ою на
землю оружие.
     - Не будут драться! - сказал Рахим. - Законный хан - Тохтамыш!
     Всего ждал Васька,  только не  этого!  Не было боя.  Без боя не стало
Мамаевого иля. Орда объединилась вновь.
     Мамаю позволили уйти, его с нукерами не удержал никто. Ордынские беки
не захотели стать предателями.  Мамай,  бледный от страха и гнева, ускакал
от   войска  с   немногою  свитой  верных  ему  и   связанных  родством  и
побратимством людей.  Забравши в  юрте казну,  золото и  товары,  устремил
далее, в спасительную Кафу, где надеялся пересидеть или податься на Запад,
выжидая,  наконец,  когда (он еще надеялся на возвращение!) тут перессорят
друг с другом и беки вновь созовут его на ордынский престол.
     Он  не видел,  да и  видеть не мог,  невеликого фряжского посольства,
которое  сблизилось с  передовою  Тохтамышевой заставою  и,  переговорив о
чем-то,  двинулось дальше,  прямо к шатрам нового повелителя Орды,  теперь
уже не Золотой,  а Большой. Иначе, узрев, долго бы думал Мамай, прежде чем
скакать в Кафу!


                            ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

     Осенний Крым!  Теплый и терпкий, настоянный на пахучих травах воздух.
Дыхание  моря...  Скалистые кручи,  и  дорогая каменная корона  крепостных
стен, ползущая вверх по горе - Кафа!
     Остановили в садах за городом.  Греки давили виноград.  Мамаю,  зная,
что ордынские мусульмане пьют,  поднесли молодого вина.  Мамай был весел и
весело ждал к себе старого своего знакомца, консула Джанноне дель Беско.
     На  время сбора винограда в  Кафе запрещался даже суд  и  все прочие,
связанные с долгими заседаниями дела. (Просидевши день в канцелярии, можно
было потерять половину урожая!)
     В эти дни  невозможно  было  собрать  на  совет  старейшин,  ни  даже
синдиков,  перед  которыми  обязан  отчитываться  консул,  ни  управляющих
финансами...  Даже военные чины,  даже  надзиратели,  музыканты  и  личная
охрана  консула были заняты на виноградниках и давильнях.  А тут уже дошли
вести о полном разгроме Мамая!  А тут - опустошенная казна! И - как быть с
требованием:  <чтобы  консул  не делал расходов,  превышающих его доходы>;
чтобы <не отдавал на откуп соляных  рудников  и  варниц>;  <чтобы  шкиперы
приходящих  судов  не  принимали на борт беглых рабов>;  <чтобы чиновники,
берущие взятки...> Тьфу!  Да каждый приезжий и каждый избранный чиновник -
не важно,  в совет старейшин,  в комитеты,  в торговую палату или суд,  не
исключая и самих синдиков - только и мыслит, как бы нажиться на прибыльной
торговле с Ордой, на тайной продаже рабов и икры, наживаются даже на найме
солдат для охраны Кафы, Чембало и Солдайи! Уследи тут! И что теперь, когда
даром  истрачена  казна,  когда  погибли  тысячи,  когда  еще  неясен итог
переговоров с этим новым ханом Тохтамышем,  который  пожелает  ли  вернуть
Генуе  захваченные  Мамаем двенадцать селений?!  А без того ему,  Джанноне
дель Беско,  консулу Кафы,  явно не сносить головы,  когда его  отзовут  и
Республика святого Георгия потребует отчета обо всем,  что содеяно тут,  и
об истраченных суммах, и о погубленных человеческих жизнях!
     Теперь -  но,  увы,  только теперь!  - стало предельно ясно, что весь
поход был чистейшим безумием.  Тем паче - ползут подлые слухи, раздуваемые
греками,  что Пьеро Дориа давно уже погиб в сражении, и что вся генуэзская
армия  сдалась венецианцам под  Кьоджей,  и  что,  следовательно,  война с
Республикой Святого  Марка  безнадежно  проиграна,  а  ничтожный  Палеолог
теперь усидит на  троне и  судьба Тенедоса повисла на  волоске...  Да  что
Тенедос! Галату бы нынче не потерять!
     И что он повестит дожу,  какой отчет даст перед новым консулом, когда
его, засидевшегося тут на целых четыре срока, республика, наконец, отзовет
обратно?
