в уволокли, дабы наказать палками. Мамай пил,
крупно глотая, пенистый кумыс и не мог напиться.
     - Где Ягайла? - выкрикнул. - Почто медлит литовский брат мой?!
     Фрязин-толмач склоняется в низком поклоне:
     - Великий князь  Ягайло с  ратью идет  от  Одоева.  Ему  надо  меньше
полудня, дабы вступить в сражение!
     Мамай яростно  молчит.  Ягайло  нужен  ему,  надобен!  Литва   должна
уравновесить Литву: пусть Ягайло разобьет своих братьев - Андрея Полоцкого
с брянским князем!  Слишком много  литвинов  в  московском  войске  коназа
Дмитрия! Он бы накричал сейчас на всех: и на Ягайлу, что непонятно медлит,
хотя он,  Мамай,  шлет ему гонца за гонцом,  и на  этих  лживых  фрязинов,
которые  хотя  и  послали  с  ним горсть своей пехоты,  но что перед лицом
собравшихся  тьмочисленных  ратей  эта  горсть?!  Или  что-то  да  значит?
Говорят,  они  ловко  бьют  своими железными стрелами,  всадника пробивают
насквозь!  Римляне когда-то малыми силами покоряли целые царства.  Так  ли
умеют  драться  фряги,  как их далекие предки?  Он глядит подозрительно на
угодливо согбенного в поклоне фрязина и молчит.  Потом вызывает сына и  на
сына глядит подозрительно.  Но нет, сын без отца потеряет всё! <Сыну я еще
нужен!>  -  думает  мрачно  Мамай.  Встряхивая  головою,  отгоняет  давнее
настырное видение:  Бердибек, задушивший своими руками родного отца. Мамая
не смущает чехарда убийств, обезлюдившая ордынский престол. Он только лишь
сам не хочет, чтобы его убили, как Джанибека!
     С тем же страшным,  яростным лицом велит сыну вести полки за Красивую
Мечу,  к  Непрядве.  Ежели и  там Ягайло не присоединится к  нему и  ежели
Дмитрий  посмеет перейти Дон,  он,  Мамай,  пойдет  в  наступление один  и
сбросит  в  реку  этого  московского гордеца вместе  со  всем  его  жалким
воинством!
     Он уходит в шатер,  ест и пьет и ночью так же молчаливо-яростно имеет
женщину из своего походного гарема.  Еще ничего не ясно.  У русских завтра
большой  праздник.  Успение  Мариам.  Вряд  ли  они  решатся в  этот  день
выступить!  Он  отсылает  новых  гонцов  к  Ягайле!  Он  велит  поторопить
отставших.  Он  посылает сторожей искать броды на Дону.  Но ночью приходит
весть,  что Дмитрий сам перешел Дон,  и  не  там,  где хотелось Мамаю,  не
здесь,  в  открытой степи,  а выше устья Непрядвы.  Ну что ж!  Он и оттуда
выкурит коназа Дмитрия! Прижмет к реке и уничтожит на берегу!
     Мамай посылает нового гонца за упрямым -  или трусливым?  - литвином.
Мамай  велит  своим эмирам и  бекам уряжать полки и  выступать.  Передовые
части уже перешли Непрядву в  ее верхнем течении и теперь в ночной темноте
движутся встречу московскому войску. Мамай одолел себя, он почти спокоен и
деловит. То, чего он ждал, - пришло, и медлить нельзя. Раз Дмитрий перешел
Дон, медлить нельзя! Завтра, нет, уже сегодня на заре урусут будет разбит!
