поху гражданских
войн Цезаря и Помпея*.
     _______________
          * Замечание,  делающее  честь  лингвистической  проницательности
     автора,  поскольку литовский язык, ныне называемый санскритом Европы,
     сохранил следы  древнейшего  праязыка  арийских  народов,  заселивших
     европейский полуостров Евразии.

     Поклонялись литвины солнцу,  луне,  звездам,  также  Перкунасу,  богу
молнии и  грома.  Богов вообще было великое множество:  боги ясного неба -
Аушве,  Сотварос,  Окопирмос, водяное божество плодородия - Потримпос, или
Атримпос, бог уничтожения - Поклус, бог плодов земных - Курко...
     В  уничтоженном тевтонцами Ромове стоял когда-то жертвенник под дубом
с   тройным  изображением  -   Перкунаса,   Потримпоса  и  Поклуса  (свет,
плодородие, уничтожение), быть может - отголосок древнеиранской традиции -
Митры,    Ормузда   и    Аримана.    Так   же,    как   на   Востоке,    у
персов-огнепоклонников,  тут приносили жертвы огню. Вечный священный огонь
знич горел в  литовских храмах,  время,  как в древности,  считали ночами,
годы  -   лунами.   Недели  начинались  с  пятницы.  В  Литве  сохранялось
многоженство. Отправляясь в путешествие, литвин мыл себе ноги. Тулуп мехом
наружу,  лук и колчан с отравленными стрелами составляли все его имущество
в  пути.  Пили кумыс,  переправлялись через реки вплавь,  держась за хвост
коня. Вся земля для литвина была святой: святые горы, святые озера и рощи,
в которых жили святые животные,  змеи и ящерицы.  Здесь запрещалось рубить
лес,  здесь хоронили, сжигая, своих мертвых. Весь мир был наполнен богами.
Божество весны  -  Пергрубис,  богиня  любви  -  Мильда,  бог  хозяйства -
Варшайтос, хлебов - Крумине, охоты - Шнейбрато, льна - Важгантис, напитков
- Рагутис,  пчеловодства -  Аустея,  садов -  Кирнис,  лесов -  Пускайтис,
скотинных стад -  Ратайница и так далее... Каждый дом находился под опекою
божества дома,  у каждой зажиточной семьи, кроме того, имелся свой бог. За
всяким действием -  начинали ли пахать,  вынимали ли первый хлеб из печи -
надлежало приносить жертву божеству земли или пирогов.  Гадалки,  колдуны,
гусляры,  вещатели в монашеском одеянии,  верховный жрец - Криве-Кривейто,
толпы знахарей - сейтонов и лабдарисов, гаданья по внутренностям, на войне
- по внутренностям захваченного пленника. В доме, принося жертву, вызывали
к миске с молоком домашнего ужа.
     Верховному князю в  этом языческом мире принадлежали огромные области
с  десятитысячными  стадами  коней  и  рогатого  скота.  Верховная  власть
обставляла себя наместниками,  тиунами,  детскими - как на Руси. Столетняя
война с  тевтонами приучала мужчин жить  грабежом.  Жены  вели дом  и,  по
словам  того  же  историка,  отличались  невероятной распущенностью,  имея
подчас нескольких мужей. Голодные месяцы перемежались празднествами, когда
резали скот, объедались и опивались...
     Вот в  такую-то землю и  двигался сейчас поезд Ягайлы с чередою пышно
разукрашенных всадников,  с  духовенством  в  разнообразных облачениях,  с
литовскою ратью и  польскими рыцарями.  Зная свой народ лучше католических
прелатов,  Ягайло привез с  собою целый обоз шерстяных одежд в подарок для
тех, кто крестится.
     Начали с Вильны,  города из двух замков,  на горе и внизу, окруженных
стеной и хороводом разноплеменных предместий, домами без улиц, в окружении
лугов и садов.
     Тут,  в Вильне, среди христиан греческой веры угнездилась манихейская
ересь,   искоренять  которую  порешили  силой.  Одного  боярина,  ставшего
манихеем,  запытали до  смерти.  Русичей пока не  трогали,  но  шляхетские
вольности,  право  выдавать по  желанию  замуж  дочерей  и  сестер,  права
наследования,  облегчение от повинностей -  получали одни католики. Особою
хартией  запрещались браки  новокрещенцев с  язычниками и  схизматиками (а
буде кто из них захочет сочетаться браком с новокрещенцем,  обязан принять
католическую  веру).  Был  разрушен  храм  Перкунаса,  залит  водою  знич,
перебиты  священные змеи  и  ящерицы,  вырублены священные рощи.  Язычники
рыдали,  но  сопротивляться  своему  же  великому  князю  не  смел  никто.
