тояли,
падали...  Дождь стрел,  за которым дождь сулиц,  и после того - сабельный
просверк смерти.
     Смыло,  как половодьем смывает оставленные в  низине стога,  отборные
ряды богатуров,  и  теперь уже татары в  панике,  полностью потеряв строй,
бежали по всему полю, падали, сдавались, ползли, массами, топя друг друга,
кидались в Непрядву,  а русичи,  те, что притворясь мертвыми, лежали между
трупов, теперь, под серебряные звуки труб, с оружием вставали с земли.
     И   как  ломается  бой!   Те,   кто  еще  полчаса  назад  чаяли  себя
победителями,  метались по полю,  ища выхода,  испуганным стадом прорывали
ряды русичей, стремясь уйти в степь и уже не думая о битве. Их было много,
все еще много больше,  чем месковлян,  но они бежали,  и конница гнала их,
тупя  лезвия сабель и  устилая землю  трупами,  гнала до  Красивой Мечи  и
далее; и только начавшийся грабеж татарского стана позволил разбитым, и то
лишь тем,  кто имел хороших коней,  оторвавшись от  погони,  уйти в  Дикое
поле...
     Мамай, не ожидавший поражения, бросил шатер, бросил пестрые ширазские
ковры и невольниц и тоже скакал, дико скалясь, истекая бессильем и гневом.
Уйти,  набрать новое войско,  собрать всех,  кто может сидеть на  коне,  и
вернуться опять! И отомстить!
     Он уже потерял все:  войско, славу, успех, даже самую жизнь, но и все
еще не знал, не догадывал об этом.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Боброк шагом ехал по истоптанному полю, впервые ужасаясь дорогой цене
нынешней победы.  Трупы там и сям громоздились кучами,  друг на друге.  От
передового полка не осталось никого, от полков левого крыла едва половина,
и та разбежалась и разбрелась по полю и по кустам обережья.  Только теперь
он узнал о поступке Дмитрия.  Принесли убитого Бренка, принесли замаранное
кровью и землею червленое знамя. Ратники, разбирая трупы передового полка,
добыли тела белозерских князей и Микулы Василича.
     Опускался вечер. Князя Дмитрия все не могли найти. Погибли из великих
бояр Лев Морозов,  Семен Михалыч,  Михайло Окинфов,  Тимофей Волуй,  Семен
Мелик,  Андрей Серкиз.  Боброка уже  окружили,  уже  ждали его приказаний.
Владимир Андреич,  супясь,  рассылал и  рассылал вестонош искать  великого
князя Дмитрия.
     Уже гнали захваченные стада, уже там и сям загорались костры, стонали
и  просили пить  раненые.  Ввечеру скорый гонец  донес весть,  что  Литва,
прослышав о поражении Мамая,  снялась и стремительно ушла назад, к Одоеву.
Подъезжали  новогородские  воеводы.  Их  кованый  полк,  сторожась  литвы,
поспешно уходил домой.  Потом уже дошла весть,  что конная литва пограбила
возвращавшиеся через Стародуб новогородские обозы,  да и в Рязанской земле
тех,  кто  поехал опричь войска,  кое-кого  пограбили.  Это  все,  однако,
прояснело потом.
     Где князь?
     Нашелся брянский ратник,  что  спасал  Дмитрия о  полдён от  четверых
татаринов.  Москвич Степан  Новосилец видел  Дмитрия спешенного,  <бредуща
едва>,  но  за  ним  самим  гнались трое  татар,  и  ни  помочь,  ни  даже
остановиться он  не  мог.  Нашли тело Федора Романыча и  горько обрадовали
было:  князь был и ликом,  и статью очень похож на Дмитрия,  - но тут же и
поняли,  что обознались.  И уже в ночь,  привлеченные обещанною Владимиром
Андреичем наградою,  двое  простых кметей,  Федька Зов  и  Федор  Холопов,
наехали-таки князя, лежащего под срубленным деревом и едва дышащего. Когда
его,  наконец,  освободили от  избитых,  во многих местах промятых тяжелых
доспехов (на  князе  сверх  кольчуги был  еще  колонтарь с  литым  тяжелым
нагрудником),  Дмитрий глубоко вздохнул и вопросил, не размыкая очей: <Кто
тут? И что глаголет?>
     Владимир Андреич,  подскакавший как раз и соскочивший с коня,  поднял
Дмитрия за плечи. <Я, брат твой!> - сказал.