     Мамай спит.  Всего два-три часа перед рассветом. И всю ночь с ровным,
подобным гулу  затяжного ливня топотом идут и  идут к  Дону,  минуя истоки
Упы,  огибая овраги и  мелкие речки  левобережья Непрядвы,  бесчисленные и
разноязычные Мамаевы рати.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Конечно,  отец  брал Ягайлу в  походы с  собою.  Кочевой быт,  шатры,
скудная снедь,  изматывающие конные переходы - все это было не внове и все
переносимо вполне.  Тем  паче он  ехал теперь как  глава великой армии,  к
которой присоединялись все  новые и  новые полки подручных бояр и  княжат,
твердой рукою Ольгерда приученных к  повиновению.  И  все  было  хорошо до
Одоева.  Все было хорошо,  пока не обнаружилось ясно,  что войском надобно
руководить,  а  руководить он  не  может,  не привык за властным родителем
своим!  И  что  тайные советы Войдылы надобно нынче исполнять ему  самому,
а...  как?  И  что  баять боярам,  рвущимся в  бой,  чающим добычи ратной,
портов,  оружия,  холопов и  коней и  уверенным,  что в  союзе с  татарами
одолеть Дмитрия не составит никакого труда? Что делать?!
     Сегодня он  впервые разругался с  младшим братом,  тряс  Скиргайлу за
отвороты ферязи, кричал придушенно:
     - Зачем,  зачем ты  обещал им?!  А  ежели теперь,  когда до встречи с
Мамаем всего ничего - коню на два часа доброй рыси! - что ежели теперь они
не послушают меня и ринут на бой?!
     Брат глядел на  него безумными круглыми глазами -  да  ведь за  тем и
шли?!   Но  Ягайло,   отпихнувши  Скиргайлу  напоследях  в  груду  кошм  и
затравленно озираясь,  не  вошел бы  кто  из  холопов,  горячим шепотом не
произнес - прошипел:
     - Не  будь  глупцом!  Рать  надобна нам  в  Литве  против  Кейстута с
Андреем,   а  не  здесь!  Вонючему  татарину...  Кметей  гробить...  Мамай
осильнеет,   горя  примем,  Подолию  у  нас  отберет!  -  Всё  вполголоса,
скороговоркою и тут же, ощерясь, громко: - Кто тамо?! Войди!
     Вступил литовский боярин, хмуро оглядел молодых князей.
     - Гонец к твоей милости!
     Ягайло кивнул.  Схватя сам,  без  холопа,  накинул дорогую ферязь.  И
Скиргайло вновь подивил быстроте, с которою брат умел менять обличье лица.
Он стоял теперь бестрепетно-гордый.  Пропыленному, густо пахнущему конским
потом  татарину  (шестого гонца  уже  шлет  ему  Мамай!)  надменно кивнул:
<Видишь рать?> Толмач вполз в шатер, уселся у ног переводить речи.
     - Не умедлим!  Скажи твоему повелителю:  мы подтягиваем полки!  У нас
еще не все подошли! Не все готовы к бою! Но мы не умедлим! Так и передай!
     Татарин долго и зло говорил что-то.  Толмач, смутясь, переводил глаза
с того на другого,  не ведая,  как пристойнее передать Мамаевы оскорбления
литовскому великому князю.  Наконец решил  не  передавать вовсе.  Высказал
лишь: <Мамай гневает! Он ждет тебя, господин!>
     - Пусть  начинает бой!  -  отверг  Ягайло,  царственно указывая гонцу
рукою на выход. Гонец, бормоча что-то, нехотя покинул шатер.
     - Пусть начинают бой...  - повторил Ягайло в спину уходящему. - А мы,
- он  снова  оглянул шатер,  вперяя  взгляд  черных  пронзительных глаз  в
братнин лик, - а мы будем ждать вестей! Вели полкам ставить шатры, да, да!
Ставить шатры и варить кашу!
     И так хотелось,  чтобы послушались Скиргайлы, обошлись без него! Но -
не  получилось.  Не  прошло!  Понадобилось самому  ехать  укрощать бояр  и
воевод,  рвущихся в сечу,  самому выслушивать ропот ратных, которые давеча
толковали,  что,  мол,  своих православных идем бить,  а нынче бубнят, что
Ягайло лишает их добычи и зипунов... Воины!
