бы  князь-воевода
Боброк, зять великого князя Дмитрия, даже ежели бы того и захотел!


                            ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Митрополичий двор гудел потревоженным ульем.  Сновала челядь, монахи,
чины синклита,  митрополичьи бояре и  слуги.  И  все это то выглядывало из
дверей,  то  забегало  внутрь  или  же  выбегало наружу,  пересекало двор,
сталкиваясь, вступая в короткие перепалки, тут же согласно помавая главами
и   осеняя   походя   крестным  знамением  череду  нищих   и   странников,
приволокшихся к  подножию святого престола.  Сытно пахло из  хлебни,  где,
видимо,  вынимали теперь из печи саженные с  ночи ржаные хлебы,  и  Ванята
невольно  сглотнул  слюну,  с  пробудившимся хотеньем  помыслив о  свежей,
горячей,  духовитой,  со  сводящею челюсти кислинкой ржаной ковриге...  Но
отогнав видение (не до того было!),  начал вопрошать того,  и  другого,  и
третьего,  пытая,  как добиться к  владычному писцу Леонтию.  Иные путали,
отвечали с  опасом,  что к владыке нельзя,  болен,  и в ответах,  в словах
сквозила  тревожная растерянность:  всем  ведомы  были  вожделения далекой
Цареградской патриархии,  тщившейся  заменить  ставшего  неугодным старого
митрополита  на  его  высоком  престоле  водителя  Руси  и   православного
населения Великого княжества Литовского. С трепетом ожидался ныне и приезд
цареградских патриарших клириков,  посланцев Филофея Коккина.  И  по всему
сему владыку ныне ревниво берегли от  чужих глаз и  многолюдства,  ибо для
всего  этого  деловитого муравейника,  для  всей  рясоносной мурьи  единым
оправданием их  налаженной  жизни  был  восьмидесятилетний ветхий  старец,
помещавшийся где-то  там,  в  верхних горницах,  за стекольчатыми дорогими
оконницами, недоступный уже лицезрению многих и многих...
     Наконец-то Ваняте указали не путь,  а монаха,  что согласил известить
Леонтия, и  Ванята,  привязавши  коня  к  коновязи,  стал,  разминая ноги,
прохаживать по двору. Позвали его не скоро. Раза два ловил на себе молодец
недоуменные и даже сердитые взоры:  что надобно,  мол? И в эти миги темная
кровь бросалась  ему  в  лицо:  <Небось  батьку  бы...  с  обозом  не  так
принимали!>  Подумать,  что  знать  о  нем,  тем паче как о сыне покойного
данщика Никиты Федорова,  тут и не мог никто из ныне сущих,  ему как-то не
приходило  в  голову.  Наконец  полузабывший  об  Иване  давешний  монашек
окликнул его, сообщив:
     - Кажись, Леонтий к себе пошел!
     Ванята  двинулся по  указанному пути,  обогнул митрополичьи хоромы со
множеством крылец и  затейливо изузоренных окошек второго и  третьего жила
(на  низу  помещались службы),  нашел указанную дверь,  влез  на  крыльцо,
поминутно отвечая на вопрос,  кто он и  к  кому,  и,  наконец,  по тесному
переходу пройдя, оказался у надобной двери.
     Постучал,  укрощенный поисками и  ожиданием,  с  робостью.  Спокойное
<Войди!>  раздалось из-за двери.  Ванята отокрыл тяжелое полотно и  увидел
монаха  в   очень  простой  рясе  и   с  простым  медным  крупного  чекана
четвероконечным крестом на  груди,  видимо,  греческой работы (в этом мать
немного научила разбираться его),  в негустой,  сивой,  с сильною проседью
бороде,  с волосами, заплетенными в косицу, перевязанную тканым снурком, с
лицом в  крепких задубелых морщинах и  внимательным,  остраненно-спокойным
взором.  Монах  стоял,  загораживая  свет,  в  короткой  первой  горничке,
отделенной дощатою перегородкой от самой кельи,  и  мыл руки,  наклоняя за
носик медный кованый рукомой,  что  висел,  раскачиваясь,  на  цепочке над
кленовою  лоханью.  Обозрев  смешавшегося  парня,  он,  еще  раз  наклонив
рукомой,  ополоснул ладони и стал вытирать руки грубым посконным рушником,
что висел тут же, на спице.