     Ран на  теле великого князя не  было,  только синяки и  ушибы,  да от
вдавленного в  тело  железа  затруднило дыхание в  груди.  Омытый водою  и
напоенный,  Дмитрий скоро пришел в себя.  Он сидел, икая, вытаращив глаза,
большой,  толстый и  жалкий,  с мокрым от слез и воды лицом,  с налипшими,
спутанными волосами, в волглой рубахе (за чистою сорочкой для князя только
что поскакал холоп), и, озирая столпившихся вокруг бояр и ратников, все не
мог понять, что это не разгром, не конец, что Мамай бежит и они победили.
     Боброк подъехал,  соскочил с  седла,  строго потребовал:  <Вина!> Сам
обтер походным убрусом, смоченным в вине, лицо и ожерелок князю, шепнул:
     - Поддержись, смотрят на тя!
     Князя  подняли.  Он  стоял на  дрожащих ногах,  пока  вытирали,  пока
переодевали в  чистые порты и  рубаху,  в  новую ферязь,  все  не  понимая
ничего,  а посаженный на коня,  едва не упал.  И только уж едучи по стану,
уразумел, что, верно, победа и он победитель, а не побежденный, как мнил и
думал доднесь. Князя уложили в шатре, напоили горячим. Теперь, когда самое
страшное  осталось  назади  (Дмитрий  жив,  и  не  будет  роковой  при  за
престол!),  следовало озаботить себя судьбою раненых,  навести разрушенные
утром мосты через Дон и похоронить трупы.
     Вызвездило.  Ветер утих.  Ночь была задумчива и спокойна.  Вот здесь,
кажется,  здесь они с Дмитрием, что сейчас лежит и стонет в шатре, слушали
ночной  голос  тогда  еще  не  потревоженной степи!  На  Непрядве тревожно
кричали лебеди.  Выли волки.  Волки подвывали и сейчас, пробегали кустами,
подбираясь к трупам. Боброк опустил взгляд вниз. Конь всхрапнул, поматывая
мордой и  отступая.  Крест-накрест,  как свалились друг на  друга,  лежали
убитые тут русские воины.  Какой-то  светловолосый отрок,  инок с  крестом
верно,  шел,  поднявши крест,  вместе с  полками,  да так и  умер,  сжимая
святыню в  руке,  а  у него в ногах,  размахнувши тяжелую длань и устремив
отверстые глаза  в  небо,  свалился,  точно в  хмельном подпитии,  ерник и
драчун,  один  из  первых кулачных бойцов на  Москве,  не  веровавший,  по
собственному признанию,  ни  в  Бога,  ни в  черта,  в  порванной на груди
кольчуге, в рубахе красной, потемнелой от засохшей крови. Боброк, кажется,
даже  и  узнал мертвого -  видел мельком в  кулачном бою  на  Москве-реке.
Теперь они  лежали рядом,  один и  другой,  добрыми друзьями,  дети одного
народа, спасшие днесь, на поле бранном, свое грядущее бытие.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     В  ином  месте  нам  уже  приходило сказать,  что  судьба была  вечно
несправедлива к  рязанской  земле.  Но  несправедливее всего  оказались  и
судьба  и  молва  к  Олегу  Рязанскому,  на  шесть  столетий  ославленному
пособником и союзником Мамая. Клеймо, не снятое и доднесь.
     Каждому,  кто  приходит в  исторический музей или даже просто берет в
руки книгу, учебник истории, где приведена схема движения московских ратей
к  Куликову полю,  не  может не броситься в  глаза интересная подробность:
Олег с  ратью (ежели допустить,  что он был союзник Мамая!) стоял на путях
движения московского войска,  чуть в стороне, и москвичи шли, оборачиваясь
к  нему тылом.  То  есть Олег при  желании мог и  перенять обозы Дмитрия и
запереть все его войско,  отрезав от  Оки и  от Москвы.  Странное,  скажем
прямо, отношение было у воевод московских к своему заклятому ворогу!
     Сейчас  добыты новые  материалы,  стало  известно,  что  были  тайные
переговоры,   что   Олег  был  союзником  Москвы  в   этот  момент,   есть
исследование,   восстанавливающее   исчезнувшее   рязанское   летописание,
выяснено, что слух о <предательстве> Олега (его союзе с Мамаем!) был пущен
уже  в  1380-х  годах,  в  пору  очередного резкого  размирья  с  Рязанью,
виновником коего был  опять же  великий князь Дмитрий,  а  уже  затем этот
вымысел вошел в  летописные своды,  стал переписываться от  века к  веку и
обрел  в  результате  многократного  повторения  силу  правды...  Все  это
выяснено,  но  экскурсоводы и  сейчас  повторяют слова  о  <предательстве>
одного из героических и трагичных деятелей русской истории.