Верховный жрец Лиздейка,  по преданию,  скрылся в  Кернове и там,  в дикой
лесной   пустыне,   жил   отшельником.   Наступило   подлинное   торжество
францисканцев.   Первым   латинским  пастырем   в   столице   Литвы   стал
францисканец, Андрей Васило, поляк из дома Ястржембцев, почетный епископ в
Серете,  в  Молдавии,  и  прежний  духовник королевы Елизаветы.  На  месте
святилища Перкунаса воздвигался новый католический собор.
     Литвины удивлялись,  что бог один.  <Много богов -  больше сделают! -
толковали они. - И кто теперь будет посылать нам дождь и ведро?>
     Жителей сгоняли в  отряды,  каждому из  которых давалось одно имя,  и
крестили  разом  всех,   так   что  явились  тысячи  Станулов,   Янулисов,
Петролисов,  Катрин и  Яджиул.  Каждому при этом вручались белые шерстяные
одежды. И не ради крещения, а ради получения этих одежд потянулись литвины
под  власть новой  веры,  наступлению которой они  сопротивлялись до  того
целое столетие.
     Управление Литвой,  еще  раз  обидев  Витовта,  Ягайло  вручил своему
брату,  Скиргайле,  наделив  его  городами и  поместьями,  передав целиком
Полоцкое княжество, а также Троки, наследственный удел Витовта.
     В  Вильне Ягайло пробыл всю  зиму,  вернувшись в  Краков лишь к  лету
следующего года.  В  Ватикан пошли грамоты об  успешном крещении Литвы,  а
оттуда,  от  папы,  в  Польшу явился кардинал Бонавентура,  везя  грамоты,
благословляющие <любимого сына папы, короля Владислава>:
     <Среди всех  королей земли тебе  принадлежит первое место в  чувствах
признательности святой  римской церкви,  матери нашей!  Приветствуем тебя,
возлюбленный сын,  верный слуга,  который за  дела  свои получил достойную
награду:  венец земного величия -  и,  конечно,  со временем получит венец
небесный.  Утешай себя,  сын,  что, долженствуя погибнуть с целым народом,
как скрытое сокровище,  ты найден!  Утешай себя в глубине твоей души,  что
такая великая слава ходит по всему миру о  деяниях твоих и  что ты,  столь
любезный и милый, покоишься в блеске славы на лоне матери-церкви!>
     Ягайло  выслушивал это  послание  стоя,  со  слезами  на  глазах.  Не
умеющему ни  читать,  ни  писать  королю  читали сразу  перевод латинского
текста.  Впрочем,  все  это  было  уже  после  отъезда  княжича Василия из
Кракова.
     В  Литве тоже не сразу помирились с  новою верой.  Крещеных младенцев
<перекрещивали>, опуская в воды священных рек, умерших продолжали хоронить
на языческих кладбищах,  так же гадали,  так же, украдом, приносили жертвы
духам дома.  Но корень дерева был подрублен, и медленно гаснущее язычество
все более уступало место власти католического креста.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Тою же осенью, как Ягайло крестил Литву, Ядвига с войском направилась
в  Червонную Русь склонять тамошнее население под  власть польской короны.
Ее  сопровождали старый краковский каштелян Добыслав с  сыном  Кржеславом,
каштеляном сендомирским,  оба Леливита:  Спытко из  Мельштына,  краковский
воевода,  с  братом Яськом Тарновским,  воеводою сендомирским,  Топорчики:
Сендзивой из  Шубина,  воевода Калишский и  Дрогош из Хробржа,  краковский
судья,  был и прежний заступник Вильгельма,  Гневош из Далевиц (позднее он
попытается рассорить короля с  королевой и  на  суде чести будет вынужден,
признаваясь во лжи, залезть под стол и лаять собакой). Наконец, Кристин из
Острова, маршалок двора королевы.
     Королева находилась в  Кракове еще в первых числах декабря 1386 года.
Именно  она  провожала отъезжающих на  родину  русичей:  княжича Василия с
дружиной (Василий был  на  Москве уже девятнадцатого января),  которых под
Полоцком встретило посланное за  ними князем Дмитрием боярское посольство.
Но  спустя  четыре недели королева уже  распоряжалась во  Львове,  столице
Червонной Руси.
