числах октября 1384  года  по  старой дороге через  Татры,
дороге святой королевы Кинги, разбрызгивая осеннюю грязь, скакал герольд в
оранжево-черном одеянии и в короткой, подбитой мехом безрукавке с золотыми
шнурами на расшитой шелками и парчовою нитью груди. У городских ворот он с
маху осадил коня,  так что жеребец всхрапнул,  свивая шею и кося глазом, а
крылья широких откидных рукавов и султан из пышных белых перьев над мордою
коня  взвихрились так,  словно  грозили  оторваться и  улететь.  Натягивая
поводья и широко разводя носки упертых в стремена напруженных ног,  плотно
обвитых алою  шнуровкой,  герольд поднял ввысь короткий серебряный рожок и
протрубил трижды.  С  башни Казимержа ему ответил городской трубач,  и вот
уже  к  воротам устремилась стража  и  копейщики выстроились в  два  ряда,
подняв сверкающие острия копий.  Гулко протопав под сводами ворот, герольд
бросил в ждущие, усатые, разрумянившиеся от холода лица только одно слово:
<Едет!>  -  и  улицею,  едва не сбивая расступающихся горожан,  поскакал к
замку.
     - Едет!  Едет!  Ядвига едет!  - неслась за ним, растекаясь по городу,
радостная весть.  И  уже  сбегались любопытные горожане,  и  уже  в  замке
началась хлопотливая суета приготовлений,  уже несли муку, окорока, сало и
битую птицу на поварню, и уже важные вельможные паны, краковский епископ и
весь  церковный капитул  надевали праздничные одежды  и  ризы,  готовясь к
долгожданной встрече.
     Долгий ряд экипажей,  вооруженная стража,  конная свита из венгерских
дворян,  кареты,  обитые  тканями,  возки  духовных лиц,  подводы и  фуры,
везущие богатое приданое королевны:  отделанные золотом и серебром,  шитые
драгоценными камнями и  канителью одежда и  белье,  алые  подушки,  ковры,
посуду,  парчу, золото и хрусталь, хрупкое венецианское стекло и бесценные
зеркала.  Ядвигу  провожал кардинал,  архиепископ Эстергомский,  наивысший
канцлер венгерской короны еще со времен Людовика,  престарелый Дмитрий,  с
ним  -  духовные  и  целое  войско  дам  и  девиц,  фрейлин  и  прислужниц
четырнадцатилетней королевны.  Весь  этот поезд уже  через несколько часов
приблизил к городским воротам и вот-вот должен был вступить через Казимерж
в Краков.
     Ядвига ехала  то в большой коляске-<колыбели> с золотыми украшениями,
поддерживаемой со сторон несколькими охранниками <наюками>,  то верхом  на
богато убранном широкогрудом и коротконогом татарском коне,  бахмате, сидя
полубоком,  свесивши ноги на одну сторону, так что долгий подол отвеивался
на  скаку,  легко держа поводья в правой руке.  (Ездить верхом она умела и
любила.) Разгоревшаяся на ветру,  трепетная от ожидания, Ядвига была чудно
хороша.  В  свои  четырнадцать лет королевна выглядела уже вполне взрослой
девушкой.  Стройная и гибкая, с оформившейся грудью, яркими, еще по-детски
чуть   припухлыми   губами,  с  красивым  рисунком  бровей,  она  вызывала
восхищение у всех,  кто с нею встречался.  Дорога  через  Татры  почти  не
утомила ее. Внове было все - и пустынность мест, так что косули перебегали
дорогу королевскому поезду,  а несколько раз  и  горбатые  лоси  подходили
любопытно к самой дороге, и редкие, бедные на вид селения, и местные замки
с грубо сложенной из дикого камня стеной,  с  хороводом  дубовых  служб  и
амбаров  внутри.  В замках останавливались поесть и покормить лошадей.  По
мосту надо рвом низкими воротами с гербами  владельца  проезжали  под  лай
собак   ко  второму  двору,  к  господским  палатам,  украшенным  цветными
кафелями.  Навстречу выбегала  раскрасневшаяся  паненка  с  пучком  сухого
пахучего  майорана,  заткнутого  за  пазуху.  Ядвигу  вводили в обширную и
низкую горницу со скудным светом из небольших окошек,  затянутых  пузырем.
