Дмитрий Михайлович БАЛАШОВ

                               СВЯТАЯ РУСЬ

                                  Роман

                               КНИГА ПЕРВАЯ



                                 МОЛИТВА

     Господнею  ли   волей  нисходит  на   землю  то,   что  мы   называем
<пассионарностью>,  а  иноки-исихасты  XIV  столетия <энергиями божества>?
(Впрочем,   последнее  не  совсем  точно,   и  даже  совсем  неточно,  ибо
пассионарность  -   биохимическая  энергия  вещества,   а  Фаворский  свет
нематериален, и - всё же!)
     Мужество  воина,   одержимость  художника,   дерзость  купца,  тяжкое
упорство  пахаря,   незримый  и  повседневный  героизм  женщины-жены,  без
которого не  стоят мир  и  всё сущее в  нем...  Трудно назвать иначе,  как
творением божьим,  ту энергию,  которая дает силу жить, любить, созидать и
верить в  чудо преображения сущего,  которая волшебно и властно раздвигает
века и  пространства,  открывая духовному взору далекие причины и  грозные
следствия  нашего   ежедневного  бытия,   позволяет  заглянуть  за   грань
суедневного,  отринуть близкое  ради  дальних и  великих целей,  позволяет
обежать мыслью тысячелетия скорби и мелких, тленных, как и все наше бытие,
радостей и  узреть в  муравьином кишении поколений грозный очерк  великого
замысла  и  череду  слепительных  или  же  горьких  свершений!  Ибо  жизнь
человеческая - это жизнь листа на дереве. Отпадет и умрет лист, и нарастут
новые в  непрерывной череде и  смене весен и  осеней,  умрет лист,  но  не
престанет жить дерево,  доколе и  оно не исполнит назначения своего.  Но и
без кратких,  с весны и до осени,  жизней листьев не живет, умирает древо.
Без постоянных усилий,  борений,  труда граждан своих не  живут,  исчезают
великие некогда народы,  оставляя векам немые могилы да  каменную скорлупу
былых пристанищ творческого духа своего.
     Высшее ли ты во Вселенной,  наделенное разумом существо, о человек? И
тогда,  увы,  согнет тебя, яко колеблемую ветром трость, всякий сильнейший
тебя,  и  не обязательно разумом сильнейший,  нет,  попросту насилием силы
превосходящий силу твою... Или же есть высшее тебя духовное существо, кого
мы называем Он,  толкуя о  Господнем промысле и незримом создателе зримого
мира?  И тогда,  о,  тогда ты лишь перед ним и ответствен в деяньях своих,
человек, и не побороть тебя силе земной, силе зла, во веки веков, ибо пред
Ним и сила бессильна,  и разум обнаружит тщету ухищрений своих,  и, приняв
на себя крест и содеявшись рабом высшего,  ты, в земном бытии, становишься
всесильным,  ибо  ответ у  тебя -  токмо единому Богу,  токмо ему,  но  не
кесарю!  (Коему -  лишь кесарево,  то,  что преходяще и тленно.) И я вновь
молю вышняго меня:  дай силы на деяние! Помоги охватить взором неохватное!
Дай  мне,   малому,  вместить  великое,  настолько  большее  крохотного  и
смертного моего существа,  что  уже  прикоснуться к  тому  краем,  узреть,
почуять,  догадать хоть о  бывшем до меня и то будет сущее чудо,  явленное
тобою, Господи!
     Ночь объяла землю.  И в тишине темноты не видно звезд.  Но где-то там
проходят,  с  дрожью неслышимого гула,  тысячелетия,  слагаясь в  стройный
очерк  народной судьбы,  и  я  вновь ужасаюсь и  дивлюсь мужеству предков,