     Ехал верхом в сопровождении негустой свиты и ненавидел всех: Дмитрия,
Олега,  Мамая,  дядю Кейстута (каково бы  он  явил себя в  сей трудноте?),
воинов  своей  рати,   даже  Войдылу,  насоветовавшему  не  ввязываться  в
сражение...  Тем паче чуял противную липкую ослабу во всем теле и холодный
пот  за  воротом при одной мысли о  грядущем сражении,  прикинув,  что ему
придет вести в  бой свои полки противу сводных братьев,  того же  Андрея с
Дмитрием,  и без Кейстутовой надежной помочи...  Отчаянно замотал головою:
<Не хочу!>  И  не вели ему Войдыла не ввязываться в  бой,  Ягайло и сам по
себе навряд ли решил бы выступить сейчас по понуде Мамая!
     В  полках тоже  царило разномыслие.  Слишком далеко зашли,  да  и  не
верилось татарам:  а ну как бросят одних,  уйдут в степь,  а им отдуваться
придет! Да еще коли Дмитрий с Олегом Рязанским двоима нападут! Разномыслие
было в полках, то и помогло.
     Ну а стали -  начали разоставлять шатры,  треножить коней... Медленно
восходило невидное за  туманами солнце.  Дон и  Непрядва были столь близки
уже, что, ежели бы там, за туманами, начали палить из пушек и тюфяков, гул
бы, пожалуй, донесло и сюда.
     <Ну а пришлет Мамай по него не гонца,  а целую рать?  -  вновь ощутив
ужас в  сердце,  подумал Ягайло.  -  Окружат,  подхватят,  поволокут...> И
придет ему  уже  из  ставки Мамаевой,  неволею,  велеть полкам двигаться в
бой?!  Дикая была мысль, смешная. И все же Ягайло не выдержал, оглянул: не
скачут ли  оттуда вон,  из-за  того  кудрявого острова леса,  и  много  ли
дружины у него за спиною?
     Воротясь,  вызвал <своего> воеводу.  С глазу на глаз,  опять удаливши
всех из шатра, сказал:
     - Будем ждать! Пускай Мамай начинает без нас!
     Воевода усмехнул понимающе. Отмолвил:
     - Олег на полчище стоит,  в двух ли, трех часах от Дону... Но в битву
вступит навряд!
     Оба поглядели  в  глаза  друг  другу.  Ягайло  первым  отвел  взгляд.
Пробурчал-промолвил:
     - Может и вступить! Олег с нами ратен!
     - Ежели мы подойдем!  - домолвил воевода. Понятлив был. Пото и держал
его Ягайло при себе.
     - Кто будет рваться излиха... - отводя глаза, начал Ягайло...
     - Удержу!
     Ягайло кивнул. Рад был и тому, что стыдного баять не пришлось.
     - Кто тамо?  -  крикнул.  -  Ко мне никого не пускать! Молиться буду!
(Первое,  что пришло в голову.) Опустив полу шатра и жарко пожелав в душе,
чтобы  никто,  даже  Скиргайло,  его  не  потревожил,  повалился в  кошмы.
Сцепивши  зубы,   зажмурив  глаза,   лежал  и  слушал,  как  жарко,  ходит
встревоженная кровь...
     К этому часу там, на Дону, уже зачиналось сражение.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Описывать Куликовскую  битву вроде бы даже ни к чему.  Ее столько раз
уже описывали!  В романах,  картинах,  поэмах и повестях.  Да и что  можно
сказать нового о стратегии этого столь знаменитого для нас сраженья?!  То,
что войска стояли традиционным строем:  передовой и большой полк,  левое и
правое  крылья  и  засадный полк выше по Дону,  то есть справа,  скрытый в
дубраве, которая росла тут, как удостоверяет почвенная карта, в те далекие
времена*.  Поставить иначе такую массу войска, впрочем, и невозможно было.
