вдовствующую великую  княгиню,
устремил в  Полоцк,  к  Андрею.  И пока неслись по белой пороше,  виляя из
стороны в  сторону,  узорные розвальни,  пока взмывал и  падал на взгорьях
митрополичий,  окованный узорным железом и  обитый  изнутри волчьим мехом,
возок, мчались вершники, подрагивая копьями, Киприан, утопив лицо и бороду
в  пышный мех бобрового опашня,  думал,  понимая все больше и безнадежнее,
что проиграл тихую войну грамот,  подкупов и  обманов,  что католики скоро
вышвырнут его отсюда, как старую ветошь, и только воинская сила, отчаянный
риск последней ставки,  когда уже все на кону,  может что-то поправить или
изменить в делах его нового отечества.
     О  Москве,  о  князе Дмитрии,  о  Руси Владимирской он  еще не  думал
совсем.  Было одно:  спасти для себя и для дела церкви,  спасти,  отстоять
литовское православие!


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Есть люди,  которым упорно не везет всю жизнь,  невзирая на их личные
человеческие достоинства.  Таким был  Всеволод,  всю  жизнь потративший на
мелкую грызню с  дядей Василием Кашинским,  так и не сумев проявить себя в
высоком звании тверского великого князя.
     Таким был и  Андрей Ольгердович.  Жизнь,  и  надежды,  и  несомненный
ратный талан -  все прошло и угасло в тени его великого отца,  самовластно
распоряжавшегося судьбами сыновей и  племянников.  Полоцкий князь  начинал
седеть,  жизнь  ощутимо  все  больше  клонилась  к  закату,  и  почти  уже
забывалось,  что он старший сын великого Ольгерда как-никак!  Забывалось и
потому еще,  что закона о  прямом престолонаследии от отца к старшему сыну
не было выработано в  Литве,  и  слишком многое в  Вильне поворачивалось -
Андрей это знал - против него.
     Крещение не  было  пустым  звуком  для  полоцкого князя.  Андрей  был
верующий,  но даже и это связывало!  С дядей,  Кейстутом,  как ни пытался,
общего языка Андрей найти не мог.
     Смерть  отца  застала Андрея врасплох.  Он  не  поехал в  Вильну,  и,
возможно,  это  было  первой его  роковой ошибкой.  Не  поехал от  смутной
боязни,  что может не воротиться оттуда живым. Но, не поехав, оттолкнул от
себя тех, кто мог бы, сложись по-иному судьба, стать на его сторону.
     Киприану  князь  обрадовался,  устроил  митрополиту почетную встречу.
Было торжественное богослужение, был пир. Лишь поздно вечером они остались
одни.  Киприан  жадно,  по-новому  разглядывал полоцкого  князя.  Высокий,
грубее  и  мясистее отца,  он  и  казался и  был  больше  славянином,  чем
литвином.  Густая борода, грива волос на плечах (князь редко заплетал свои
седые кудри),  прямая складка,  прорезавшая лоб,  и  эта  усталость слегка
опущенных мощных плеч, тяжелых рук, бессильно уложенных на столешню.
     - Буду собирать войска!  - сказал князь, не обинуясь, сурово и прямо.
Они сидели, думая каждый о своем и о совокупном. Внимательноглазый Киприан
изучал усталого великана,  гадая,  поможет ли князю судьба хотя бы на этот
раз.
     - Ежели дойдет до  того,  пойду на Вильну,  пока Ягайло не осильнел и
пока они с Войдылом не продали Литвы немцам! Не коришь за котору братню? -
вопросил с горькою усмешкой Андрей.
     Киприан медленно, отрицая, покачал головой. Ответил не вдруг:
     - Я благословляю тебя!
     И  говорить стало более не о  чем.  Затем и скакал,  затем и спешил в
Полоцк из Вильны, дабы произнести эти слова.
     - Ну а  разобьют...  -  невесело пошутил полоцкий князь,  -  лишусь и
своего престола!
     - Господь да поможет тебе! - повторил Киприан.