     - Отколе?  -  вопросил.  И тут же,  перебивши себя, уверенно догадав,
рек:  -  Никиты Федорова сын? Иван? - Вспомнил и имя, мгновение подумав. -
Проходи, садись!
     - Вырос!  -  добавил Леонтий,  когда уже оба вошли в  келью и сели на
лавку близ небольшого на пузатых ножках стола.
     Ванята с  любопытством оглядывал особенно богатую,  супротив бедности
утвари, божницу, кожаные книги на полице и в поставце, дорогую, едва ли не
тоже византийской работы, лампаду. Не вытерпел, вопросил:
     - Цареградская?
     Леонтий кивнул, бегло улыбнувшись, и возразил вопросом:
     - Мать как?
     Ванята,  зардясь, начал сказывать домашние новости, о матери, о себе,
о сестре (<Невеста уже!>).
     - Островое не отбирают у вас вдругорядь?
     - Да не,  утихли!  -  Иван тут счел уместным сказать о просьбе,  ради
чего  и  пришел:  помочь вернуть родовое место за  Неглинной,  захваченное
проворым сябром.  Леонтий вздохнул,  сощурил старые глаза в  сетке морщин,
сказал невесело:
     - Ноне  и  о  такой малости надобно хлопотать у  дьяка.  Был  бы  жив
Василий Вельяминов,  в минуту бы то дело содеялось!  -  Помолчал, подумал,
добавил:  - Владыке нонь не доложишь, не до того! Иной просьбою и я его не
потревожу, ветх деньми!
     В  келье стоял тот  устойчивый,  чуть душноватый запах книг,  воска и
строгой старости,  который безотлучно сопровождает холостых,  на  возрасте
мужиков,  будь то удалившийся от дел горожанин, боярин ли, или, как здесь,
инок,  и Ванята представил старого митрополита Алексия в такой же келье, в
той же монашеской бедности и  с  тем же запахом старости и одиночества,  и
ему содеялось страшновато и неуютно.  (Представить такое еще минуту назад,
на дворе хором, он не мог.)
     - И не до того теперь нам всем!  - решительно изронил Леонтий, словно
нехотя или ошибкою проговариваясь о  главном.  -  Едут патриаршьи послы из
Царьграда,  протодьяконы Иоанн Дакиан и Георгий Пердикка...  -  Он замолк,
сохмуря брови и глядя куда-то в далекое далеко.
     - Едут...  Зачем?  -  со стеснением выговорил Иван,  понимая,  что не
знать того -  стыд, и заранее заливаясь жарким румянцем. Леонтий глянул на
парня,  раздумывая,  говорить или нет (одначе, вся Москва уже на дыбах, не
скроешь).
     - Владыку судят,  вишь! - вымолвил строго. Помолчал. Рек: - По доносу
Киприанову!
     Имя Киприана ничего не значило для Ваняты,  и он замер, молча сожидая
продолженья иль объясненья неведомого имени.
     - Болгарин... - неохотно протянул Леонтий. - Патриарх...
     - Филофей Коккин?  - спеша хоть тут показать, что он не вовсе невежда
в делах церковных, подхватил Ванята.
     Леонтий молча кивнул, продолжая:
     - В  Литве у Ольгерда сидел.  Полюби стал тамо.  Ну и -  патриарх его
рукоположил в митрополита русского...
     - Под Алексием?! - Огромность открывшейся беды ошеломила Ивана.