сотворивших из праха,  из смертного своего существа бессмертное, и взываю,
и вопрошаю их,  уснувших в земле:  кто дал им подобное чуду мужество,  кто
позволил из  грязи  и  крови корыстных и  мелких дел  восстать до  деяния,
осветившего и освятившего последующие за ними века? Кто позволил им горечь
истории претворить в мед бессмертной величавой памяти,  которую даже мы, в
бессилии своем, не возможем повергнуть во прах?
     Туда  ли  взгляну,  в  безмерную  глубину  просторов Востока,  откуда
обрушилась на  нас  монгольская конница,  и  дали те  вопрошу,  и  помыслю
мыслию:  не для того ли пришли эти всадники на своих неутомимых конях,  не
для того ли лилась кровь,  уводились полоняники, плелись союзы и заговоры,
скакали послы через половину земного округа,  дабы в час иной, в час нашей
из праха восставшей славы, поворотили мы лик к этой безмерности и обратной
волною русской предприимчивой дерзости прошли и  одолили Сибирь,  выйдя  к
бушующим волнам далекого Охотского моря?  Не  для того ли  глухим копытным
топотом пролилась оттуда чреда народов и племен,  дабы Русь обрела величие
свое в кровавом,  кровном и братском объятии с народом степей?  Что мы без
Сибири?  И  можно ли так,  небрегая трагедией женки,  угнанной в татарский
полон,  слезою дитячьей,  пожарами городов и  смертями ратников,  судить и
править о столетьях судьбы?  Но и не судить, и не править, и не вгдядывать
в  лик вечности -  как?!  Обречь ли  себя на  единые заботы сего дня,  без
загляда в  передние и задние <полы времени>,  как называл их древний поэт?
Не промысел ли то был,  и не должны ли мы теперь,  по миновении кровавых и
горьких лет,  поклонить Востоку, давшему нам величие днешнего бытия? (И, в
свой черед,  помыслить об ответственности нашей перед грядущими вослед нас
за  все  то  маломысленное и  гибельное,  что  сотворяем однесь над землею
предков и народом своим?  Ибо не мы,  не мы господа и создатели земли,  мы
только держатели,  и суд грядет,  и суд неотвратим,  и гибель свою,  как и
спасение, сотворяем мы <своима рукама>, и плата за грех не станет ли свыше
сил  наших?)   Горько  быть  потомком  великих  отцов!   Но  и  счастье  -
прикоснуться к величию пращуров!
     Я  оставил смертных героев моих у  великого рубежа,  когда неодолимое
уже нарастание сил вскоре приведет русичей на  Куликово поле,  когда,  как
подарок судьбы (упорному - дастся!), обрушились во взаимной борьбе грозные
множества Орды и Литвы, могущие, в совокупности, при ином сложении событий
и сил,  охапить,  потопивши в крови,  родину наших отцов, и когда открылся
наконец,  с переломом военной судьбы,  тот путь в грядущее, путь обратного
стремления на  Восток,  который  уже  через  немногие  века  сотворит нашу
великую Родину!
     Пахнет  травой.  Пахнет  конским  потом,  и  нога  привычно упирает в
железное стремя.  Что там, за волнами седой травы, которую когда-то сменят
хлеба?  Что там,  за синею далью лесов,  за горами,  за камнем, за степным
окоемом,  за багряным разливом заката, за гранью смертной судьбы? Что там?
Кони.  Ветер. И далекие, за спиною, звоны колоколов - родина, Русь. Святая
Русь.  Помолись обо мне, отец Сергий, и ты, владыка Алексий, благослови на
труд малого и дальнего писца своего!