После роскошных дворцов Вены казалось невероятно темно и низко.  Но тут же
являлась в обилии разная снедь,  дичина, печеный кабан с острою приправой,
пироги,  творог,  моченые яблоки,  из глубоких погребов выкатывались целые
бочки хмельного меда и браги. Хозяин суетился, скликая слуг, взглядывая на
Ядвигу, невольно расправлял плечи и со значением трогал долгие вислые усы,
на что Ядвига,  привыкшая к  поклонению,  отвечала  одним  лишь  движением
бровей  и  легкой  снисходительною  улыбкой.  Хозяева  тащили,  что могли.
Дворяне и слуги ели и пили,  иногда тут же останавливались  на  ночлег,  и
тогда  Ядвиге  предоставляли  самую роскошную постель с хозяйской периною,
опрысканною розовой водой, в горнице, где по стенам были развешены пахучие
травы: мята, полынь, божье деревце и гвоздика, а фрейлинам и свите стелили
прямо на полу, на пышных ворохах соломы, застланной попонами и кошмами.
     Утром  допивали  и  доедали  хозяйское угощение,  и  снова  стелилась
пустынная дорога среди дубрав в багреце, пурпуре и черлени поздней осени.
     Миновали Чорштынский замок на высоком обрыве, с башнею, вздымающейся,
словно труба. Дорога опускалась в долины когда-то райской, но опустошенной
татарами и с тех пор еще мало заселенной страны,  и польские паны, ревниво
гордясь своею  родиной,  рассказывали Ядвиге о  драгоценных металлах,  что
добывают в здешних горах, о богатствах Бахнийских рудников и соляных копей
Велички. Указывали на уже появлявшиеся там и сям сады и виноградники.
     Краков явился как  сказка.  Огромный город среди пустынной,  почти не
заселенной  страны,  и  сразу  понравился ей:  и  Вавель,  вознесенный над
городом,  и  островерхие дома,  тесно прижатые друг к другу,  с затейливою
каменною резьбой,  и  разноязыкая густая  толпа  горожан  в  разнообразных
одеждах,  среди которой,  кроме немецких мещан и  ремесленников,  польских
шляхтичей и вездесущих жидов, попадались татарские купцы, армяне, русичи и
даже восточные гости с  крашенными хною бородами.  Города она толком так и
не  увидала,  поскольку  ее  сразу  же  повезли  в  Вавель  (Вонвель,  как
говорилось тогда). Впрочем, встречи начались еще за городом.
     На горе Ласоты,  в виду Кракова,  Ядвигу приветствовала торжественная
процессия духовенства и граждан.  Городские ратманы в шелковых одеждах,  с
серебряными поясами,  в бархатных колпаках, с кордами у пояса, выстроились
шеренгою.  За ними подымались знамена цехов:  мясники,  медники, скорняки,
сыромятники  и  меховщики,   сапожники,   портные,  булочники,  шапочники,
позументщики,   стригачи,   цирюльники,   сафьянщики,   поясники,  конские
барышники,  лучники,  ковровщики,  панцирники,  мундштучники и седельники,
золотых  дел  мастера,   живописцы,   резчики,  красильщики,  изготовители
клавикордов,  вощаники и  другие многие -  словом,  все они были тут.  Лес
знамен,  над ратманами -  хоругви,  герб и золотые ключи столицы.  Ратманы
кланялись,  хоругви тоже склонялись перед Ядвигой. Ее оглушил гром музыки,
трубы,  флейты,  свирели  ударили враз.  Нанятые городом фокусники и  шуты
ходили колесом, вертелись перед нею, звякая бубенцами.
     У  самых ворот,  под звоны колоколов,  встречала ее  иная процессия -
девицы  в  белых  одеждах со  свечами в  руках.  Девицы тоже  пели  что-то
веселое.  День тускнел, но тем ярче пылали факелы, свечи, костры на улицах
- по  всему  Казимержу.  Пока  добрались до  замка,  у  Ядвиги закружилась
голова.   Сразу,   с  ходу,   процессией  устремились  в  собор,   где  ее
благословляли и поздравляли.
     С  удивлением  и  радостью  узнала  Ядвига  в  низкорослом краковском
епископе Яна Радлицу,  давнего друга своего отца,  который учился медицине
во Франции, долго был потом при венгерском дворе и в благодарность получил
от Людовика Краковское епископство.  В церкви им говорить было неудобно, и
Ядвига  только  благодарно прижалась губами  к  такой  знакомой по  запаху
лекарственных трав  старческой руке.  Епископ Ян  понял и  просиял печеным
личиком.   Невзирая  на  митру  и  облачение  и  даже  должность  канцлера
государства,  он и теперь с виду оставался ученым лекарем и ни кем иным и,
благословляя  дочь  своего  благодетеля,   произнес  вполголоса  несколько
неуставных слов,  полностью потонувших в  шуме толпы...  К  ней теснились,
заглядывали в  глаза.  Ядвига  уже  едва  терпела,  вынужденно отвечала на
поклоны,  не  различая лиц,  и  лишь  одно запомнилось:  бархатные брови и
горящий откровенный восхищением взгляд Спытка из Мельштына.