     Леонтий слегка, краем губ, усмехнул. Подумав, отмолвил:
     - Владыко Олексей стар вельми!  -  И  не  договорил:  в  глазах парня
стояло отчаяние.
     - Владыка умрет? - вопросил он тихо, охрипшим голосом.
     Что знал этот вьюноша о  митрополите Алексии?!  Он  не зрел владыку в
делах,  не был с ним в Цареграде, не сидел в смрадной яме в Киеве и сейчас
готов  заплакать при  мысли единой о  неизбежном для  всех  и  неотменимом
конце!   Теплое  чувство,  пробившись  сквозь  усталость  и  рассеяние  от
многоразличных нынешних неустройств, прихлынуло к сердцу Леонтия, прежнего
Станяты. О давно прошедшей молодости напомнил вдруг очерк жадного и худого
лица, блеск глаз. Не знал (вернее, плохо знал) он сына Никиты и думал, что
со смертью друга оборвано все,  но вот вырос,  под притолоку уже,  Никитин
отрок  и   требует  своего,   требует  пустить  и   его   в   горние  выси
государственных дум и  чаяний...  Не кончалась земля,  и век не избывался,
как порою казалось в устали и рассеянии,  вместе с ним!  Леонтий вздохнул,
светло и учительно поглядевши на отрока, выговорил строго:
     - Вси умрут!  Минет век,  и ни единого из ныне живущих уже не узритце
на  земли!  (А  сам разве не мнил,  не считал во глубинах души своей,  что
Алексий бессмертен? Да, не считал! Не мнил, а все же... И себя не мнил вне
и врозь от Алексия, а потому... Потому и мысль о восприемнике не приходила
в ум!  Быть может,  Филофей Коккин и прав?  Нет,  все одно не прав!  И эти
проверяльщики,  и тайности... Гнусно! Нечистыми орудьями неможно сотворить
чистое!)
     - Ну и что,  коли наедут... - насупясь и упрямо вздымая чело, говорил
Никитин отрок.  -  Князь Митрий о чем думат?  Не пустить их!  Пущай... Али
принять... с саблями... Чтоб не посмели!
     - Зло  порождает  зло!  -  возражал  Леонтий,  уже  любуясь  молодцем
(юношеское сойдет,  на ратях станет строже.  Не потерял бы в годы мужества
веры в правду,  то -  сущее зло). - Я тоже думал, давно, в Новом Городи...
Стригольническая ересь...  Высокоумье!  Представь:  человек и  Бог!  Ежели
самому придумывать волю Божию,  то можно докатиться и до сущего зла! Зри -
в  католиках:  во  славу  Божию  сожигают людей!  Монахи  продают за  мзду
искупление грехов - мыслимо ли то? Господь или дьявол нашептал им такое?
     - Что ж надобно?! - супясь, но не уступая, вопрошал отрок.
     - Надобно,  как  игумен Сергий,  работати Господу и  служить ближнему
своему.  И  поверь,  Иване,  труднее всего не драться на брани,  но любить
своего  ближнего!   Пото  и  сказано  Господом:  <Много  званых,  да  мало
избранных>.
     И почти не удивился Леонтий - знал,  к тому  шел  разговор,  -  когда
спросил,  меняясь  в  лице,  краснея  лихорадочно  пятнами  и утупив очи в
столешницу, парень:
     - Отче! Это правда, что отец сам надумал убить Алексея Хвоста? Грешат
на покойного Василья Вельяминова!
     - Правда. Отец сам мне о том поведал. Пото Василий Васильич и на брак
с твоей матерью согласил, пото и ты появилси на свет!
     Парень, глянув, потупил чело и зарозовел.
     - И иное реку,  - продолжал Леонтий безжалостно. - Судил батьку твово
сам владыка. И не оправил, но от казни свободил. И принял в дом церковный.
От казни! Но не от суда Божия!
