т  день  начала марта  1379  года.  Идет  первая
неделя Великого Поста (Пасха в  1379  году была 10  апреля).  Миновало уже
Прощёное Воскресенье.  Многие  москвичи сурово постятся сплошь всю  первую
неделю,  ничего не  вкушают,  кроме воды и  малой толики хлеба,  а  матери
вместо молока поят детей морковным соком.
     Высокие звоны  колоколов.  Идет  служба в  Успенском храме  (не  том,
который теперь,  а в прежнем,  маленьком).  Служат соборно все собравшиеся
епископы,  архимандриты и игумены московских монастырей. Грозно ревет хор,
и в церкви -  яблоку негде упасть!  А вся площадь перед соборами запружена
народом.  И когда иерархи чередою выходят из храма,  в толпе давка,  ахи и
охи, лезут аж на плечи друг другу поглядеть на редкостное зрелище, узнают,
шепотом,  а то и в голос называют имена епископов. Шорохом, шумом, прибоем
взмывает молва.  Даже  и  на  великого князя не  смотрят так,  хотя  он  в
праздничной сряде,  в золотом оплечье и бобровой шубе едет теперь верхом в
сопровождении рынд  и  дружины в  митрополичий дворец.  (Отстоявши службу,
возвращался к  себе  позавтракать капустой и  редькою  с  хлебом,  постным
маслом и  луком -  рыбы не  ест и  он  -  да надеть знаки великокняжеского
достоинства.)  Туда  же,   в  митрополичьи  палаты,   проходят,  каждый  в
сопровождении свиты,  и епископы.  Митяй уже там, упорно изодевший на себя
знаки митрополичьего достоинства: перемонатку, саккос и митру, с владычным
посохом в руках.
     В  большой палате  дворца (тут  тоже  все  забито иноками,  служками,
владычною и  княжеской челядью;  боярские кафтаны  и  опашни  тонут  среди
манатий, стихарей,  саккосов,  ряс  и  монашеских  куколей),   в   большой
двусветной   палате,   усаживаются   в  высокие  резные  кресла  епископы:
ростовский,   рязанский,   сарский,   тверской,   коломенский,   брянский,
нижегородско-суздальский.  (Владимирский стол покойный Алексий оставлял за
собой.) На скамьях - сплошной ряд духовенства.  Бояре -  ближе  ко  князю,
которому  поставлено  такое  же  кресло,  как  и  епископам,  как и Митяю,
насупленному,  громадному. Лица дышат ожиданием, страхом, гневом, робостью
-   спокойных  и  безразличных  тут  нет.  В  многолюдности  покоя  ходят,
скрещиваясь,  незримые волны сдавленных воль,  воздух готов взорваться  от
напряжения.  Невесть,  жара  ли то (многие вытирают лица цветными платами)
или столь непереносно накаляет воздух ожидание?
     Митяй говорит.  Он взывает ко князю, к едва укрощенным епископам. Его
слушают,  и голос его, густой и властный, крепнет и крепнет. Князь кивает,
бояре помавают главами. Да, соборно, ежели все... И по <Номоканону> так...
Нет,  не так!  Глаголы Киприановы,  излитые на бумагу, указания на запреты
святых отцов,  на соборные уложения сделали свое дело!  И  все-таки прошло
бы!  Может  быть,  и  прошло!  Но  встал,  пристукнувши посохом,  огненный
Дионисий:
     - Не подобает тому тако быти!
     Дионисий говорит,  как  на  площади,  как  с  амвона в  переполненной
церкви.  Голос его ширится и растет.  Он начитан и памятлив не менее,  чем
Киприан с Митяем,  ему ничего не стоит,  не заглядывая никуда, перечислить
статьи  соборных  приговоров и  решений  Константинопольской патриархии за
много веков, начиная с первых соборных уложений, не ошибаясь и, как гвозди
вбивая, пристукивая посохом каждый раз: <Не может! Не может! Не может!> Ни
по  какому  духовному  уложению!  Должен,  обязан  ставиться  во  епископа
митрополитом или патриархом цареградским!
     Князь растерян.  Он тоже утирает пот с  чела красным тафтяным платом,
оглядывает смурые лица бояр,  сраженных Дионисиевым красноречием.  В рядах
духовных смятенье,  шум, ропот. Сарский епископ первый находит в себе силы
кивнуть,  сказать,  что и  он...  тоже...  Подготовленное Митяем с трудами
кровавыми решение разваливает на глазах.  И князь молчит.  Растерянный под
градом и грузом богословской учености,  видя смущение иерархов, убежденных
Дионисием Суздальским, он тоже не может, не смеет противустать, приказать,
топнуть ногой. Здесь они господа, он - только гость.