     Да! Олег не пришел и, скажем, даже и не мог прийти на помощь к своему
недругу (хотя  и  приходил не  раз  -  вспомним рязанскую помочь во  время
Ольгердова нахождения!).  Литва была все-таки главным ворогом Рязани,  и с
Литвою боролся Олег всю жизнь.  Удачно и не очень -  по-разному.  И теперь
супротив него, готовясь присоединиться к Мамаю, тоже стояли литовские рати
князя Ягайлы.  И Ягайло знал,  что Олег ему враг. Так что не только затем,
чтобы перехитрить Мамая,  свалив на того трудноту сражения, а себе оставив
преследование разбитого московита,  простоял Ягайло не  шевелясь в  сорока
верстах от поля битвы.  Они с Олегом уравновешивали друг друга,  оба так и
не вступив в бой.
     Иной,  не Олег, мог бы и погордиться значительностью своего неучастия
в Куликовской битве, неучастия, остановившего Литву и позволившего Дмитрию
победить Мамая. Иной! Не Олег.
     О том,  что творится на Дону,  ему доносили непрерывно. Князя Дмитрия
он тихо презирал,  но в эту ночь, в эту ночь кануна Успения Богоматери, он
завидовал московиту!  Никогда в жизни,  будучи гениальным полководцем,  не
мог он собрать такую великую рать! Ежели бы он мог! Хоть когда-нибудь мог!
Разве он  повел бы полки вот так,  кучею?  О,  он бы прежде измотал Мамая,
растер его силу по  засечной черте,  отбил обозы,  отогнал стада,  порушил
согласие беков ордынских (он же  знает их  всех,  ведает,  кому и  сколько
надобно дать, чтобы не вмешивались в битву). Он бы и фрягов завел в болото
и  поглядел,  как  они  будут выдирать из  грязи долгие ноги в  чулках под
дождем смертоносных стрел!
     И  уже после,  потом -  всеми силами!..  Но никогда -  ни прежде,  ни
теперь, ни потом - не будет у него под началом подобной рати... Как знать,
не поворотило бы все по-иному, помоги он тогда Михайле Тверскому? Победила
бы Тверь...  Ну а что Тверь?!  Им,  тверичам, тоже блазнит загородиться от
Дикого поля рязанскою силою!
     В  огромном,  куда  боле  Московского,  Рязанском княжестве все  было
зыбко,  валко, текуче. Единственный монастырь, где велось летописание, где
хранились книги  и  грамоты прежних лет,  поместить приходило за  Оку,  на
Солотчу,  в  спокойное лесное  левобережье.  На  всей  прочей  пространной
рязанской земле не было такого места,  где временем не ходил бы враг -  не
татары,  так литва,  не  литва,  так московиты...  И  не было у  рязанских
володетелей  замысла  того:  объединить  всю  Владимирскую Русь.  Свое  бы
оборонить только!  Да  и  не сидели никогда на столе владимирском никто из
рязанских князей!  В  прошлом была слава Рязани!  Потому и проиграла она в
споре с Москвою.
     Длится ночь.  Дмитрий сейчас переходит Дон.  Олег стоит не  шевелясь,
словно сюда,  к  нему,  может донести стоны и  шум  сражения.  Взглядывает
вверх,  на  облака  (светает!),  видит  призрачных воинов розовеющей зари,
устремляющих свой облачный бег туда, к Дону.
     Боярин Кирей подходит с опасом к явно гневному князю своему.
     - Ты что? - вопрошает Олег.
     - Робяты ропщут!  Даве Добрыня Кирьяныч с  ратью без  твово наказу ко
князю Митрию ушел...  Дак потому...  Удальцы наши в сумненьи, вишь! Татары
Москву разобьют и нас не помилуют!
     Олег оборачивает огненный гневный взор.
     - Скажи кметям,  что татары сюда не дойдут!  Что, коли Мамай разобьет
Дмитрия,  я  сам остановлю его на  засечной черте!  Что пока мы стоим тут,
Ягайло не посмеет двинуть полки! И только потому, что мы - здесь! И только
потому татары не зорят Рязанскую волость!  Были бы мы там,  они послали бы
комонных сюда,  в зажитье!  Понял?  Внял? Иди! - Он отворачивается. За ним
стан,  за ним испытанные воины, и они хотят драться. Но их мало! И никогда
ему,  Олегу,  не собрать такой ратной силы, какую повел этот щенок Дмитрий
умирать на Дону!