     - Дак...  батя  по  то  и погиб?  - со стеснением выговорил Ванята (и
видно было,  что новая эта мысль безмерно тяжела  ему).  -  Пото  и  жизни
лишился, во искупление, значит?
     - Не  ведаю!  -  просто отверг Леонтий.  -  Волю Божию не дано ведати
смертным!  Мы  не  знаем замыслов Всевышнего.  Но не на добро направленная
воля - не благословенна.
     - А злые живут! - воскликнул парень, не желая уступить Леонтию в том,
самом важном для него, что жизнь и судьбу возможно сотворять своими руками
и  что ежели не так,  то не прав и Господь:  -  Долго живут!  И ниче им не
деитце!
     Леонтий улыбнулся. (И каждый рассвет каждой жизни начинается именно с
этого,  с  веры,  что ты,  ты сам,  а не Вышний,  ведаешь Господнюю волю!)
Улыбнувшись,  покачал головой. Молча поставил на стол квас, хлеб и сушеную
рыбу.  Присовокупил, после того, как парень опружил чару монастырского, на
травах настоянного квасу:
     - Долгота жизни,  успехи,  зажиток,  добро - что все это перед сроком
небытия!  По то и дана грешным долгота жизни сей,  что та,  потусторонняя,
отобрана у их! Сравни и помысли!
     - Ну хорошо,  - хмуро полууступил отрок,  - батька убит и тем искупил
грех,  а Вельяминов?  - (И,  сказавши, тут же помыслил об Иване Васильиче,
что сидел, изобиженный, в Орде.)
     Леонтий  лишь  глянул.  (Незрелый  ум  всегда  мнит  справедливость в
единообразии.  Меж  тем нету двух схожих во  всем людинов,  разнится грех,
должно быть разному и наказанию за грехи!)
     - Мню, Господь еще не весь свой гнев обрушил на род Вельяминовых... -
Сказал и замолк,  и подумал уже про себя: <Мню, не за един сей грех казнит
Вельяминовых Господь,  хоть и  не  ведаю,  за  что иное.  Но  -  за  нечто
важнейшее и горчайшее сего>.
     - А ежели весь народ согрешает? - уже не спорил, но спрашивал Иван.
     - Содом и  Гоморру уничтожил Господь!  И  не  един  язык среди языков
земных свел на себя гнев и огнь Господень!  Согрешая, и весь народ погубит
себя!  Заметь,  своими руками погубит! Сам истощит свое бытие, в погоне за
зажитком уничтожит окрест сущее,  брат встанет на  брата,  сын на отца,  и
погинут вси! Так было, так будет!
     - Но ведь все люди жадают лучшего? - неуверенно вопросил Ванята.
     Леонтий, отрицая, помотал головой:
     - Люди хотят жить по обычаю своему!  И за то бьются на ратях, и за то
держат у  себя воев и  власть имущих,  дабы оборонить сущее.  И  вот когда
захотят отбросить свое и возжелают иного,  тогда и наступит конец.  Нам до
сего еще, слава Господу, далеко! Ты ешь! Где пристал-то?
     - А на Подоле! - неохотно, с набитым ртом, отозвался Иван.
     - В поход-то идешь?
     Ванята, давясь, сильно кивнул головой.
     - Вперед дуром не суйся, а и не робей! Гляди, яко старшие воины деют!
Тебе отцова дорога назначена, а он был - воин!
     Леонтий вздохнул,  вновь вспомня,  как в этой же самой келье, лежа на
полу,  на соломенном ложе, говорил Никита в последнюю встречу ихнюю: <Воин
я>.  И  вот теперь сидит его сын.  И уходит в поход,  быть может,  тоже на
смерть и не мыслит о сем!  (<А я мыслил?  В яме сидя,  с Алексием,  и то -
мыслил  ли  о  гибели  своей?!>)  Молодость  была  перед  ним,  воскресшая
молодость,  пусть чужая -  и все же чем-то родная ему. И потому Леонтий, и
обремененный делами,  все не решался выгнать парня,  велеть уйти.  Тот сам
догадал наконец. Встал, приложился к благословляющей руке.