     Все же он поспешил покинуть Полоцк до начала военных действий.  То ли
сказалась вечная  заботная  опасливость Киприанова,  то  ли  коснулась его
крылом,  овеяла княжеская несудьба,  незримо обрекшая Андрея на  поражение
еще  до  начала военных действий.  (Обгоняя события,  скажем,  что  разбил
Андрея  именно  Кейстут,  спасший на  горе  себе  племянника Ягайлу и  тем
подготовивший свою  собственную гибель.  Жители Вильны так  и  не  приняли
Андрея на отцовский престол!)


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Вот тут,  весною и летом 1377 года, Киприан впервые всерьез задумался
о Москве.  Нет, он все еще не считал своего дела проигранным, хотя грозное
предвестье беды -  слух о жалобах князя Дмитрия в патриархию -  уже достиг
его ушей. Он еще судил и правил, он еще объезжал епархии, но чуял себя все
больше  и  больше  словно  бы  морское существо,  неумолимою сетью  рыбака
вытащенное из воды и теперь обсыхающее на суше.  Старого Филофея (на коего
в  последнее время Киприан часто и досадовал и был гневен) больше не было.
Не  стало постоянной константинопольской защиты.  Здесь,  в  Литве,  после
смерти Ольгердовой все словно бы сдвинулось и потекло в неведомую для него
сторону.
     Меж  тем на  Руси творилась своя неподобь.  Осенью того же  1377 года
произошло несчастное сражение на Пьяне,  а зимою, когда митрополит Алексий
начал изнемогать,  считая дни  и  часы  до  своей кончины,  восстала вновь
боярская и церковная пря.
     После  отречения  от  высшей  власти  Сергия  Радонежского  вопрос  о
наследовании митрополичьего престола вновь  возвернулся на  прежние  круги
своя.
     Дмитрий,  получивший-таки благословение радонежского игумена, коего в
лоб вопросить почему-то не смог (Сергий молчаливо не позволил ему говорить
о  делах церковных),  с некоторым запозданием узнал о решении радонежского
игумена уже от самого владыки Алексия.  Приходило все начинать сызнова,  и
князь  начал  сызнова,  вызвав к  себе  вскоре после  Рождества Митяя  для
укромной беседы в малой горнице верхних великокняжеских хором. Вызвал, еще
колеблясь, поминая давешнюю безлепую вспышку печатника своего. Но и Митяй,
понимавший,  почто  зван  и  за  какою  надобью  идет  к  великому  князю,
постарался на этот раз не ударить лицом в грязь.
     Он  предстал  перед  князем  Дмитрием величественный и  спокойный.  В
темном,  дорогого  иноземного сукна,  подбитом палевым  шелком  фиолетовом
облачении,  в  черном бархатном монашеском куколе с золотою гладью вышитым
надо лбом изображением Спаса и  двух херувимов,  с дорогим,  рыбьего зуба,
резным посохом в руках, с тяжелым серебряным, усыпанным смарагдами крестом
на  груди  и  с  цареградской панагией,  которую упорно  носил,  хотя,  не
облаченный епископским саном,  носить  не  имел  права.  Массивный золотой
перстень с  печатью дополнял наряд спасского архимандрита,  не покинувшего
своей прежней должности печатника при великом князе. Густую холеную бороду
свою Митяй-Михаил заботливо расчесал и  умаслил благовониями,  волосы были
заплетены в аккуратную косицу, перевязанную ниткой скатного жемчуга. Митяй
был великолепен и знал это.  Он и благословил князя нарочито с отстоянием,
яко  мирского людина пред иноком предстоящего.  Они  уселись в  кресла,  и
князь даже несколько оробел от необычной властной суровости, с какой начал
Михаил-Митяй свою речь:
     - Грешен, изроних давеча словеса скорбная! Но повторю и ныне: надобна
церкви Христовой сугубая,  земная власть!  Яко  в  латинах:  папа римский,
легаты,  прелаты,  властительные обители,  им же приданы села и  делатели,
тружащие  на  монастырь!  И  священство у  них  надстоит над  несмысленною
чернью,  причащаясь под  двумя видами в  противность мирянам,  ибо  пастух
должен быть умней и  ближе к Господу стада своего!  Не поклонить папе зову
я,  не  отвергнуть наш  православный чин причастия,  но  мудро воздвигнуть
храмину церкви Христовой вровень с  тою,  латинской,  а  быть может,  егда
благословит Господь, и выше, и величавее, чем то, что сотворено в латинах!