     Совет  казначейства,  попечительный и  торговый  комитеты  вцепятся в
него,  точно волки!  Ему придется отвечать и за скорый суд (почасту к суду
не  вызывали  трижды,  как  надлежит,  а  попросту  посылали исполнителей:
привести ответчика в  управление!),  и за дела собственного викария,  и за
то,  что он не ограничивал плату нотарию и  писцам установленными суммами,
что за пропуски заседаний взыскивал с  чиновников не полагающиеся двадцать
пять аспров,  а  гораздо более,  что  мирволил шкиперам приходящих судов в
залоговых суммах (какие залоги во  время войны?!),  что не  всегда поручал
писать доклады одному секретарю, что в совете старейшин у него жители Кафы
составляют не половину,  а  три четверти состава и купцов в комитетах было
больше,  нежели дворян...  А из кого прикажете набирать магистраты,  когда
блокада держит по году генуэзские корабли в  проливах и  когда надобно изо
всех сил угождать местному населению?  Да  ведь и  сами синдики советовали
ему поступать именно так!  Но эти советы нигде не записаны и не утверждены
печатью республики!
     С него спросят,  и почему он держит двух лошадей вместо одной... И не
возьмут в толк,  что Кафа не Генуя,  что держать консулу тут одну верховую
лошадь  просто  смешно!  Что  и  пятисот сонмов  консульского жалованья не
хватит,  ежели  все  <лишнее> нанимать и  покупать самому,  не  залезая  в
городскую   казну!   Что   невозможно  ограничивать  чрезвычайные  расходы
пятьюстами аспров,  когда  имеешь дело  с  Ордой,  когда шестьдесят аспров
стоит воз дров,  когда сто аспров уходит на ежемесячное содержание лошади,
когда тощий петух на  рынке,  и  тот  стоит шесть аспров!  И  попробуй тут
подносить  подарки  хану,  не  истратив  более  пятисот  аспров!  Подарки,
стоимостью менее двадцати флоринов, - убожество!
     И за то,  что он держит четвертого,  русского,  переводчика спросят с
него!  А как без русского переводчика в Кафе? И за что только не спросят?!
Даже за то,  что позволял,  за плату,  жечь огонь в  харчевнях по вечерам,
после колокольного звона!
     Джанноне дель  Беско сидел в  канцелярии консульства,  уперев локти в
стол и глубоко запустив пальцы во взлохмаченные волосы, когда в полутемную
мрачную залу вступил служитель и  повестил о  прибытии Мамая.  Он  даже не
враз понял,  о  чем  идет речь.  Мамай?  Почему Мамай?!  Мамай -  это было
вчерашнее, от него ведь уже отреклись! Все про него было решено на совете,
с ним, почитай, заочно уже расправились...
     - Постой!  Мамай?!  -  Джанноне дель  Беско встал на  ноги,  обдернул
камзол,  пригладил волосы, туже затянул кожаный пояс с подвешенными к нему
ножнами кинжала и кошельком.  Так!  Мамая совет Кафы,  в лучших традициях,
поручает  ему,   и  посмей  он  не  исполнить  решения  совета!   А  ежели
когда-нибудь, где-нибудь... Отвечать будет он! Один он! Проклятие!
     - Коня!  -  приказывает консул резко.  -  Вызвать трубача и стражу! И
немедленно  собирать  совет!   Пусть  оставят  свои  давильни!  Немедленно
вооружайте воинов!  Я сам еду к Мамаю!  -  Джанноне шагнул из-за стола,  с
презрением,  глянув на забытый налоговый реестр, который въедливо проверял
час  назад,  выискивая,  что еще можно было бы  обложить налогами.  И  где
скрупулезно перечислялось: <...С четырехколесного воза, маджары, с зеленью
надлежит брать семь аспров налога; с воза арбузов - десять, воза огурцов -
восемнадцать, а с баржи огурцов, сахара - сорок пять аспров; с воза дынь -
тридцать,  с  сахара каштанов -  двадцать пять,  а с монерия с каштанами -
сорок  пять>.  Глаза  еще  бежали по  строчкам:  барка  осетров...  мясная
лавка... барка с устрицами... с продавца вина... с хлебника... с воза лука
или  капусты...  воз дров...  воз стерлядей...  маджара с виноградом...  с
молочницы: один аспр за три месяца...
     Все  это  разом  утратило всякое значение,  вытесненное единым жарким
вопросом:  сколько  высочайшая Республика Святого Георгия получит нынче  с
хана Мамая?
     Он  вышел,  вскочил в  седло.  В  узости  улицы  увидел синдика Паоло
Гаццано,  что,  отчаянно работая удилами и  острыми краями тяжелых дубовых
стремян,   гнал   своего  коня,   торопясь  присоединиться  к   депутации,
назначенной  для  встречи  разбитого  повелителя  Орды.  Почти  не  ожидая
Гаццано,  лишь  взглянув на  окруживших его  конных оргузиев,  дель  Беско
натянул удила. Конь понятливо согнул шею и, встряхнув гривою, пошел ровною
плывущею иноходью.  Таких коней не вдруг обретешь и  в Орде!  Знал консул,
что  для  этой  встречи  никого  собирать  не  надобно,   сами  прискачут!