                               Часть первая

                              СТЕПНОЙ ПРОЛОГ


                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Река мерцала лениво и сыто, как глаза отдыхающего барса. Дул холодный
ветер, и листья шуршали, высыхая. Над тугаями, удаляясь к противоположному
берегу,  пролетела стайка серых  цапель.  Идигу  Барлас  опустил  лук,  не
спустив  тетивы,  и  осторожно  направил  коня  туда,  где с криком вились
потревоженные птицы.  Нукеры ехали за ним  след  в  след.  Шарып  на  ходу
наложил  стрелу,  слегка  натягивая  тетиву.  Лошадь  с шорохом раздвигала
боками стебли камыша.  Долгие ветки  карагачей  цеплялись  за  стремена  и
одежду.  Идигу  запрещающим  взглядом  остановил нукера.  Выйдя на отмель,
конь,  захрапев,  вспятил и стал.  На песке, видимо, до того, как потерять
сознание,  добравшись к изножию кустов, лежал полуголый, подплывший кровью
человек.  Лошадь первая почуяла жизнь в сизом от  холода  и  потери  крови
полутрупе и тихо ржанула.  Нукеры, столпясь за спиною, начали спрыгивать с
седел.  Идигу думал.  Предчувствие говорило ему, что полуголый беспомощный
беглец с того берега не был простым ратником.  Он сделал разрешающий знак,
и воины подступили к незнакомцу.  Когда его перевернули лицом вверх, грудь
раненого  судорожно  вздыбилась  и  он застонал,  не открывая глаз.  Туган
достал нож и,  взрезав предплечье незнакомцу,  извлек из  раны  наконечник
стрелы. Тот застонал опять, все так же не приходя в сознание. Свежая кровь
потекла из раны.  <Будет жить!> - уже почти  узнавая  незнакомца,  подумал
Идигу.  Туган  молча  и  споро снимал длинные полосы коры с молодых ивовых
побегов.  Потом,  вырвав клок войлока из потника и наложив на  рану,  стал
заматывать в лубки предплечье раненого. Беглеца закутали в овчинный чапан,
посадили верхом на круп Шарыпова  коня,  для  верности  обвязали  арканом.
Голова  раненого безвольно болталась за спиной Шарыпа,  из оскаленного рта
текла слюна пополам с водой,  с  раскисших  кожаных  штанов  струйки  воды
сбегали  по  крупу лошади и змеистой цепочкой следов отмечали путь идущего
шагом Шарыпова жеребца.
     Незнакомец был  молод  и  жилист.  Человек,  сумевший  со  стрелою  в
предплечье одолеть Сейхун,  должен был  быть хорошим воином.  Идигу теперь
уже  почти догадывал,  кого  он  нашел в  тугаях,  и  несколько раз  зорко
обернулся,  ища на том берегу вооруженных нукеров Урус-хана.  Но берег был
пустынен.  Видно,  преследователи поверили в  смерть  беглеца и  повернули
назад.
     Идигу ехал,  прикидывая,  к добру ли то, что он делает теперь. (Ежели
только он  прав  в  предведенье своем,  и  спасенный им  воин не  окажется
попросту каким-нибудь  сотником разбитого Тохтамышева войска,  похожим  на
своего повелителя!)  И как встретит его теперь и как поведет себя железный
хромец,  Тимур-ленг? Быть может, раненого надо было оставить в тугаях? Или
добить?  Или попросту проехать мимо,  не  обративши внимания на  суетливую
птичью возню в  зарослях камыша?  Быть может,  это  не  поздно совершить и
теперь? Так ничего толком не решив,  Идигу Барлас въехал на высокий берег.
Теперь, миновав тугаи, возвращаться вспять было уже поздно. Он слегка сжал
сапогами бока коня,  выпрямившись в твердом монгольском седле с  высокими,
отделанными серебром,  красными к исподу луками,  и жеребец послушно пошел
рысью.
     Поступки  Тимура  непредсказуемы.  Одинаково  легко  он  может  вновь
оказать  милость  разбитому  или  казнить,  но  пусть  решает  сам!  Вдали
показался конный разъезд, близил Сауран, и Идигу отбросил сомнения. Теперь
о беглеце надлежало решать только самому повелителю Мавераннахра. Урус-хан
опять оказался сильнее! Погибли палатки, оружие, верблюды, кони... Погибли
воины!  Токтакия  разгромил  Тохтамыша в  пух.  Уже  не  первый  день  они
проверяют убитых в этом несчастном сражении и подбирают раненых,  кого еще
можно спасти...  Он скользом оглянул на Шарыпа. Голова раненого все так же
болталась из стороны в  сторону за спиною нукера,  и Идигу вновь подумал о
том,  что ежели он  угадал,  то  далеко не  ясно,  захочет ли великий эмир
позволить этой голове и впредь оставаться на своих бесталанных плечах.
     Как знать,  не  пошла ли  бы  иначе вся история великой степи и  даже
далекой   Руссии,   ежели   бы   посланцы  Тимура   не   нашли   раненного
Казанчи-бохадуром  Тохтамыша в  кустах  и  не  сумели,  согрев  беглеца  и
накормив жирным супом, сохранить ему жизнь?