И аз глаголю:  пастырь должен надстоять, указуя боярам и смердам, и сам не
в  рубище,  не в  нищете сугубой,  но в  силе и  славе предстоять,  дерзая
спорить с  сильнейшими мира сего,  прещая игемонам вся ложная и смрадная в
делах и помышлениях ихних!
     Сему не внял,  сего побрезговал владыка Олексий,  приблизив к  себе и
возвеличив лесных молчальников!  Не молчать, глаголать миру должен пастырь
божий!  Нести слово,  нести глаголы святых отцов,  яко  воду живую духовно
жаждущим!  Тако велел Горний Учитель!  Пото и  явил себя в силе и славе на
горе Фавор избранным из апостолов своих!  В  силе и  славе явил,  неземным
светом одеян,  и устрашились даже те, избранные, упавши на лица свои, не в
силах выдержать горняго света земными очами!
     Они   же,   молчальники,   глаголют,   яко   каждый  возможет  узрети
божественный свет, кто молит Господа в уме своем. То - лжа!
     Почто воздвигают храмы?  Почто красотою,  и ужасом,  и глаголами хора
вседневно являют силу Господню? Да, ужасен Господь! Да, первое, что должен
воспринять всякой смерд,  - страх Господень! Тогда стоять церкви! И власти
стоять!
     Попомни,  княже: един муж и возможет явить миру талан святительства в
рубище и  наготе,  но  не все!  Не церковь!  Не милостыню собирать призван
пастырь у  паствы своея,  но дар,  с  трепетом и  почтением преподносимый!
Токмо тогда церковь земная выстоит в веках! Токмо тогда!
     Пото и дерзаю аз, многогрешный, говорить о власти и власти алкать! Не
для себя!  Земной век краток у каждого! И нет у иерея наследников, кому бы
передать накопленные сокровища.  Церковь,  одна  церковь  наследница наших
богатств!  Власти жажду, прошу, алчу, требую и добиваюсь ради единого лишь
строительства церковного! Так, княже! Токмо так! Пото, дерзну помыслить, и
преподобный Сергий отрекся служения церковного:  ибо не по плечам ему ноша
сия!
     Митяй даже  встал,  ораторствуя.  И,  неволею завороженный,  поднялся
князь. Так они и стояли, один - кидая князю и миру высокие слова, другой -
ловя и внимая.  Митяй говорил и знал,  что князь внемлет ему,  что Дмитрий
вновь и  опять в  его руках и вновь пойдет просить,  умолять,  настаивать,
пока не сокрушит упрямого старца.
     Токмо одно утаил Митяй от князя своего, одного не сказал, того, что к
нему  накануне отай  являлись генуэзские торговые гости.  Один -  знакомец
давний,  а  второй -  вовсе незнакомый ему.  Хвалили,  одобряли,  оставили
серебро (много серебра!).  Обещали,  ежели  так  придет,  свободный проезд
через земли хана, невзирая на нынешнее размирье с Ордой. И вроде ничего не
потребовали,  что и  было самым опасным,  ибо для чего-то  он  надобен был
хитрым фрягам,  нежданно предложившим ему столь надобную в этот час помощь
в борьбе с Киприаном,  прозрачно намекая,  что и будущее поставление его в
митрополиты всея Руси почти у них в руках.
     Митяй  успокоил  себя  тем,   что  фрягам  ненавистен  Киприан,   как
ставленник  свергнутого  патриарха  Филофея,   и   тут-де  интересы  их  и
московского князя Дмитрия случайно совпали...  Но серебро-то он принял!  И
князю о том не сказал!  А случайно, за <просто так> никто не дает серебра!
И в том была его первая, пусть легкая, пусть чуть заметная, измена князю.