     И Митяй рычит задавленным медведем:  <Ты мя попом нарече, а аз в тобе
ни  попа не доспею!  А  скрижали твои своима рукама спорю!  Но не ныне мщу
тебе,  но  пожди,  егда прииду из  Царяграда!>  Он  сдался.  Нижегородский
епископ водопадом своей учености переспорил его.
     Поставленье Митяя  в  епископы собором русских епископов сорвано.  На
ниче ушли все усилия князева ставленника.  В  ближайшие недели он сочинит,
опираясь  на  статьи  <Пчелы>  и  других  сочинений  греческих богословов,
<Цветец духовный>,  где будет статья <О иноках-властолюбцах>, направленная
прямо против Дионисия с Киприаном.  Он будет открыто угрожать, что закроет
Сергиев Троицкий монастырь под Радонежем и выгонит Федора, его племянника,
из  Симонова.  Но  и  это уже не поможет ему.  К  весне,  к  исходу Поста,
окончательно выясняется, что на поставленье и во епископа, и в митрополита
Михаилу-Митяю надобно ехать в Царьград. И только после того и тогда, ежели
он  будет поставлен,  вольно ему  будет исполнить свои угрозы.  Князь,  не
пременив прежней  благосклонности к  печатнику своему,  требовал,  однако,
того же.  Пользуясь самовольно захваченною владычною властью,  Митяй начал
собирать серебро на свое поставление с  белого и  черного духовенства,  со
священников и игуменов монастырей. И тут уже все попытки Дионисия помешать
ему кончились ничем и только озлобили великого князя,  твердо заявившего о
своей поддержке Митяю.


                         ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Киприан,  утешенный  несколько  пересланным  ему  ответом  московских
старцев,   также  медлил  и  также  понял  наконец,  что  должен  ехать  в
Константинополь хотя бы и для того, чтобы усидеть на литовских епископиях.
     В  Литве  творилась всякая  неподобь.  Русская  летопись  сообщает  о
захвате  власти  Кейстутом  и  последующем  убийстве  Кейстута  Ягайлой  в
статьях,  относящихся к 1378 -  1379 годам. Но западные источники датируют
эти события 1381 -  1382 годами. Разница существенная, в целую Куликовскую
битву!  Но  во  всяком  случае <неподобь> готовилась заранее,  и  чуткий к
переменам политического ветра Киприан должен был  узнать или учуять и  эту
беду, не обещавшую ему ровно ничего хорошего.
     Каким путем попадал Киприан в Царьград? Морем ли из устья Днепра? Или
посуху через Валахию,  Болгарию и  Фракию,  захваченную турками?  В  любом
случае он должен был переждать яростные зимние бури и  весеннюю распутицу.
И значит, прибыл в Константинополь весной 1379 года.
     Тут  еще ничто не  предвещало перемен,  и,  потыкавшись и  побродив в
секретах  патриархии,   обновив  прежние  связи,   посетивши  всех  старых
знакомцев,  вдосталь растерянных и  угнетенных переворотом,  понял Киприан
тщету  надежд своих  (<и  здесь  нашел обстоятельства неблагоприятными для
достижения своей  цели>)  и  что  лучше  всего  ему  на  время  исчезнуть,
скрыться,  не  навлекая на  себя  скорый гнев  Макария и  возможную потерю
кафедры.  По  византийским законам лишить Киприана митрополичьего престола
можно было только в  его же присутствии,  но никак не заочно.  Посему он и
скрылся,  оставаясь <в  ожидании и  питаясь  тщетными надеждами>.  В  этих
<тщетных надеждах> минули конец апреля, май и половина июня...
     Дряхлеющую Византийскую империю расклевывали два ворона, две торговые
республики -  Венеция и Генуя. Начала Венеция. Это по наущению венецианцев
крестоносцы в  1204  году  взяли  и  жестоко  разграбили  Константинополь.
Позднее  пальма  первенства перешла  к  Генуе.  Генуэзцы купили  Галату  и
создали  там,  по  другую  сторону Золотого Рога,  город-крепость и  порт,
перенявший  девять  десятых  византийской торговли.  Они  почти  вытеснили
Венецию  с  Черного  моря,  укрепившись в  Кафе  и  захватив львиную  долю
торговли с  Ордой.  Республика Святого Марка яростно огрызалась,  не желая
уступать воинственному сопернику.