     Из собора -  в ворота дворца.  Стемнело. Ярко горели костры, и факелы
бросали на  лица неровные мятущиеся отблески.  У  Ядвиги оставалось теперь
только одно желание: добраться до ложа и до туалетной комнаты. Устала так,
что даже есть расхотелось,  и  если бы  еще чуть-чуть умедлили,  с  нею бы
случилась истерика.  Так  прошел  и,  слава  Богу,  окончился первый день.
Поздно вечером, уже полураздетая, она долго молилась, прося у Господа дать
душевные силы и послать друзей,  таких,  как Ян Радлица,  чтобы было ей не
так страшно и не так одиноко на своей новой родине.
     В  каменной  зале  было  холодно.  Недобро  змеились  узоры  тяжелого
постельного полога. В переплеты окон, забранных дорогим привозным стеклом,
отчужденно глядела высокая строгая луна.  Ядвига,  удерживая дрожь, скорей
зарылась в  пышную перину,  прижала,  притиснула к  себе прислужницу,  что
согревала постель госпоже да  и  заснула ненароком.  И  так,  не  отпуская
сонную девушку,  удерживая пляску зубов,  начала постепенно согреваться, а
согреваясь,  успокаиваться.  Уже  не  показалось так  страшно  и  одиноко,
вспомнился сияющий маленький Радлица,  лекарь отцов...  Она  поворочалась,
устраиваясь поудобнее, и наконец унырнула в сон.
     Ночью снилась ей  серебряная,  кованая,  как большое восточное блюдо,
луна и дядя Альбрехт, строгавший доски, которые он почему-то прикладывал к
ней,  измеряя ее рост,  и строгал снова, приговаривая: <Для тебя! Для тебя
делаю,  солнышко! Чтобы тебе потеплее было!> А потом кто-то добрый голосом
господа Бога примолвил ей: <Спи!>


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Из  утра Ядвигу растормошили прислужницы.  Девушки с  визгом гонялись
друг  за  другом,  бегали по  залам,  спускались,  замирая от  страха,  по
каким-то  кривым  каменным  лестницам.  Ядвигу,  после  сложного утреннего
туалета  с  притираниями,   духами,   румянами,   пудрой,   с  бесконечным
разглядыванием себя в  зеркало,  фрейлины утащили за собой,  знакомиться с
замком.  Выходили на  двор,  к  поварне,  где с  заранья пекли и  стряпали
всяческую снедь на  сотни персон,  пока не  явился замковый капеллан и  не
начал стыдить,  Ядвигу - почтительно, а девиц сердито, за детские шалости,
не пристойные сану будущей государыни.
     Завтракали в кругу своих девиц. Впрочем, престарелый кардинал Дмитрий
явился  благословить трапезу  и  заботливо вопросил:  <Хорошо  ли  госпожа
провела ночь?>  Дальше пошло уже  знакомым побытом.  Нахлынули придворные,
гости,  вельможи двора,  и Ядвига впервые ощутила в полной мере,  как умно
поступила покойная бабушка,  обучивши ее  польской речи,  без  которой она
была бы тут не более как куклой, бессмысленно хлопающей глазами.
     Между   тем   принятые  важными  сановниками  решения  неукоснительно
выполнялись.  Короновать Ядвигу решено было сразу и  в  качестве <короля>.
Так,  хотя  бы  формально,  но  соблюдалось древнее  правило,  запрещающее
женское  престолонаследование.  Недоставало короны  Болеславов,  увезенной
Людовиком  в  Венгрию,  но  вельможи,  после  некоторых  споров,  признали
достаточною женскую корону,  которой короновались супруги королей,  и,  по
счастью,   оставленную  Людовиком.  Обряд  коронации  был  назначен  через
несколько дней, в день святой Ядвиги, в воскресенье, пятнадцатого октября.
     В  этот день все сановники собрались в  замок,  во главе с кардиналом
Дмитрием.  Тут был и величественный архиепископ Гнезненский, Бодзанта (тем
более величественный,  что ему, наконец, едва ли не впервые не приходилось
лукавить и выкручиваться,  как во время Серадзского съезда), был и епископ
краковский, Ян Радлица.