     Светает.  Сейчас,  наверно,  там  начинается  бой.  Розовые  облачные
богатыри текут прерывистой чередою туда,  в чужую ордынскую сторону... Что
сделает Дмитрий,  победивши Мамая?  Обрушит свои полки на него? Снова, как
после Скорнишева,  захватит Рязань?  И все-таки он,  Олег, не ударит ему в
спину!  Никогда!  Почему?  Он срывает сосновую шишку,  шелушит ее твердыми
пальцами...  Никогда... Понимает ли это Дмитрий? Верно, все-таки понимает,
раз  повел  незаботно  полки  к  Дону,  заручившись не  грамотою  даже,  а
высказанным устно и  переданным через третьих лиц  полусогласием.  Да,  но
понимает ли  Дмитрий сейчас,  когда он  освободился от  постоянной опеки и
помощи владыки Алексия, что значит само слово святое: русская земля?!
     Известие о  разгроме Мамая и  разом о  бегстве Ягайлы было получено к
вечеру.  Олег молча, смуро выслушал то и это, кивнул, велел готовить коней
на  утро для себя и  дружины.  (Встречать Дмитрия после победы он не хотел
вовсе!)  Нимало не  сомневаясь,  предвидел и  на  сей  раз очередную шкоду
московского соседа.  (И  совсем  не  удивил тому,  когда  победитель Мамая
посажал в оставленной им Рязани своих наместников,  которых, впрочем, Олег
вскоре  согнал  без  особого труда.)  Содеяв все  и  все  наказав,  почуяв
мгновенную смертную усталь,  забрался в  шатер,  велев  не  тревожить себя
больше, рухнул в кошмы и уснул безрадостным сном стороннего гостя на чужом
богатом пиру. Не ему слушать торжественные радостные колокольные звоны, не
ему встречать возвращающуюся с победой премного поредевшую рать.  И скажет
ли кто когда,  что в  совершившемся нынче на Дону одолении на враги есть и
его сторонняя доля?


                             ГЛАВА СОРОКОВАЯ

     Рожденный  в  степи,  рожден  конным  наездником.  У  древних  скифов
случалась болезнь от  долгой езды верхом,  у  татар такой болезни не  было
никогда.
     Доскакав в сумасшедшей многодневной скачке до своих кочевий, Мамай не
дал себе и минуты отдыха. Он разослал во все концы гонцов с приказом всем,
кто может сидеть верхом,  собираться к нему. Расчет (ежели это был расчет,
а не дикая нерассуждающая ярость) был верен.  Дмитрий наверняка, воротив с
победою,  распустит по  домам  усталых воев,  и  тогда  нежданный набег на
Москву некому будет остановить. Одного не учел Мамай - усталости войска. В
него перестали верить уже там,  на Дону,  а он и о сю пору не ведал этого.
Не явились фряжские советники,  что скакали ему всугон,  уходя от плена, и
не знал, что те устремили не в ставку Мамая, а прямо в Кафу, и сейчас там,
в Кафе,  заседает городской совет, решая, что делать далее. Ибо, что бы ни
совершалось с  ними,  упорные  генуэзские  мореходы,  купцы  и  грабители,
никогда не соглашались признать себя побежденными. Не вышло одно - надобно
тотчас пробовать другое.  Даже у  республики Святого Марка не  было такого
неистового упорства,  потому и из Галаты,  под Константинополем, выбить их
ни  императоры,  ни  венецианцы никак не  могли.  Потому и  здесь город за
городом переходил в  их  руки.  Недавно пришел  черед  Судака,  а  теперь,
потеряв на  Дону  цвет  своего  войска,  уцелевшие яростно спорили о  том,
погибнет ли  Мамай  и  не  пришла ли  пора  потребовать у  него  назад  те
двенадцать селений,  отобранных им у  республики еще в  шестьдесят третьем
году...
     Но  Мамай не  ведал этого.  И  того не  ведал,  что  за  Волгою стоит
Тохтамыш,   коему   его   беки   велят   восстанавливать   вновь   величие
золотоордынского престола,  ибо  в  головах у  степных повелителей Белой и
Синей Орды тоже свои фантомы, они тоже не желают понять, что время ушло. И
ежели Мамай хотел сравниться с  Батыем,  то они мечтают восстановить славу
послебатыевых  времен,  во  главе  не  с  выскочкой  из  рода  Кыят-Юркин,
враждебного  Чингизидам,  а  с  законным  наследником великого  повелителя
Вселенной.  И  от  Тохтамыша  требуют  теперь  посадившие его  на  престол
Урус-хана  беки  того,  к  чему Тохтамыш неспособен -  и  будет неспособен
всегда!  Но беки ведут своего нового повелителя, и выбора у Тохтамыша нет,
уклониться нельзя. Неугодного хана в степи попросту убивают.