     Представим себе генуэзца с хищно-горбатым, словно переломанным носом,
с жестким,  из мускулов и связок,  бритым лицом.  В плоской,  со свисающим
верхом,  шляпе, прообразе позднейшего берета, в коротком камзоле с круглым
низким  воротом,  в  обтягивающих ноги  красных штанах-чулках,  в  узорных
доспехах из листовой прихотливо изогнутой стали. Пирата и купца, дипломата
и  воина.  И  поставим рядом с  ним  прямоносого,  в  окладистой рыжеватой
бороде,  осанистого венецианца, тоже в плоской тогдашней шапке с пером, но
в  длинной меховой шубе,  схожей с  русским опашнем,  с  золотою цепью  на
плечах (знак достоинства,  богатства и власти), гордого тем, что именно он
наследник византийской культуры, ибо на островах лагуны до сих пор высятся
храмы,  возведенные императорами шестого-восьмого  веков,  а  Святой  Марк
куполами и арками сводов,  и мерцающим полумраком, и росписью, и мозаиками
повторяет  величественные  византийские  храмы.   И  золотой  иконостас  с
эмалями,  увезенный из взятого крестоносцами Цареграда,  хранится именно у
них,  и у них - сокровища греческой короны, заложенные императрицею Анной,
да так и не выкупленные византийцами... И книги у них, и лев Святого Марка
лапою  держит  не  меч,  не  державу,  а  именно книгу.  Это  единственный
<книжный> лев  в  геральдике всей Европы.  (И  Марко Поло,  прибавим,  был
венецианцем,  и позднейший Иосафат Барбаро тоже!) И флот Венеции отнюдь не
уступает до  сих пор воинственному генуэзскому флоту ни  по  числу,  ни по
качеству,  кораблей,  ни  по  мужеству своих флотоводцев,  не  сломленному
прежними поражениями.
     Не  уступает  покамест  генуэзской  и  дипломатия  великой  островной
республики.  А  потому в  исходе июня  месяца 1379 года узники башни Анема
император Иоанн V и его сын Мануил,  <чудесным образом> обманув болгарскую
стражу,  бегут из Константинополя к тому же султану Мураду, возвращаются с
турецкими войсками (Мураду обещана дань, обещан ежегодный посыл двенадцати
тысяч вспомогательного войска,  обещано все,  что можно; греки в неистовой
междоусобной борьбе  за  власть  торопятся затянуть петлю  на  собственной
шее!) и первого июля 1379 года вступают в город.
     В  бухте Золотого Рога  -  боевые венецианские каракки и  вооруженные
тяжелые  галеи.   Торговые  нефы  перевозят  турецкую  конницу.   Законный
император штурмует город!


                           ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Киприан,  как только услышал о перевороте, устремился из пригородного
монастыря,  где он нашел приют,  в Константинополь.  Но в ворота никого не
пускают, в городе идет бой. Сдвинутые с дороги стоят застрявшие купеческие
возы, теснятся дровосеки с ослами, нагруженными хворостом, продавцы масла,
рыбаки,  покинувшие порт,  нищие. Все толпятся, суетятся, переговаривают и
спорят,  гадая, как пойдут дела, и не ведая, что делать им теперь со своим
товаром.
     Толпа густеет.  Тут  же  завязывается мелкий торг.  Разносчики воды и
продавцы лепешек шныряют в толпе и меж возами, предлагая свой товар.
     Киприан уже было начал сговариваться с двумя моряками,  собиравшимися
в сумерках прорываться в город на лодке,  но тут ворота раскрываются и вся
толпа  обрадованно  устремляется  внутрь.  В  воротах  давка.  Вооруженные
турецкие янычары  перещупывают купеческие возы,  взимают  дань.  Никто  не
спрашивает: почему, и зачем, и по какому праву? Право определяется кривыми
широкими саблями и больше ничем.  Развязывают пояса,  суют стражам золотой
иперпер или номисму - по товару глядя - и с облегчением проезжают в город.
     Киприана грубо ощупывают.  <Монах,  монах!> -  повторяет он. Наконец,
легонько шлепнув по  шее,  пропускают внутрь.  Впереди редко бухают пушки.
Новомодное устрашающее оружие,  толку  от  которого,  кроме грома и  дыма,
чуть.  Куда дальше и точнее берет пока еще арбалет!  Ясно,  к Софии еще не
подошли,  а  в  секреты патриархии ему не попасть (да и попадать не стоит,
там генуэзцы!). По улице быстрым шагом проходит в латах отряд венецианских
стрелков-арбалетчиков.  На  отпрянувшего в  сторону духовного они  даже не
смотрят,  не  до  него!  Киприан бежит,  потом крадется все далее.  Жители
испуганно прячутся в подворотни.  Любопытные пялятся из окон и с балконов.