Всё перепуталось  бы  тогда,  и  лишь  привычное,  ведомое  каждому  кметю
устроение спасало от всегда гибельного на войне беспорядка.  И командовали
полками традиционно.  Когда левое крыло русской рати было разбито,  правое
одолевало  врага,  но никто не менял позиции,  не перебрасывал,  не двигал
полков с одного места на другое.  Люди дрались там,  где их застал  натиск
неприятеля,  и часто,  не двигаясь с места,  погибали полностью, как погиб
передовой  полк.  И  плохо  бы  пришлось  русичам,   ежели   бы   сражение
развернулось там,  где его помещают современные историки!  На широком поле
правобережья Непрядвы татарская конница получала  свободу  маневра,  могла
подскакивать  и отступать,  засыпая русские ряды стрелами,  могла окружить
московскую рать с флангов - ведь татар было  больше  по  крайней  мере  на
треть!  Но  Боброк  затем  и построил полки в стечке Непрядвы и Дона,  где
дубрава с одной стороны и урывистые берега Непрядвы  с  другой  не  давали
обойти  русскую  рать  и  где огромное войско,  стесненное на семи верстах
пространства, наступая, вовсе теряло свободу маневра, ибо задние давили на
передних,   с  каждым  шагом  всё  теснее  смыкая  ряды  и  превращаясь  в
неповоротливую и непроворотную толщу людей и коней,  где уже  нельзя  было
повернуть  или  даже  замедлить ход и приходило переть вперед,  мешая друг
другу,  кучей,  толщей проламывая русский строй.  Множественность  в  этих
условиях теряла цену, становясь из достоинства недостатком.
     _______________
          * Мы  принимаем  как  единственно  верную,  по  нашему   мнению,
     гипотезу  Флоренского-Кучкина  о  месте  сражения  не на правом,  как
     считалось поднесь, а на левом берегу Непрядвы (см. журнал <Природа> №
     8 за 1984 год). Имеющееся (единственное!) возражение, что москвичи не
     могли-де пройти расстояние  в  25  километров  до  реки  Буйцы  легко
     разбивается  контрвопросом:  а  кто  это утверждает?  От Буйцы начали
     наступление не москвичи, а татары.

     Ну, а сколько было русичей - вряд ли о том кто и ведал доподлинно. По
тем  временам по  тогдашнему населению городов огромная то  была  рать!  И
мужикам,  сошедшим  из  укромных  маленьких  деревень,  вообще  казавшаяся
безмерной!  Впервые со времен уделов,  со времен Мономаха почитай, впервые
собиралась на  Руси воедино такая громада войска!  Тут,  как ни считай,  и
двести, и четыреста тысяч сказать мочно - глазом не обозреть!
     И  маленьким,  совсем малым показался поединок Пересвета с Челубеем в
начале сражения,  не всеми и увиденный даже, и только после уж, припоминая
и прославляя,  и его вознесли:  чернеца-воина,  бывшего брянского боярина,
посланного,  вернее, благословленного Сергием на брань. А так - что видно,
что слышно простому-то ратнику,  тем паче пешцу,  коего привели и  ткнули:
вот  здеся стой!  И  мужики тотчас,  подстелив армяки,  уселись на  землю,
жевали хлеб, не выпуская из рук оружия, ждали, когда прокинет туман.
     Ватага,  к которой пристали плотники, отец с сыном, оказалась в самом
челе передового полка.  Ратник,  что вел ватагу, уже не балагурил больше -
посвистывая и  хмуро  взглядывая  в  туман,  подтачивал наконечники стрел.