     - Ступай!  -  напутствовал его старый и строгий друг отца. - А о деле
вашем я  поговорю с дьяком!  Матери от меня поклон!  -  договорил он уже с
порога.
     Ванята спускался с  крыльца,  словно выходя из другой жизни.  Удивил,
увидя своего коня,  удивил вдругорядь,  узревши, что и свет дневной еще не
померк,  и  отнюдь не многие часы,  как мнилось,  протекли с тех пор,  как
восходил он по этим ступеням,  значительно более заносчивый и  уверенный в
себе,  чем теперь.  И  легкая зависть была,  хорошая зависть юности к  уже
состоявшейся и очень значительной жизни.


                           ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Князь Боброк был  недоволен Дмитрием.  Юная порывистость и  упрямство
великого князя московского могли премного отяготить дела его новой родины.
Лучше их всех,  лучше Акинфичей,  Черменковых, Всеволожей, даже Кобылиных,
понимал он,  Боброк,  непростоту того,  что творилось на  западных рубежах
страны,  и  потому сугубо чуял неправоту Дмитрия в его все еще усиливавшей
день ото дня ссоре с Мамаем.
     Он  уже совершил одну блестящую и  совершенно ненужную,  вредную даже
для  дела Москвы победу,  разбив князя Олега на  Скорнищеве.  Олег воротил
свой  престол,  а  Москва  получила  еще  одного  сильного  врага  в  лице
рязанского князя.  И  то,  что  поход решался Думою,  что за  нападение на
Рязань была  чуть  не  вся  московская господа,  дела не  меняло.  Вкупе с
Олегом, вкупе с Мамаем и силами Орды следовало бить Литву! Пока не поздно!
Пока Ольгерд,  помирившись с  венгерским королем и  объединив силы великой
Литвы и Польши, не обрушит на Русь сотни тысяч западных воев! (А с востока
подступит Орда, и - что тогда?!)
     И  вот  вопреки  всему,  вопреки здравому смыслу  -  новый  поход  на
ордынцев, на Булгар, где сидит Мамаев подручник и, следственно...
     Князь  в  раздражении соскочил с  коня,  бросил  ферязь и  перевязь с
саблей в руки холопов, крупно шагая, взошел на крыльцо. Мельком подумалось
о старших сыновьях,  Давыде с Борисом. Глухое небрежение старых московских
родовичей грозило обернуться тем,  что  после его смерти молодцев выпихнут
из рядов высшей господы, во всяком случае боярства им не видать! И это при
том,  что сам он,  Боброк, не только был боярином, но и писался в грамотах
князем -  единый из многих,  поступивших в  службу московскую и  с нею,  с
боярским званием, отлагавших свои старые княжеские титулы...
     Неведомо,  какие подвиги надобно совершить, дабы убедить сих упрямцев
принять по чести в свои ряды его род, премного знатнейший многих и многих,
хоть и  выкинутый вихрем великокняжеских литовских котор со  своей прежней
волынской отчины.  Победами ли,  таланом воинским или  свойством с  князем
великим через молодую супругу Анну измеряется теперь его  место и  вес при
московском великокняжеском дворе?! А тогда - чем он отличен от спесивого и
недалекого тестя  -  великого  князя  Дмитрия  Константиныча Суздальского?
(Того самого,  коему нынче идет помогать!)  Ничем!  Тот тесть,  он -  зять
великого князя,  вот и вся разница!  И в этом споре с Иваном Вельяминовым,
споре,  в который он,  Боброк,  старался не влезать, великий князь Дмитрий
был тоже не прав, таки не прав! Теперь Иван сидит в Орде, науськивая Мамая
на Дмитрия.  Сего допускать было не должно никак! Хоть и не близок был ему
Иван Вельяминов, хоть и его стеснила бы власть тысяцкого... И все же!