В воздухе изредка начинают посвистывать стрелы,  и Киприан,  избрав благую
долю,  сворачивает к  Студитскому монастырю.  Здесь его примут,  накормят,
здесь он пересидит, дождав победы Венеции, а с нею и своей собственной!
     Турки,  венецианцы  и  малюсенький  отряд  греков  под  командованием
Мануила уже продвинулись до форума Аркадия и квартала Леомакелий.
     Иоанн V тоже отсиживается в пригороде и дрожит. В башню Анема угодить
опять он  не  хочет вовсе...  Куда удрать,  ежели турки с  венецианцами не
устоят?  Но  Золотой Рог полон венецианских кораблей.  Галеры,  выбрасывая
десятки  весел,  похожих  на  шевелящиеся щетинистые усы,  плавают взад  и
вперед,  изредка сцепляются носами,  тогда с палуб летят стрелы,  сверкает
сталь, столпившиеся у бортов солдаты готовятся лезть на абордаж, но галеры
расцепляются вновь.  Боя еще нет,  еще те и другие не готовы к нему и ждут
подкреплений.
     А  в  городе идет сражение,  улица за улицей переходят в руки турок с
венецианцами,  и  Иоанн  V,  ободренный,  перебирается в  город,  занимает
брошенную виллу на берегу и уже старчески-плотоядно поглядывает на молодую
гречанку-прислужницу.  После долгого поста в башне Анема не чает дождаться
ночи,  чтобы повлечь упирающуюся девушку в свою постель. Кому что! Мануил,
тот взаболь дерется за власть и потому упорен и смел,  уже трижды кровавил
оружие,  он покрыт потом и пороховою гарью,  - они, кажется, побеждают! Он
машет  воеводским  жезлом,   указывает  вперед.   Венецианские  аркебузиры
забивают в дула своих ружей пыжи и круглые кованые пули, волочат маленькую
пушку,  поджигают порох...  Вновь гремит,  куда-то туда,  вперед,  уходит,
крутясь, горячее ядро, вламываясь в чье-то окно, в чью-то дверь, застревая
в штукатурке стены. Греки, ободренные Мануилом, нестройно бегут вперед. Из
каменного  высокого  дома  выскакивает мосластый худой  генуэзец,  яростно
рубится,  отбиваясь сразу  от  десятка обступивших его  греков,  отступает
наконец,  обрызганный кровью,  не то своею,  не то чужой,  и скрывается за
углом. Еще один дом захвачен, еще на десять шагов продвинулись вперед!
     Ночью город замирает. Солдаты спят тут же, разложивши костры прямо на
мостовой Месы.  Жарят на  вертелах мясо,  варят мучную затируху,  косясь в
сторону противника.  Но  там  тоже  едят,  а  город шумит встревоженно,  и
крупные, точно сливы, звезды смотрят с высоты, роясь, на людское неподобие
в великом и священном городе, пережившем славу свою.
     В   конце   концов  к   исходу  июля   город  очищен  от   генуэзцев,
наемников-болгар   и   приверженцев  Андроника,   войска   стягиваются   к
Влахернскому замку, 28 июля штурм.
     Крики, клики, рев трубы и удары пушек, треск аркебуз, едкий пороховой
дым застилает лестницы, по которым лезут на стены разномастно одетые турки
и  венецианская гвардия в сверкающих латах.  Рубятся,  падают вниз,  лезут
снова. Вся эта неподобь длится час, два, три, паконец наступающие отходят,
равняют ряды,  перекликаются,  подбирают раненых и убитых.  Со стен кричат
обидное.   Огрызаясь,   венецианские  стрелки   всаживают  еще   несколько
аркебузных кованых орехов в  толстые створы ворот,  но вот отходят и  они,
складывая подсохи  своих  тяжелых,  с  коротким стволом,  неуклюжих ружей.
Первый приступ отбит,  и  Андроник,  что,  трясясь от возбуждения ярости и
страха, наблюдает с башни за боем, радостно хлопает в ладони и кричит. Его
единственный глаз сверкает неистово,  лицо кривит судорога,  он хватает за
рукав  хмурого  генуэзского капитана,  просит  совершить вылазку,  но  тот
отрицательно крутит головой:  <Мало людей! Болгары ненадежны! Даже второго
приступа нам не выдержать!>
     Несколько  дней  еще  длится  роковое  противостояние.  Но  в  водах,
омывающих столицу бывшей империи,  одолевает венецианский флот. Четвертого
августа -  второй штурм.  Густыми рядами,  неся в  руках осадные лестницы,
турки, закусив длинные усы, идут на приступ. Вновь гремят аркебузы, туда и
сюда  летят короткие смертоносные арбалетные стрелы,  падают мертвые тела.