Крестьянин-богатырь,  уложив в  траву свою  безмерную рогатину,  медленно,
истово  жевал  краюху  хлеба  с  крупной  очищенной  луковицей,   которую,
откусывая,  макал в серую крупную соль. Кто молился в голос, кто про себя,
беззвучно повторяя святые слова.  Отец-плотник тихо выговаривал сыну, дабы
не лез вперед,  но и  не бежал,  а  стоял у  него за плечом.  Сын почти не
слушал  родителя.  Оттуда,  из  тумана,  доносило глухой  ропот  и  ржанье
татарских коней.  И  сейчас так ему чаялось удрать,  забиться куды в овин,
затянуться под снопы -  авось не найдут! Такой страх объял - воздохнуть, и
то  трудно становило.  Сырой,  настоянный на  травах туман  забивал горло,
казался горьким дымом... Меж тем розовело. Неживою рукой принял он от отца
баклажку с теплым квасом,  отпил, стало легче. <Господи! - шептали уста. -
Господи! Пошли, как всем, так и мне!>
     Боярин подъехал.  Кусая ус,  стал обочь.  Умный боярин: не кричал, не
махал шестопером. Дождав, когда мужики сами, завидев его, начали вставать,
наклонил голову и,  больше руками,  чем  словом,  подъезжая вплоть,  начал
ровнять ряды.
     - Плотней, плотней станови! - приговаривал. Рогатину в руках у парня,
взявши за древко, утвердил, положив на плечо родителя.
     - Так держи! - сказал. - И сам уцелеешь, и батьку свово спасешь!
     Мужики  отаптывали лаптями  травы  вокруг  себя  -  не  запутаться бы
невзначай!  Кто еще торопливо дожевывал,  кто отпивал последний глоток, но
уже туман прокинулся, и запоказывались бесчисленные татарские ряды, и крик
донесло сюда,  горловой,  далекий.  И тут многие поднялись руки,  сотворяя
крестное знамение, и уже после того, поплевав на ладони, крепко брались за
оружие, ощетиненным ежом готовясь встретить скачущих татарских кметей.
     И  что  тут,  как тут?  Парень прикрыл глаза -  теперь уже и  желанья
бежать не  стало!  По  сторонам падали стрелы,  охнул  рядом,  схватясь за
предплечье, мужик, пал на колени второй, и вот уже близ оскаленные конские
морды  и  режущий  уши  свист,   и  только  вымолвить  остало  вдругорядь:
<Господи!>,  как мужики пошли, пятясь, назад, и он пошел неволею вместе со
всеми, и в эту пятящуюся плотную толпу русичей врезалась ясская конница...
Побежали бы,  но уж и некуда стало бежать!  Задние не бежали тоже,  а лишь
уплотнялись.  Старик плотник,  ринув рогатиною,  попал в  коня,  но тотчас
непослушное древко вырвалось у  него из рук вместе с промчавшейся лошадью.
Он наклонился и чуть не погиб, но сын спас: слепо, не разжимая глаз, ткнул
перед  собою,  и  всадник,  с  гортанным горским  криком,  проскакал мимо,
рубанув кого-то  другого.  Великан,  что  тоже  отступил вместе со  всеми,
уставя свою рогатину,  тут глухо крянул,  отемнев ликом, и поднял, поддев,
комонного  над  седлом.  Подержал  дрыгающее  тело,  стряхнул  под  копыта
другорядного скачущего коня и  пошел работать,  словно бы  на покосе копны
метал, расшвыривая вспятивших всадников. Одного, настырного, рыкнув, когда
тот  поднял  скакуна  на  дыбы,  пронзил рогатиною вместе  с  конем  и  на
затрещавшей рогатине,  с малиновой от натуги шеей, поднял дико взоржавшего
коня вместях со всадником и бросил позадь себя, едва не придавив соседнего
мужика. Ихний старшой меж тем опорожнял колчан, пуская стрелу за стрелою в
скачущих  на  него  комонных.  Потерявши половину ватаги,  отбились.  Яссы
отхлынули, но и тотчас ринула на них теперь уже татарская конница.
     Там,  в глубине рядов,  люди стонали,  падали,  задыхались, давя друг
друга. Тут, впереди, обломивши рогатины, мужики взялись за топоры. Великан
все так же без устали работал рогатиною, снопами раскидывая ратных, но вот
и  его застигла чья-то  сталь,  и,  постояв,  точно дуб,  на раскоряченных
толстых ногах,  он пошатнулся и рухнул,  еще не понимая совсем,  что убит.