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

     Между великими реками Сейхуном и Джайхуном (Сыр-Дарьей и Аму-Дарьей),
вытягиваясь  к  юго-востоку,  в  горы древней Согдианы,  а к северо-западу
обтекая двумя рукавами пески и спускаясь к Аральскому морю,  лежит страна.
В ее древней,  серо-желтой земле можно отрыть наконечник скифской стрелы и
стертый  статир  с  профилем  Александра  Македонского,  а  то  и  обломок
серебряного  парфянского  блюда.  Кетмень земледельца то и дело ударяет по
древним глиняным  черепкам,  оставленным  народами,  утонувшими  во  мраке
времен.  Заступ  отрывает кости многоразличных древних захоронений.  Южная
часть этой земли,  что простерлась  у  отрогов  Памира,  там,  где  стояли
погибшие  в  арабском  нашествии  города  согдов,  у  перевалов  и ущелий,
уводящих в сторону Соистана и Индии,  называется Мавераннахр,  с  древними
городами Самарканд,  Бухара,  Кеш,  Термез,  Ходжент. Северная, в низовьях
Джайхуна (Аму-Дарьи), это Хорезм, где главный город - Ургенч.
     За Джайхуном начинаются Хорасан и Иран,  так же,  как и Мавераннахр с
Хорезмом,  входившие некогда в обширное государство хорезмшахов,  а дальше
Азербайджан и  Арран,  горы Кавказа,  земли язычников и  христиан:  страна
Наири,  Картли,  Имеретия и прочие земли грузин,  дальше - Рум, ныне почти
завоеванный османами,  еще далее - богатые города: Багдад, Халеп и Дамаск,
и  море,  и земли франков,  а к югу,  в аравийской земле,  Медина и Мекка,
святыни ислама, собирающие паломников со всех земель, подчиненных зеленому
знамени пророка...
     К  востоку же,  за Сейхуном,  за пограничным Отраром,  придвинулась к
Мавераннахру дикая степь, Дешт-и-Кипчак. Семиречье, земли кочевых джете, и
Могулистан,  Синяя и  Белая (на Иртыше и  в Прииртышье) Орда,  за которыми
страна соболей и куниц, горы Алтая, бескрайние леса Сибири, Енисей, Иртыш,
и еще дальше -  монгольские степи, откуда почти два века назад вылилась на
земли Мавераннахра страшная степная конница...
     Много веков  спустя  возникла  столь же красивая,  сколь и далекая от
всякой реальной основы легенда,  что монголы сокрушили в Азии устроенное и
цветущее  государство  хорезмшахов,  не  устоявшее перед ними в силу одной
лишь недалекости своего повелителя, хорезмшаха Мухаммеда. Действительность
была  и печальнее,  и страшней.  Не существовало <цветущего и устроенного>
государства!   Было   измученное   поборами,   сотни    раз    ограбленное
насильственное   скопление   завоеванных   владений,   коему   и  название
<государство> мало подходило,  где не было закона,  ибо закон - это всегда
соглашение  между  двумя силами,  а было голое право силы,  определявшей и
размер налогов,  и саму жизнь и смерть граждан своих.  Оно распалось,  как
пересохший  глиняный  ком,  оно  и  должно было развалиться под первыми же
ударами сильного и дисциплинированного врага. И то, что хорезмшах не сумел
собрать единого сильного войска,  было отнюдь не случайностью, не прихотью
бездарного  повелителя,  а  обнажением  лоскутной  сущности   хорезмийской
империи.
     И все-таки оживание,  возрождение разгромленного некогда  государства
шло.  Хотя  бы  в  виде  феодально-разбойничьих  войн  и  смут,  в которых
происходило трудное выяснение - кто есть кто?
     Тюрки, или турки (что правильнее), подчинившиеся потомкам монгольских
ханов в Семиречье,  Кашгаре и Джунгарии,  присвоили себе название <могол>.
Из  них состояло в  эту пору население Синей и  Белой Орды.  Те  же турки,
которые перемешались с  согдийцами и  за  протекшие полтора столетия стали
считать земли Мавераннахра своими,  звались чагатаи и  теперь уже боролись
со  степняками -  моголами  или  семиреченскими джете  (разбойничий отряд,
банда) за  восстановление прежнего мусульманского государства.  Мусульмане
при этом боролись с  христианами и язычниками.  Династия куртов в Герате и
Кандагаре выступала против турок-чагатаев.  Хорезм пробовал отъединиться в
самостоятельное  государство.  Местная  династия  Музаффаридов  явилась  в
Персии (в Ширазе и  Исфагане).  В  городах началось мощное освободительное
движение  сарбадаров  (от  их  военного  клича:  <Сар  ба  дар>  -  <Лучше
смерть!>),  направленное против монгольских правителей.  Сарбадары ставили
перед  собою  уравнительные идеалы и  там,  где  добивались власти (как  в
Хорасане,  где  они продержались тридцать лет),  старались уравнять всех в
доходах,  вводя распределительный,  коммунистический принцип,  что, в свою
очередь,   приводило  к  социальной  борьбе,  ибо  зажиточная  верхушка  и
мусульманское  духовенство  выступали  против  сарбадаров  и  хотели  себе
сильного   повелителя,   который   мог   бы   установить  единую   твердую
государственную власть. Таким правителем стал сперва Казаган, глава эмиров
Мавераннахра,  а  после его смерти -  Хусейн,  внук Казагана,  выступивший
против  захватившего Мавераннахр семиреченского хана  Туклук-Тимура и  его
сына Ильяса-Ходжи.  Хусейн не был талантлив,  но в  его тени подрастал сын
Тарагая, бедного эмира из Кеша - Тимур.