     Снег укрыл землю. Кони весело бежали, взметая серебряную пыль. Ядвига
большею частью ехала верхом, в обитом бархатом и украшенном лентами седле,
и весело смеялась, когда снег из-под копыт скачущих всадников попадал ей в
лицо.  Только в  самую метель юная  королева слезала с  седла,  садилась в
сани. В своей собольей шапке и расшитых рукавицах, в богатом зимнем наряде
Ядвига,  разгоревшаяся на морозе,  была чудно хороша. Рыцари соревновались
перед нею в галантности,  шутили, смеялись, расточали похвалы ее красоте и
умению ездить верхом. Червонная Русь, богатейшая земля, ныне опустевшая от
татарских набегов,  без  боя сдавалась юной польской королеве.  Венгерские
вельможи,  памятуя,  что  Елизавета с  дочерью захвачены кроатами в  плен,
переходили к  ней,  добровольно присягая на  верность,  или  сдавались при
первом блеске оружия. Редко приходилось прибегать к силе меча.
     Татары,  устремляясь  сюда  походами,  обычно  сходились  ко  Львову.
Западнее Львова стояли богатые города:  Перемышль,  Ярослав. На Востоке же
даже под  редкими тут,  замками рыли потайные пещеры для  хранения скота и
хлеба.  Здесь  добывали дорогую  краску  червец  (по  имени  которой,  как
уверяют,  и  Русь получила название Червонной),  лишь позже вытесненную из
обихода морским пурпуром.  Разноплеменный Львов славился торговлей. И сюда
Ядвига вступала как раз в то время, когда Владислав крестил Вильну.
     Львов  был  тесно  застроен.  Каменные дома  лепились друг  к  другу,
налезали на улицы.  Немцы,  жиды,  русины, сербы и армяне - все старались,
хоронясь от  набегов,  забраться за стены города.  Через Львов шли потоком
шелк и камка, ковры и парча, коренья, ладан, бумажные ткани, морская рыба,
валашский скот. С Запада сюда везли полотно, сукно, янтарь и оружие. Шум и
великий крик по всякий день стоял над местным торгом.  Ремесленники ковали
и лудили, славилась местная выделка кож.
     Армяне,  преобладавшие тут даже над немцами (во Львове они имели свою
епископию),   принимали  Ядвигу  у  себя,  угощали  бастурмою,  восточными
сластями и фруктами.  Ядвига дала городу прежние,  Казимировы, вольности и
двинулась дальше,  покоряя город  за  городом.  Заупрямился только  Галич.
Венгерский управитель Галича Бенедикт месяц не отворял ворота Ядвиге,  но,
окруженный военною силой, в конце концов сдался и он. Теперь начался дележ
захваченного добра.  Поместья и земли передавались польским панам. Приехал
Витовт,  предъявив свои  права на  Подолию.  В  подданство польской короны
перешла и  Мультанская,  или Волошская,  земля (Молдавия),  вслед за своим
воеводой  Петром,   присягнувшим  Ядвиге  вместо  не   существующего  ныне
венгерского короля.
     К осени, перед праздником святого Михаила, во Львов съехались русские
и  литовские князья,  были Ягайло с  Ядвигой,  Витовт и  прочие.  Явился и
молдавский господарь Петр,  были латинский епископ из Галича и  вездесущий
митрополит Киприан,  от имени Ягайлы приводивший к  присяге воеводу Петра,
как принадлежащего к греческой церкви.
     После  пышных  празднеств  король  с  королевою  разъехались вновь  и
встретились уже зимою,  в  Кракове,  где до Ягайлы дошли слухи и  сплетни,
распускаемые Гневошем из  Далевиц,  почему он  и  устроил Ядвиге сразу при
встрече сцену ревности, подслушанную из-за двери камеристкою королевы.
     Та  шла  к  госпоже,  но  остановилась,  услыхав,  как король кричит,
перечисляя возможных любовников Ядвиги.
     - Ты снова встречалась с Вильгельмом!  Я знаю! - Ягайло, забывая, что
Польша не Литва, ярится и топает ногами. Ядвига холодно молчит, презирая и
ненавидя мужа  за  то,  что  он  вновь  обращает ее,  соратника,  героя  и
полководца,  в бабу и шлюху, лишая заслуженной ею гордости. Стоит спиной к
нему у разрисованного витражами окна, выпрямившись, ожидая удара. И тогда?
Кинжал?  Яд?  Кончить с собою?  С ним? Ягайло хватает ее за плечи, трясет.
