордве горько пришлось заплатить за давешний набег. Такого погрома не
знала мордовская земля со  времен Батыевых.  Грабили и  жгли без  милости,
пробираясь в  самые  глухомани,  мужиков рубили,  досыта  упиваясь кровью,
женок и  детей угоняли в  полон,  <всю  землю мордовскую пусту сотворише>.
Местную знать,  <лучших людей>,  старейшин и  князьков мордовских,  живыми
вели в Нижний Новгород, дабы там прилюдно мучить и казнить многоразличными
казнями.  Мордовскую старшину подвешивали,  жгли, травили собаками на льду
Волги, словно медведей. Женки, на давешнем погроме потерявшие своих детей,
ногтями выцарапывали глаза  пленникам.  Жалкие  крики  убиваемых тонули  в
слитном реве озверевшей толпы...
     Зло порождает зло, но худшее зло, когда отмщают слабейшему, не трогая
истинных,  главных ворогов своих.  Это -  как бить ребенка,  обидевшись на
взрослого,  вымещать на семье обиду, нанесенную начальством, пылать злобою
к  давно  минувшим врагам  от  бессилия сокрушить врагов сущих,  нынешних.