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     В Самарканде  разноголосо  лаяли собаки.  Всходила луна.  Дневной жар
сменился легкой прохладою.  Над  излучистой  серебряной  лентою  Заревшана
повис  невесомый  прозрачный  туманный  полог.  _____  ярко  пылал костер,
пожирая узластые ветви карагача,  и в  его  сполохах  была  вычеканена  по
черному  небу  узорная  вязь  все  еще  отягощенных  плодами апельсинных и
яблоневых дерев ______ сада-дворца.  Полы юрты  были  раскинуты,  и  запах
готовящейся шурпы доносило к изножию шатра.
     Тимур,  морщась от  застарелой боли в  ноге,  осторожно снял со своей
груди  руку  спящей Сарай Мульк-ханум,  тонкую руку  в  тяжелых серебряных
браслетах,  украшенных индийскими самоцветами. Жена только пошевелилась во
сне, складывая ладони и удобнее умащиваясь на мягком, застланном бараньими
шкурами и накрытом шелковым покрывалом ложе, по-детски почмокала, лицо ее,
едва  различимое  в  сумерках  ночи,  казалось  сейчас  гораздо  моложе  и
беззащитнее,  чем  при свете дня -  в  россыпях ценных уборов и  парчи,  в
гордом сознании своего могущества первой и  любимой жены  повелителя.  Сон
отнимает волю и отдает человека в руки врагу. Тимур мало спал, и не только
от мучившей его старой раны, и всегда, как и теперь, заботил окружать свой
покой надежною и верной охраной.  Неустрашимый в бою,  он не мог,  не имел
права позволить себе  тихо умереть от  руки ночного убийцы,  какого-нибудь
потомка безумных ассасинов или упрямого сподвижника мертвого Хусейна.
     Из  гарема Хусейна взята  им  и  Сарай Мульк-ханум,  наследница славы
Чингизидов.  Тимур не был Чингизидом,  не мог им быть! И потому держал при
себе подставного хана,  и  потому вторично дал войско Тохтамышу,  направив
его против властного повелителя степей Урус-хана белоордынского.  В первом
сражении Тохтамыш был разбит наголову,  но погиб и  любимый сын Урус-хана,
Кутлуг-Бука, что одно явилось почти победой!
     ...И  с  матерью эмира Хусейна,  когда-то  союзника,  после -  врага,
теперь -  сановитого покойника, и с матерью его Тимур был все эти пять лет
почтителен и дружен, насколько может быть дружен убийца с матерью убитого.
Теперь старая женщина умерла,  освободив его,  Тимура, от тяжкой для воина
ноши. И уже собраны мастера, дабы воздвигнуть для нее пристойный мавзолей,
невдали  от  мавзолея любимой сестры  Тимура,  отравленной три  года  тому
назад...
     Мысли о смерти приходят ночью, днем он не дает им воли, да и попросту
не думает пока о возможном конце! Слишком многое надо успеть содеять ему в
этом мире,  столь ничтожном пред величием Аллаха, столь ничтожном и малом,
что не стоит иметь для него на земле больше одного повелителя!
     А их,  <повелителей>,  в одном Мавераннахре -  сотни! Но и среди всех
бесчисленных  беков,  эмиров,  бохадуров  и  дехкан  Хусейн  был  кровавой
собакой!  Только  из-за  Хусейна  они  проиграли  джанг-и-лой,  знаменитую
<грязевую  битву>  с   моголами  Ильяса-Ходжи!   Бой,   в   котором  кони,
проваливаясь по грудь, падали на колени, а трупы павших плавали и тонули в
раскисшей глине.  Дождь хлестал по степи четверо суток подряд, пока они не
поймали и не казнили вражеского ядачи,  заклинателя дождя. Кони не шли! Но
не шли и могольские кони!  Все, что должен был содеять Хусейн, это спешить
своих воинов,  загородиться большими щитами -  чапарами и расстреливать из
луков бредущую шагом конницу Ильяса-Ходжи!  Но  Хусейн струсил и  повернул
вспять, заставив отступить и его, Тимура!
     Они бежали в  Самарканд,  потом в Балх,  и ежели бы не сарбадары,  не
Мавлоно-заде,  поднявший на  бой  жителей  Самарканда,  невесть чем  бы  и
кончилось и куда бы еще бежали они с Хусейном!
     Этот  Мавлоно-заде,  учащийся медресе,  произнес пламенную проповедь,
вдохновил  и  вооружил  народ,  люди  загородили улицы,  впустили  конницу
Ильяса-Ходжи в город и в узки