<Убей!  -  молча просит она, слыша, как задыхается Ягайло. - Мерзкий! Гаже
всего!  Сейчас бросит на постель, изнасилует...> Она сжимает мертвые губы,
глаза -  не  показывать слез!  Он  треплет ее деревянное тело,  почти рвет
одежду... Опомнясь, бросает жену и выбегает вон. Только тут, молча, Ядвига
начинает плакать,  трясясь,  валится на постель, вцепившись зубами в атлас
узорной подушки,  грызет твердую ткань,  не  давая  себе  воли  закричать.
Камеристка, засунувшая, наконец, нос в королевскую спальню, видит королеву
с  бледным лицом  перед распятием.  Ядвига молится и  только легким кивком
головы бросает девушке:  <Уйди!>  И  та,  с сомнением,  узрев беспорядок в
одежде госпожи и поваленный золоченый стульчик (а до того -  сбегающего по
ступеням бешеного Владислава,  почему и устремилась сюда), пятясь покидает
покой.
     Сцены  такие  повторялись  часто  между  супругами,  что  и  привело,
позднее,  к  суду над  клеветником Гневошем,  суду и  примирению супругов,
после  которого Ядвига вскоре подписала указ,  передающий Ягайле после  ее
возможной смерти королевские права на польский престол.  Но, повторим, все
эти события совершились уже после возвращения княжича Василия на Москву.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Только что кончились Святки. Еще город полнился воспоминаниями проказ
ряженых,  что ходили из дома в  дом в  харях чертей и  медведей,  рычали и
прыгали,  хоронили козла,  носили <покойника> со срамным поднятым членом и
вставленными зубами  из  репы,  стегали плетью  молодаек по  мягкому месту
(носили бы больше детей!),  переворачивали сани,  рассыпали поленницы дров
и,  словом,  творили  все,  что  разрешалось им  творить год  от  году  от
Рождества до  Крещения.  И  под самое Крещение Василий Дмитрич воротился в
Москву.
     В  Орду  уезжал  мальчик,  воротился рослый,  румянец  во  всю  щеку,
уверенный в себе молодец,  повидавший и смерть,  и плен, и дальние страны,
научившийся татарскому и польскому языкам.  Словом -  муж, готовый принять
бразды правления из рук ослабевшего отца. Так и понял Дмитрий, целуя сына,
так  и  поняла Евдокия,  всплакнувшая на  груди у  Василия,  так  поняли и
братья,  с  опаскою и  с  завистью взиравшие на  своего потерянного было и
вновь  обретенного старшего брата  в  польском кунтуше,  уже  в  недалеком
будущем - великого князя Московского!
     Радостным  красным  звоном  били  колокола.   Приехавших  с  Василием
польских  и  литовских панов  разводили на  постой  по  боярским  теремам,
одаривали портами и узорочьем.
     Иван Федоров, в свой час доложивший великому князю о том, что его сын
находится в Польше,  получивши за службу кошель с серебром,  новую саблю и
боевого  коня,  не  думал  не  гадал  встретиться с  княжичем  теперь,  по
возвращении, когда Василия окружала вся эта пышная свита. Однако на третий
день  у  невысокого терема  в  Занеглименье спешился  княжеский вестоноша,
постучал рукоятью плети в ворота и на вопрос Ивана ответил кратко:
     - Собирайся, Федоров! Ко князю зовут! Праздничное надень!
     Опружив чашу  домашнего пива,  посланный ускакал,  а  Иван  с  сильно
бьющимся  сердцем  начал  собираться  в  княжеские  хоромы.  Вздел  чистую
рудо-желтой тафты рубаху,  вытащил береженый зипун тонкого сукна,  красные
сапоги натянул на ноги,  застегнул пояс, отделанный серебром. Мать с женой
расчесали ему кудри и  бороду.  Маша,  блестя глазами,  наставляла,  любуя
нарядного мужа:
     - Смотри, излиха не пей!
     - Кто  пьян  да  умен,  два  угодья  в  ем!  -  ответил  он  шуточною
поговоркой.
     - Вот именно!  -  Маша на миг приникла к нему,  поцеловала в щеку.  -
Иди!
     - Батя,  а  ты  во  дворец?  -  Сын,  на  тонких ножках,  вышедший из
материной горницы, любопытно глядел на отца.
     - Во дворец!  Пряник тебе принесу печатный!  -  молвил Иван, поднимая
сына на руках и прижимая к себе.
     - Я хочу тоже! - просительно протянул малыш.
     - Вырасти сперва!  -  возразил отец, подкидывая его вверх, и поставил
на пол.
     - И я не еду!  -  домолвила Маша,  беря сына за руку.  -  Вишь,  батю
нашего к самому великому князю зовут!