     Высокий,  красивый,  с  седыми висками (и  даже седина лишь придавала
величия его лицу), Дмитрий Михайлович Боброк был гневен.
     Москвичам воля орать восторженно ему вслед и звать в поход на Булгар.
Их-то понять мочно:  в торгу от затей Мамаевых несносная дороговь. Дак кто
и довел до сего спора?  Нелепо стране остати без союзных государей,  одной
едва ли не противу всех! А теперь еще и в митрополии нестроения великие. А
ежели умрет владыка Алексий?  И что тогда?  С юга Мамай, с запада Ольгерд,
Олега Рязанского содеяли врагом,  и Новгород Великий откачнет к Литве... И
что тогда? Тогда - что?! У тебя прошаю, великий князь московский!
     Он с  силой шваркнул прочь тяжкое дверное полотно,  прошел в горницы.
Нюша встретила оробев,  мигом углядела,  что гневен.  Боброк сдержал себя,
омыл  лицо  и  руки под  серебряным рукомоем,  скинул зипун,  вздел мягкую
домашнюю ферязь  из  бухарской зендяни,  свалился в  кресло с  гнутою,  на
западный  пошиб,  спинкою,  протянул сухие,  долгие  ноги  слуге,  который
суетясь  стягивал сейчас  кожаные,  булгарской работы,  цветные  чеботы  с
княжеских ног и обувал его в домашние, красной самаркандской юфти, мягкие,
без каблуков домашние сапожки.
     Анна  приблизилась к  супругу с  робким  обожанием.  Сдержав бушующий
гнев, он привлек ее к себе, поцеловал в висок. Под распашным сарафаном уже
заметно округлился живот:  скоро родит!  Скользом подумалось:  быть может,
этот досягнет...  Почему-то уверен был,  что и  тут у  него родится именно
сын,  а не дочерь.  И с горечью ощутил опять и вновь, как мало уже радости
приносит ему  молодая жена,  тихие семейные услады.  Колико более угнетена
душа его и  уязвлен ум  делами страны!  Да,  воистину всему должно быти во
время свое: юности - любовь, возрасту мужества - дела правленья и власти!
     От изразчатой печи струилось тепло.  Дорогая посуда и ковры восточной
работы украшали покой.  Он  принят,  возвышен,  окружен почетом.  Женат на
сестре великого князя.  Успешлив на  ратях.  Что еще надобно ему?  Надобно
знать, что сотворяемое им, его ратным таланом разумно и ко благу земли!
     - Поснидаешь?  - прошает молодая жена. Его тяжелая рука рассеянно, но
бережно оглаживает юные  худенькие плечи,  еще  не  налитые полною женскою
силою.
     - Да,  поди распоряди челядью! - отвечает он и уже уходящей, в спину:
- Сыновья где?
     - Давид  еще  в  Красном,  а  Борис спустится к  трапезе!  (Оба  сына
годились бы в мужья своей мачехе.)
     Боброк кивает,  сглатывая невольную горечь.  Припомнилось,  как сидел
там  у  себя  на  Волыни,  у  грубо  сложенной из  дикого камня  печи,  на
медведине,  глядя в  извивающийся горячий огонь...  И  как был когда-то  и
молод,  и счастлив! Анна, Анна, за что ты любишь меня, в коем уже угас пыл
юных страстей и лишь одно горит не сгорая - воля к деянию!


                           ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Ванята был  недалек от  истины,  представляя себе  монашескую скудоту
покоев владыки Алексия.  Да,  конечно,  потребная и пристойная митрополиту
русскому роскошь в  церковной утвари  и  драгих  облачениях,  в  божнице с
иконами новогородских,  суздальских, греческих и старинных киевских писем,
в  митрах,  посохах,  дарохранительницах,  сосудах из серебра,  алавастра