     Прочли молитву,  окропили святой водою Ядвигу - в лице которой жаркий
румянец  попеременно  сменялся  лилейною  бледностью,   и  тогда  особенно
глубокими казались глаза и особенно темными брови - и процессией двинулись
в  кафедральный собор.  Светские господа и шляхта,  духовенство:  аббаты в
митрах и  с  посохами, польский с  венгерским,  высшие придворные чины  со
знаками власти.  Корону должен был бы нести краковский каштелян, скипетр -
воевода,  державу и  меч  Болеслава Храброго -  иные воеводы.  Но  все это
хранилось о  сю  пору  в  венгерской казне,  и  перед Ядвигою несли только
женскую корону польских королев.
     Ядвига шла под золотистым балдахином, который держали четверо молодых
шляхтичей,  в белом одеянии,  тунике, далматике, в золотистых сандалиях, в
королевской мантии  и  с  распущенными волосами.  Некогда великая Византия
отсчитывала  последние  предсмертные  десятилетия  своей  судьбы,   но   в
торжественных одеяниях королей и  королев Европы все еще не угасала память
парадных одежд византийских императоров и императриц.
     Ядвига  двигалась,  умеряя  шаг  и  опустив очи  долу.  Свитские дамы
поддерживали ее долгий подол,  придворные и шляхта со свечами теснились по
сторонам,  оставляя Ядвиге узкую дорожку к трону, поставленному посередине
собора.  Оглушительно гремел хор трубачей и  флейтистов.  Кто-то  незримый
тронул ее  за рукав,  напоминая,  что надо остановиться у  ступеней трона.
Важно прошествовав мимо нее,  каштелян с воеводою отнесли корону на алтарь
собора.  Ядвига подняла голову,  почти надменно вздернув подбородок: она -
король!
     Начиналось  богослужение.   По  прочтении  Евангелия  вдруг  и  разом
лязгнула сталь:  шляхта встала,  обнажив оружие.  У Ядвиги противный холод
потек куда-то по животу, мгновением закружилась голова, стало не вздохнуть
от жаркого дыхания колыхнувшейся толпы,  и  святые слова латинской молитвы
доходили до нее словно сквозь воду.  С  новым лязгом сабли упали в  ножны.
Опомнясь  от  обморочного ужаса,  Ядвига  слегка  повела  головой.  Ее  не
предупредили об этом обычае:  праве шляхты с оружием в руках становиться в
этот миг на защиту духовных святынь. Архиепископ приближается, спрашивает,
желает ли она сохранить свободы и привилегии народа?
     - Желаю,  да  поможет  мне  Бог!  -  Голос  Ядвиги  трепетно  звенит,
разносясь под сводами собора,  по толпе течет одобрительный ропот.  Ядвига
преклоняет колена. Архиепископ, омочив большой палец в елее, чертит кресты
на  ее  плечах  и  правом рамени.  Вот он берет с алтаря корону.  Корона -
широкое золотое кольцо,  из которого,  по сторонам,  подымаются расцветшие
лилии и между ними,  на серебряных прутиках,  колышутся драгоценные камни.
Из-под короны,  по французской моде,  падают  широкие  атласные  ленты,  и
архиепископ слегка,  чуть заметно, встряхивает короною, расправляя их. Вот
тяжелый золотой обруч коснулся ее головы.  Загремели все трубы, общий крик
<Слава!>  оглушает  Ядвигу.  По прочтении Евангелия ее отводят к престолу,
устланному парчою, и там наконец, взойдя по ступеням, она садится, садится
на престол. Свершилось!
     Тяжелую корону,  усыпанную драгоценными камнями, теперь держат над ее
головой два  сановника,  держат до  самого конца службы.  При 
Ядвига сходит с  престола и кладет на алтарь в золотом сосуде хлеб и вино.
За нею к алтарю подходят все вельможи.  Возвращаясь на трон,  Ядвига снова
садится,  струною  выпрямив  спину,  притушив долгими  ресницами радостное
сияние глаз.  Ждет причащения.  (И  тогда будет все,  все!  И  она  сможет
приказывать и  велеть,  как  истая королева,  как  мог  ее  покойный отец,
Людовик!  И  тогда она  позовет Вильгельма...)  Не  забудем,  что королеве
Ядвиге всего четырнадцать лет!
     Вновь она идет к алтарю, приемлет причастие, стоя на коленях. И опять
трубы и флейты,  опять славословия шляхты (мещан в соборе нет!).  И снова,
процессией, ее отводят назад, в замок, к праздничному столу.