(Непочтительно подумалось:  <Как вороны на  падаль!>) Даром,  что <падаль>
была еще жива и совсем не догадывалась о своей близкой участи...
     Вступая в  шатер Мамая,  Джанноне дель Беско почувствовал острый,  по
ощущению схожий  со  вкусом  сока  граната,  интерес к  этому  обреченному
властителю,  и,  пытаясь разглядеть в  глубине шатра разбитого полководца,
едва не споткнулся о порог.  Чуть насмешливо и печально подумалось, что за
подобную промашку еще  недавно  можно  было  в  ханской  ставке  заплатить
головой!
     Мамай сидел на войлочных подушках и  встретил консула мелким масляным
смехом.  До  того ни  разу,  кажется,  Джанноне не  слышал у  Мамая такого
дробного,  чуть угодливого,  купеческого хихиканья -  точно бы  повелитель
после измены войска сам уменьшился и опростел. На мгновение даже и убивать
его расхотелось.
     Точно так же, по-новому, с небывалою прежде угодливостью, кивал Мамай
спутникам консула,  примчавшим на  взмыленных конях и  в  сей  миг в  свою
очередь вступавшим в походный шатер свергнутого повелителя.
     Они  уселись.  По  знаку  Джанноне слуги  доставали пряники,  яблоки,
вишни,  виноград,  изюм,  миндаль и  конфеты;  поставили оплетенную бутыль
темного стекла с мальвазией,  хлеб и сыр. Мамаевы рабы расставляли кожаные
подносы с вареною бараниной и мясом жеребенка.
     Джанноне все с  тем же  непреходящим острым интересом старался понять
обреченного татарина и все не понимал,  забывая о том,  что тайное решение
городского магистрата Мамаю неведомо. А тот все сиял улыбками, все угощал,
любуя фрязина взором, повторял громко:
     - Ты мне друг!  Я тебе друг!  Теперь помоги мне, а я тебя отблагодарю
после,  увидишь!  -  Он сверлил консула сузившимся взором,  и только тут в
глубине Мамаевых зрачков увидел Джанноне жесткий,  настойчивый и  недобрый
блеск. <Верит ли мне он?> - подумалось с тенью тревоги.
     Но Мамай верил. Он только хотел узреть, не стали ли тут его презирать
после разгрома, не откачнутся ли фряги от него? (Иного представить себе он
не мог.)
     - Думаешь,  я  побит?  -  вопрошал Мамай,  осушая очередной кубок.  -
Судьба -  это  игра  в  кости!  Тохтамыш перессорит с  беками,  огланы его
предадут!  Я  подыму буджакских татар,  найму  железных рыцарей и  разобью
Тохтамыша!
     - Рыцари стоят дорого!  -  с сомнением покачал головою Беско,  силясь
понять татарина (неужто он до того доверчив?).
     - Казна со мной!  - гордо возразил Мамай.  - Гляди!  - Он  приказывал
отмыкать  сундуки  с золотом,  драгоценною рухлядью,  сосудами,  серебром.
Покачиваясь от выпитого вина,  сам  встал  на  кривоватые  ноги,  запуская
ладони,  черпал горстями скатный жемчуг,  пересыпал лалы и яхонты, любуясь
их светоносным разноцветьем.
     - Гляди!  -  повторял.  -  Со мною можно иметь дело!  Вот казна!  Вот
соболя,  бобры,  куницы!  Все тут!  -  Глубоко заглядывая в глаза фрязину,
отмечая жадный блеск при виде сокровищ, удоволенно кивал головой.
     - Ты друг мне?  Друг?  -  спрашивал, по-кошачьи мгновениями вспыхивая
взглядом.  -  Дай корабль!  Дай людей! Я поплыву в вашу Галату и там стану
набирать новое войско! Я попрошу брата моего Муррада дать мне ратную силу!
Заплачу ему  вот  этими дукатами и  серебром урусутов!  У  меня еще  много
серебра,  гляди!  Не  думай,  Беска,  что Мамай беден!  Мамай богат!  Он -
хороший друг, верный друг! И станет еще богаче, когда вернется!