     Звали не ко князю, а к княжичу. Спешиваясь у теремов, Иван все гадал,
за  каким делом его созвали.  Не  давал себе воли помыслить,  что попросту
старые товарищи хотят видеть его вместе со всеми за праздничным столом. Но
оказалось именно так.  Не успел он, вступив в шумную горницу, церемонно, в
пояс,  поклонить Василию,  как  его  затормошили,  заобнимали.  Сам Данило
Феофаныч,  широко раскрывши объятия,  не чинясь,  обнял его и расцеловал в
обе щеки.  И  уже садясь за  стол,  узревши,  что боярин Остей,  отстранив
слугу,  торопится налить ему чару,  Иван вдруг,  с  внезапно увлажнившимся
взором,  всхлипнул и закусил губу.  Такою теплотою и дружеством облило его
всего,  словно горячею волною. Разом припомнились дымные ночлеги, бегство,
Орда,  томительное сидение в Кракове... А кругом гомонили, кричали, пили и
ели бывшие соратники,  хлопали друг друга по  плечам,  не соблюдая чинов и
званий,  вспоминали живых и  мертвых,  плакали,  не стыдясь слез,  и опять
пили... И было хорошо!
     - Ты где саблю-то изломал?  - спрашивал Шишмарь, княжой стремянный. -
Али бился с кем?
     Отемнев  ликом,  Иван  отставил  недопитую чару  и  негромко (но  шум
постепенно стих) начал сказывать о  трупах с зажатыми между бревен руками,
о  плотнике,  которого он  пытался вызволить из  страшного капкана...  Шум
совсем затих.  Княжич Василий сидел, сведя брови хмурью и пристально глядя
на Ивана.
     - Смоленский князь, баешь? - переспросил.
     - Такого мы и в Литве не видали!  - выдохнул кто-то из председящих. И
прошла тишина, и вновь загомонили возмущенно:
     - Всю Русь обгадил!
     - Таково-то и не творили никогда!
     - Ты убить - убей, да не балуй, тово! Смерть, она всем предстоит, дак
дай достойно умереть, хоша во брани, хоша и на плахе!
     - А што?  Топор,  кат в красной рубахе,  поп с крестом! Та же смерть,
что и на бою! - спорили долго.
     - Простите,  друзья-товарищи,  что порушил веселье!  - громко сказал,
винясь,  Иван.  Его  вновь  затискали,  стали  бить  по  плечам,  утешая и
уговаривая.  Потом снова пили,  пели  хором,  уже  упившиеся,  с  голосами
вразброд. Кто-то начал было плясать, да бросил - закружило голову.
     Данило Феофаныч,  мигнув,  созвал Ивана к себе, обнял большою тяжелою
рукой:
     - Чего хочешь, Иван! Скажи!
     - Чего хочу?  -  Иван вдруг поднял голову, встряхнул кудрями. - Воли!
Не  ведаю,  как я  там по  записи,  а  отец заложился митрополиту с  родом
своим... Дак потому... Под Пименом али Киприаном не хочу быть!
     Данило  подозвал  к  себе  княжича,  немногословно  изъяснил  Иванову
трудноту.
     - Грамоту нать!  И  штобы  отец  подписал!  Такому молодцу в  холопах
ходить не пристало, хоша и у владыки самого!
     Василий кивнул головой, запоминая:
     - Сделаю!
     Дружинники опять пели.  Песня стройнела, ширилась. Вот уже и Данило с
Иваном подхватили напев, и сам княжич повел высоким голосом:

                    - Ой ты, степь, ты, степь, ты, раздольная,
                    Широко ты, степь, пораскинулась,
                    К морю Русскому понадвинулась!

     Пели. Многие - со слезами на глазах. У них еще будут походы и сечи, и
будет  вновь  бескрайнее серебряное море  ковылей,  и  лихие  всадники  на
низкорослых косматых конях поскачут встречь.  Все  будет!  Но  они  сейчас
вспоминают минувшее,  предчувствуя новые походы и  бои.  И  они рады,  что
опять все вместе, все оставшиеся в живых. А песня зовет, уравнивая боярина
и княжича с простым кметем, зовет в далекий простор, в неоглядные дали, по
которым скорбит душа и куда уходят юные, чтобы не возвратиться назад.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     О  Кревской  унии  остается  досказать не  многое.  Витовт,  всячески
утесненный Ягайлою, вновь бежал к орденским немцам.
     <Даже дитя мое,  мою дочку,  -  писал он впоследствии, - не позволено
мне было выдат