Лишь перед глазами,  уже застилая их красною пеленой,  пронеслось видение:
его Глаха,  веселая,  хохочущая,  на  стогу,  вся в  сене,  и  он  силится
докинуть,  закинуть ее новою копной и не может - не здынуть рук, а хохот -
не то ржанье - все громче, громче... Тише...
     Парня срубил татарин на глазах у отца. <Ону-у-фрий!> - дико выкрикнул
плотник,  завидя падающего сына.  (<Как матери,  матери как скажу,  что не
уберег!>)  - тенью пронеслось в голове!).  И отчаянно кинулся вперед,  уже
без рогатины,  без топора,  даже и без шелома,  и не почуял, как татарская
сабля смахнула ему пол-лица,  - только дорваться бы! И дорвался, и цепкими
руками плотника сорвал убийцу сына с седла,  сверкая обнаженными зубами  и
костью,  поливая противника кровью, добрался-таки до горла и начал душить.
Татарин был дюж и грузен,  но узрев над собою  это  наполовину  срубленное
лицо,  обнаженный череп и зубы под сумасшедшими бешеными глазами, перепал,
отпустил повод и сейчас толстыми слабеющими пальцами рвал и царапал  и  не
мог оторвать от горла когтистых рук старика. Так и свалились оба в месиво,
в кашу из земли и крови,  и чьи-то кованые  копыта  докончили  жизни  этих
двоих, так и закостеневших в смертельном объятии... Такое творилось там, в
передовом полку.
     Ото всей ихней ватаги оставалось двое: кметь, уже опустошивший колчан
и  теперь отбивающийся саблей,  и  чернобородый мужик с топором.  Осталось
всего двое, когда - после дымного залпа из аркебуз и ливня железных стрел,
скосивших поределые ряды русичей,  -  в разрыве мятущихся конских крупов и
морд  показалась  идущая  вперед,  уставя  алебарды,  в  сверкающих  литых
панцирях, генуэзская пехота.
     Ратник пал,  дважды взмахнувши саблей. Тот, что с топором, изловчась,
свалил одного фрязина,  но тут и сам, раненный в бок, начал заваливать под
ноги идущим.  А там,  назади,  кто-то визжал надрывно, полузадохнувшись от
тесноты,  выдираясь из гущи тел,  кто-то крестил топором,  и  пятились,  и
падали, падали под железными стрелами гуще и гуще, и всё не хотели бежать.
Били наотмашь,  отплевывая кровь и пену,  сами валились на фряжские долгие
копья-топорики,   пригибая   оружие  к  земле,  и  умирали,  не  отступая.
Стремительное  поначалу  движение  татарских  ратей   замедлилось.   Кони,
горбатясь и храпя,  лезли по трупам. Копыта, выше бабок замаранные кровью,
проваливали в скользкое месиво тел.  Весь передовой полк <пал костью>, так
и не отступив. И это было еще только самое начало сражения!
     Микула  Василич  и   князь   Федор  Романович  Белозерский,   воеводы
передового  полка,   сделали  что  могли,  отбив  три  конных  приступа  и
порядком-таки измотав латную генуэзскую пехоту.  Но  ордынцы валили кучей.
Все новые и  новые ряды словно бы выходили из небытия,  как в  сказке той,
где герой рубит и  рубит,  а вражеские воины,  вместо того,  чтобы падать,
только умножаются в числе.
     Федор Романыч уже  был убит,  когда Микула почуял,  понял вдруг,  что
полк погибает.  Он сжал зубы,  поднял отяжелевшую руку с саблей, по локоть
залитую кровью.  (Под  ним  ранили уже  третьего коня.)  Скользом прошло в
сознании: отступить? уйти? Не мог оставить умирать свою погибающую пехоту!
Эти