     За столом Ядвига сидит на приготовленном для нее престоле. Гости пьют
и  едят,  хвалят  обилие  рыбы  и  вина,  а Ядвига глядит на все это с тою
опустошенностью в душе,  которая наступает по достижении  давно  и  трудно
желанного,  и  не понимает:  что же изменилось в ней самой и для нее?  Чем
этот пир отличен от  того,  прежнего,  по  приезде  в  Вавель?  Разве  тою
заискивающей   почтительностью,   с   какой   обращаются   к   ней  теперь
девушки-сверстницы,  которые  всего  неделю  назад  резвились,  бегая   по
лестницам замка, и волокли хохочущую Ядвигу вслед за собой.
     Назавтра коронованный <король> отправляется в город принимать присягу
краковян.  Перед  ратушею ей  был  поставлен престол.  Ядвига  воссела уже
привычнее,  чем  вчера,  и  могла  рассмотреть и  бургомистра и  ратманов,
которые,  в  числе двадцати четырех,  подходили и  кланялись.  А за ними -
одиннадцать судей с войтом во главе,  а за ними - старшины цехов, купцы во
главе с  Фуггерами,  забравшими едва не всю торговлю медью.  Город Краков,
после татарского погрома,  при новом заселении стал немецким. Немцами были
городские мещане, ремесленники и купцы. Немецкий язык употреблялся в актах
и  грамотах.  Отдельные дворы-поместья шляхты  были  оттеснены на  окраины
города,   за  пределы  основных  городских  улиц:   Градской,   Жидовской,
Николаевской, Сенной и Басацкой. По дороге от Вавеля возвышались уже тогда
два величественных монастыря -  францисканский,  ближе к  замку,  по левой
стороне улицы,  и доминиканский, или <павлов>, напротив Градка. И дома той
эпохи,  островатые,  тесно  поставленные,  -  типичная немецкая готика,  -
сохранились доселе,  так  что  разве  кроме исчезнувшей грязи замощенных и
заасфальтированных улиц  все  прочее оставалось таким,  каким  его  видела
Ядвига в дни своей коронации, принимая местных бюргеров и гостей и отвечая
по-немецки на их немецкие приветствия. По-немецки Ядвига говорила свободно
и гораздо легче, чем на польском, который ей еще предстояло учить и учить,
чтобы наконец язык страны стал ей действительно родным.  Впрочем, зная уже
несколько языков, польским Ядвига овладела быстро.
     Быстро разобралась она и  в том,  чего от нее хотели и купечество,  и
шляхта.  Вернуть  Польше  Червонную Русь,  откуда  шел  дорогой красильный
червец.  Через Львов и  крымские города -  колонии Генуи -  шла к  тому же
торговля с  Востоком.  Да и сама благодатная тамошняя земля была предметом
вожделений многих малопольских магнатов.  Однако вернуть Червонную Русь  -
значило поссориться с матерью и сестрой, Марией, вызвать возможную войну с
Венгрией!  (Последующие несчастья,  обрушившиеся на королеву-мать, ссоры с
Сигизмундом  и  роковой  плен  в  Хорватии,  кончившийся гибелью  королевы
Елизаветы,  развязали  руки  малопольской  шляхте  относительно  Червонной
Руси.)
     Пока  же  Ядвига старалась деятельно и  с  успехом,  как  казалось ей
самой,  участвовать  в  управлении.  Кому-то  давала  магдебургское право,
кого-то  вознаграждала за  понесенные убытки,  подтверждала право  раздела
имений,   установленное  еще  бабушкой  Елизаветой,  <кикутой>,  наградила
Леливита Яська из Тарнова,  Сендомирского каштеляна.  Святками,  в  январе
1385 года, даровала Магдебургское право селу Лисову благородного Спытка из
Мельштына...
     И совсем не казалось ей,  что события идут отнюдь не по ее воле,  что
делает она лишь то,  что задумано и разрешено кем-то иным, а уж о том, что
истинный ход  событий даже  неизвестен ей,  королева Ядвига уведала только
тогда,  когда грянула весть о ее бракосочетании с литовским великим князем
Ягайлой.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Вряд ли  стоит корить четырнадцатилетнюю девочку в  том,  что  она  в
поисках верных слуг, не разобравшись, приблизила к себе ловкого прохвоста,
Гневоша  из  Далевиц,  угодника  и  лукавого  царедворца,  в  совершенстве
постигшего искусство наушничанья и клеветы. Он был так приветлив, так мил,
забавен,  внимателен и услужлив, что ему первому поведала