     <Не понимает!  - думал кафинский консул, кивая, головой и остерегающе
посматривая на своих спутников.  -  Верит!  Глупец! Варвар! Жестокий в час
успеха и  угодливый в поражении!  -  Джанноне все более успокаивался и уже
остраненно, чуть свысока, взглядывал на глупого татарина. Думал, усмехаясь
про себя: - Будет тебе корабль! Тот самый, на котором Харон перевозит души
усопших!>
     Выслушав угодливые заверения фрягов,  проводив консула, Мамай и вовсе
повеселел.  Он только что отослал сына с  дружиною удальцов и  грамотами в
Литву,  к  великому князю Ягайле...  Он  вновь,  уже в  одиночестве,  сыто
обозрел сундуки с добром,  парчою и шелком,  бархатом и тафтой, соболями и
куницами, серебром и золотом, древними сосудами, серым и розовым жемчугом,
рубинами,  ясписами и смарагдами...  Оо!  Он еще соберет новое войско!  Он
приведет сюда закованных в латы рыцарей! Он созовет приднестровских татар,
приведет литвинов и турок,  он будет вновь на коне! Пусть только кафинские
фряги помогут ему выбраться отсюда морем,  а там -  там он и им покажет...
Он всем покажет, сколь тяжела еще и теперь его рука!
     Фряги встретили его!  Встретили,  как повелителя! Кланялись. Поднесли
хлеб-соль и вино!  И все было хорошо, и все будет славно, и Тохтамыш долго
не усидит!  Завтра фряги покажут корабль, на котором он поплывет в Галату!
Хороший корабль,  крепкий корабль! На нем он увезет сокровища и все начнет
сызнова!
     Ночью он приблизил к себе одну из жен, ласкал, удовлетворенный, надел
ей на руку дорогой индийский браслет с  камнем <глаз тигра>.  И  был весел
наутро,  и весело приказывал увязывать и торочить к седлам коней сундуки и
баулы с добром.
     Даже и тогда,  когда сундуки грузили на корабль, а ему подали лодью с
вооруженными фряжскими гребцами,  он  не  понял,  не  уразумел ничего.  На
корабль ему так и не дали взойти. Вернее, дали только подняться на борт, и
тотчас отрубленную голову Мамая в  кожаном мешке сбросили обратно в лодью,
а  безголовое тело  тяжело  плюхнулось в  воду,  и  ему  вослед  попадали,
отягощенные  камнями,   тела  его  ближайших  приверженцев  и  нукеров.  С
проигравшим роковую игру  власти  варваром,  который возомнил себя  равным
государям  европейских  стран,  церемониться не  стоило.  Так  единогласно
решили  на  совете кафинского консула в  присутствии епископа католической
восточной церкви.  Посольство,  отправленное к Тохтамышу,  загодя знало об
этом.
     Голова Мамая в  кожаном мешке и солидные дары  из  доставшейся фрягам
добычи были  тотчас отосланы Тохтамышу с  нижайшею просьбою о  возвращении
захваченных Мамаем двенадцати генуэзских селений,  о  чем  уже  двадцатого
ноября был подписан и скреплен печатями обеих сторон договор.
     Не  много  более  месяца  прожил  Мамай  после  побоища  на  Дону.  А
поддержавшие его  и  толкнувшие на  это  сражение  генуэзцы,  несмотря  на
страшные потери  (четыре тысячи генуэзских ратников,  почти  вся  воинская
сила  Кафы  и  Солдайи,  легла  на  Куликовом  поле!),  вновь  оказались в
известном выигрыше,  укрепив свою власть над Судаком и расширив территорию
вокруг Кафы,  хоть и  пришлось им на время расстаться с замыслами одоления
далекой православной Руссии.  Тем паче,  что вскоре после сражения на Дону
достигла Кафы горестная для  нее  весть о  сдаче в  плен всего генуэзского
войска у Кьоджи.
     Ну,  а  Мамай и  мертвый явился-таки  на  Руси  в  облике отдаленного
потомка своего еще раз! Но это уже иная повесть, иных исторических времен.


                             Часть четвертая

                             ГОРЬКОЕ ПОХМЕЛЬЕ


                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Дмитрий,   сам  не  признаваясь  себе,   услышав  про  смерть  Микулы
Вельяминова,  ощутил  что-то  похожее на  тайное  удовлетворение (нет,  не
радость,  конечно, не радость!). Почему погиб свояк? Не ждал ли, не спасал
ли его,  Дмитрия,  прослышав, что великий князь выехал, направляясь в чело
войска,  и потому только и не отступил на бою, и дал себя убить, когда он,
князь, потерявши силы и духом ослабев, брел бранным полем к стану Боброка,
намерясь  уже,   уцелеет  ежели,   бежать  на  Москву?   Думать  сие  было
непереносно.   И   непереносно  было  после  подобных  дум  зреть  шурина,
победителя, коего ныне чествовало все войско... Зреть, сознавая, что - да,
опять Боброк!  Боброк,  а  не он одолел Орду и сокрушил,  на ниче обратив,
надменного Мамая!