Наконец  цитадель  выкидывает  белый  флаг,  умолкают  выстрелы.  Крепость
сдается законному императору Иоанну V. Но Андроник не хочет назад, в башню
Анема!  И,  что гораздо важнее,  этого не хотят и сами генуэзцы,  мыслящие
отыграться еще за  давешнее поражение.  Поэтому в  последней перегруженной
галере,  что отчаливает в сумерках от причала Влахерн,  уходя к сумеречной
глухо гудящей Галате,  кроме Андроника с  сыном,  сидят насильно забранные
неудачником-узурпатором  с   собою  его   дед,   бессмертный  старец-монах
Иоанн-Иоасаф  Кантакузин (он  будет  посажен в  галатскую тюрьму и  выйдет
оттуда лишь  в  1381 году по  договору о  мире),  императрица Елена,  мать
Андроника, которую тот тоже берет заложницей, и ее сестры, тетки Андроника
и дочери Кантакузина.  Все они были схвачены еще месяц назад по подозрению
в содействии освобождению Иоанна V с Мануилом.  Воистину,  приходит на ум,
не был ли султан Мурад провидчески прав,  потребовав от Иоанна V шесть лет
назад суровой расправы с взбунтовавшимся сыном?
     Еще  топочут по  городу подкованные солдатские башмаки,  еще  стоят в
воротах турки,  еще  грозно бороздят волны боевые корабли обеих республик,
еще не окончена война,  а  в разгромленном городе уже собирается очередной
собор  православного духовенства (и  Киприан  деятельно  торопит:  скорее,
скорее!),  дабы свергнуть с  престола патриарха Макария и  отправить его в
заточение в монастырь.  Все рады, все довольны, все только этого и ждали и
жаждали!   Все   всегда,   всю   жизнь,   считали   Макария  <злославным>,
<преступным>,  <не по канонам поставленным> и прочая, и прочая. И обретший
голос,   вид  и  стать  Киприан  с  глубоким,   жгучим,  почти  садистским
наслаждением подписывает в череде прочих иерархов <низвержение> Макария (а
с  ним и  Митяя,  и Митяя!!!),  подписывает,  воскрешая почти угасшую было
надежду получить наконец вожделенный московский владычный престол.
     На  Москве об  этих  событиях в  середине лета и  даже в  августе еще
ничего  не   знали.   Тем  паче  что  и   генуэзцы  отнюдь  не  стремились
распространять на Руси вести о своих константинопольских неудачах!


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Митяй собирал не только церковное серебро.  Дмитрий щедро отворил ему
княжую казну  и  выдал чистые заемные листы со  своею подписью и  печатью.
Требуемые суммы, взятые при нужде у фряжских банкиров и менял, Митяй волен
был вписывать туда под готовую княжескую печать.
     Все лето собиралось обширное посольство,  соборно, всей землей (что и
погубило впоследствии Митяя!),  и  тут  вот встал вновь и  грозно вопрос о
Дионисии.
     - Безлепо есть!  -  кричал Михаил-Митяй, стуча посохом, уже на самого
князя:  -  Безлепо есть посылать мя  на поставление,  ежели оный прегордый
игумен устремит стопы своя  к  Царюгороду и  будет пакостить мне  и  тебе,
княже,   тамо!  Ведаю,  каковы  греки!  Листов  твоих,  всей  казны  нашей
недостанет тогда!  Воспрети!  Не возможешь -  отпусти мя в монастырь! Знал
бых  таковое,  не  бы  шел на  Москву с  Коломны служить тебе,  княже!  Не
обессудь,  не  посетуй,  а  сраму пред  греками от  игумена сего не  хочу!
Довольно и так он мя осрамил пред всеми епископами нашея земли!  Не могу и
не жду более,  княже! Уйми или отошли мя в келью, и не зреть мне больше ни
палат, ни лица твоего!
     И  неистов был,  и почти праведен Митяй в этот миг.  А Дмитрий слушал
набычась,  руки сунув за опояску,  и,  наконец,  огрубевши ликом (красными
пятнами неровно загорелись ланиты князя), изрек:
     - Прикажешь взять под стражу епископа нижегородского? Инако его ить и
не остановить!