     Все дальнейшее произошло менее чем за  полтора месяца,  то есть почти
мгновенно.  Мамай  собрал новую  рать,  посадил на  коней семидесятилетних
стариков   и   четырнадцатилетних   мальчиков.    Многие,    впрочем,   из
разноплеменного прежнего воинства к  нему не пришли.  Собрал уже к  исходу
сентября,  проявив невероятные даже для него быстроту и упорство. Но вести
эти войска на Дмитрия ему не пришлось. Как раз в эту пору Тохтамыш перешел
Волгу.


                            ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

     Васька,  неожиданно для  себя  вновь  оказавшийся воином,  глядел  на
осеннюю громаду волжской воды не понимая сам,  как они сумели это содеять.
Вниз по реке плыли сплошным хороводом,  точно весенний лед, вязанки камыша
и  хвороста.  Татары  хлопотливо освобождали от  камышовых связок телеги и
арбы, которые только что, превращенные в плоты, одолевали реку. Васька сам
плыл, толкая перед собою камышовый плот, куда было сложено верхнее платье,
сапоги  и  оружие,  сам  волок  за  собою  фыркающего  коня,  что  сейчас,
по-собачьи встряхивая всем телом, освобождался от излишней влаги. И как же
долго это было!  И  как несла и крутила волжская вода!  (А как он сам плыл
украдом на левый берег,  спасаясь от плена, и колодка служила ему плотом?)
Но сейчас переправлялось громадное войско,  и переправилось все,  мало кто
растерял оружие,  утонул  или  утопил коня!  Он  измерил на  глаз  долготу
водного пути,  восхищенно покрутил головою. <На лодьях бы неделю возились,
а так, плывом, в один день!> - поразился вновь.
     Татары  сушились  у  костров,  вываживали лошадей.  Кто  и  гонял  по
песчаному берегу,  разогревая взмокшего жеребца.  Осенняя  вода  тепла,  а
степные кони неприхотливы, и все же...
     Бурые и  серые халаты воинов (мало у  кого была бронь) заполнили весь
берег.  Варились шурпа и конина. Котлы тоже плыли через Волгу, привязанные
к охапкам камыша,  а вот овец не было,  овечье стадо плывом не перевезешь.
Скот,  особенно  мелкий,  надлежало добыть  у  противника.  С  мстительным
чувством удовлетворения завидел  Васька  назавтра отбитое стадо  баранов и
какого-то татарина из Мамаевого иля с колодкой на шее. Поноси-ка, поноси и
ты теперь!  Он не ведал еще,  как совершится  дело,  но  надея  была,  что
Тохтамыш  победит.  Иначе  опять  бежать!  И куды?  Или вновь на кафинский
базар,  а там на галеру гребцом - ни свету,  ни роздыху не видеть до гроба
дней!
     Тохтамыша он  видел  один  раз.  Смуглолицый молодой  повелитель Орды
промчался в шелковом зеленом халате сверх чешуйчатой хорезмийской брони, в
мисюрке  арабской работы  и  оглянул их,  рядовых воинов,  хищно  раздувая
ноздри.   Видно,  еще  не  упился  властью,  не  обык,  не  было  ленивого
превосходства и надменной скуки в очах,  что вернее всего, даже и в одежде
простой, отличает повелителя от простого людина.
     Тохтамыш вел полки прямо на  главный Мамаев юрт,  широко развернув по
степи  крылья  своего войска и  захватывая без  разбору все  встречающиеся
стада  и  кибитки.  Ночами варили и  жарили мясо,  из  утра  двигались без
передыху весь день, только пересаживаясь с коня на коня.
     <Отступит Мамай или даст бой?>  -  гадал Васька,  не догадывая о том,
что готовилось в тиши тайных,  с глазу на глаз, переговоров, о чем шептали
беки и для чего скакали ночью в опор ханские гонцы. Прояснело лишь на заре
того дня, когда вдали запоказывались ряды Мамаевых полков.
     Протрубили сигнал к  бою,  однако никто  не  вынимал оружия,  и  полк
продолжал идти мелкою рысью, <на грунах>, удерживая коней.
     - Эй,  Рахим,  чего они?!  - окликнул он по-татарски своего кунака, с
которым подружились еще за Волгой.  Тот глянул с прищуром,  поцокал, рукою
показал Ваське:  саблю, мол, убери в ножны! Они уже ехали шагом, и Васька,
у которого перед ожидаемой сшибкою стало сухо во рту, не понимал ничего.
     Ряды сблизились.  И  тут  Мамаевы татары стали вдруг -  все  подряд -
спрыгивать с коней.  Некоторые опускались на колени,  клали перед соб