     Все это навалилось на второй день.  В  первый было ни до чего,  когда
отмывали, кормили, почти как малое дитя... От первого дня запомнилась лишь
(и долго долила) незнакомо-ненавычная,  вдруг навалившаяся на него тяжесть
своего большого и грузного тела. Посаженный на ременчатый походный столец,
хотел встать и почти свалился опять на задрожавших, подогнувшихся ногах.
     Ночью князь метался в  жару.  Холопы то  и  дело подносили морошковое
кисловато-прохладное питие.  На  миг  становилось легче.  Крепко заснул он
только к утру.  Проснулся поздно,  на полном свету уже. Поддерживаемый под
руки,  вышел из шатра.  Долго глядел туда,  через Дон,  на ту,  страшную и
поднесь,  сторону,  где мурашами копошился люд: разъезжали комонные, пешцы
подбирали трупы.  Рядами  уложенные на  попонах  на  том  берегу,  лежали,
стонали, бредили, раскачиваясь или немо сжавшись, ждали переправы раненые.
Уже переправленных перевязывали по-годному,  укладывали на телеги.  Скрипя
плохо  смазанными  осями,   возы  со  страшною  ношей  своей,   колыхаясь,
выбирались на кручи и  катили,  катили безостановочною долгою чередой мимо
княжеского шатра, туда, в московскую сторону.
     К нему никто не подъезжал,  ни о чем не прошал. Бояре все были на той
стороне,  все в  делах и  в  разгоне,  и  Дмитрий вновь почуял острый укол
самолюбия: не надобен он! Все без него сами ся деют... Хотя, что он мог бы
сейчас велеть, что приказать? Дмитрий и сам не знал.
     - Где Бренко?  - вопросил. Холоп дернулся ответить, кметь из молодшей
дружины княжеской грубо дернул того  за  ворот зипуна,  и  холоп подавился
словом.
     - Где  Миша?  -  требовательно повторил  Дмитрий,  начиная  понимать.
Опущенные глаза дружинников досказали остальное...  Выходит,  и  Бренка он
оставил на смерть!  И тот, прощаясь с ним, с князем, знал уже, что видятся
они во останешний раз!  Холодом вороненого харалужного лезвия полоснуло по
сердцу одиночество.  С  Мишей ушли  потешные игры,  лихая гульба,  озорные
набеги  на  загородные  терема  боярские,  с  Мишей  ушло  далекое  удалое
отрочество,  все еще не угасшее, не пережитое, пока Бренко был жив... И он
снова взглянул,  потерянно и ослепленно, на раненых в заскорузлом от крови
тряпье,  что колыхались на тряских телегах,  постанывая сквозь зубы, когда
становило невмоготу.  И  так им колыхаться и  трястись,  в жару,  в дурном
запахе гниющих ран,  еще неделю,  и кто из них живым доберется до дому, до
бани,  до жены и  детей,  до бабки-травницы,  что очистит застарелые язвы,
нажует целебного зелья,  наложит на изгнившую плоть и, пришептывая древний
заговор,  перемотает по-годному покалеченную руку,  ногу ли,  голову?..  С
раной в  животе мало кто  и  доберется домой!  И  дальше,  оторвав взор от
вереницы телег, упрямо лезущих друг за другом сюда, на угор, прямь княжого
шатра  (и  отогнать  посторонь нельзя,  сором!),  поверх  возов  глянул  в
заречье,  куда бы теперь,  в сей миг, и побоялся скакать столь незаботно и
легко,  как еще сутки назад,  хотя там уже, кроме полоненных, перевязанных
вервием да забитых в колодки, и нет уже ратного ворога ни одного!
     Гнали скот.  Мычали степные коровы,  быки ярились,  сгибая шеи,  рыли
землю рогом,  то застывая,  то под охлест бича кидаясь в  короткие бешеные
пробежки. Вдали конные ратники сбивали в табун, собирая по полю, татарских
коней...
     Повеяло ветром,  и  в  душную вонь  навоза и  смрада грустно и  легко
вплелся далекий давешний аромат вянущих трав,  речной воды и горький запах
костров,  на  которых сейчас варят  мясное хлебово для  усталых воинов.  И
снова  дрожью  пережитого  ужаса,  мурашами,  поползшими  по  всему  телу,
припомнился Дмитрию бой,  и бранный пот,  и задышливая ярость,