                            ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Дмитрий на этот раз превзошел самого себя. К митрополиту Алексию были
посыланы  оба  Морозовых,  Елизар и Иван Мороз,  Акинфичи являлись чуть не
всем родом,  пробовали уговорить владыку Федор Кошка и  Афинеев,  Зерновы,
все трое: Иван Красный, Константин Шея и Дмитрий Дмитрич, - все перебывали
у него.  Самого Тимофея Васильича Вельяминова уговорил  князь  сходить  ко
владыке.  Значительнейшие  роды,  самые  сановитые  бояре,  так  или иначе
уступавшие велению и мольбам великого князя (ибо слух о  том,  что  игумен
Сергий  устранился Алексиева выбора,  стараньями Митяя распространился уже
широко),  сбитые с толку (Сергия они бы приняли безо спору), кто с охотою,
кто без, уступали воле великого князя. Иные - многие, впрочем - вздыхали с
облегчением,  получая раз за разом твердый отказ владыки...  Дмитрий и сам
не  по  раз  ходил к своему духовному родителю,  выстаивал часами,  словно
упрямый бычок, но уговорить владыку не мог.
     Меж тем к позднему лету вовсе испакостились отношения с Мамаем.  Рати
во главе с великим князем Дмитрием ходили под Нижний стеречи татар,  потом
были  возвращены.  Потом  совершились горестная резня на  Пьяне и,  уже  в
начале зимы, ответный поход русичей на мордву...
     Алексий слег  Святками.  У  него  ничего не  болело,  только слабость
одолевала смертная.  Несколько раз шла носом кровь,  и  крови той было уже
мало.  Владыка весь высох,  истончал, дремал, в тонком сне воспринимая все
шорохи и скрипы и тотчас открывая глаза,  когда Леонтий или кто из обслуги
крадучись заходил в  покой.  Ему все труднее и  как-то  ненужнее становило
отбивать несносно настойчивые происки князя. Теперь, уходя в дальнюю даль,
готовясь к  переходу в горние выси,  видел он отстраненно и особенно ясно,
что  Митяй или подобный ему иерарх когда-нибудь обязательно победит,  а  с
тем вместе одолеет плотяное,  земное начало,  и  церковь Божия обмирщится,
падет жертвою собины, мелких чувств и дел, зависти, чревоугодия, гордыни и
злобы.  Но  пусть не теперь,  не при нем и  не по его попущению!  Ведал он
теперь и то, почему отрекся Сергий, и уже не судил далекого друга своего.
     Они попрощались.  Уведавши незримый иным и неслышимый призыв Алексия,
Сергий  пришел  на  Москву  с  племянником Федором.  Они  сидели  молча  у
смертного ложа владыки, потом Федор по знаку Сергия на цыпочках вышел. Они
остались одни.
     - Единым летом пережил я князя Ольгерда!  - прошептал Алексий, и тень
скорбной улыбки  тронула его  полумертвые уста.  -  Умер  крещеным!  Вкупе
предстанем Господу! Сергие! Иное грядет! И аз уже не узрю новизн, коих, не
ведаю,  должно ли мне и  узрети?!  Ты еси...  В  руце твоя!  Да не угаснет
лампада!
     Он говорил не то и не так, речь уже не была ему подвластна, но Сергий
понимал и серьезно, молча кивнул головой. Да, он оставался едва ли не один
от  того смутного и,  теперь чаялось,  великого времени,  когда отчаянными
усилиями  немногих создавалось то,  что  призван  он  охранить и  передать
умножившимся другим: Святую Русь.
     Он наклоняется,  троекратно целует сухие,  едва теплые уста и  ланиты
верховного пастыря Руси. Ждущим, тоскующим глазам отвечает строго:
     - Владыко!  С  миром  отыди  света  сего!  И  верь:  Митяй не  станет
наследником твоего престола!
     Сергий  ведает и  иное,  но  иного  не  говорит умирающему,  дабы  не
огорчать излиха.  И  сверхчувствием странника,  покидающего временный мир,
Алексий понимает невысказанное и благодарно смежает вежды.
     <До встречи!> -  думают тот и другой.  Там, в горних высях, где души,
освобожденные от бренной плоти своей,  познают друг друга,  там встретятся
вновь эти две души,  прошедшие рука об руку тернистый путь земной заботы и
славы!
     Сергий  еще  раз  широко  и  неспешно благословляет умирающего.  Нить
духовных забот,  живая нить,  без которой все земное и тварное лишь мрак и
сугубое беснование плоти, теперь в его руках. И судьба земли, судьба Руси,
святой  и   грешной,   и  все  равно  святой,   ибо  способной  на  подвиг
самоотвержения,  -  тоже. И это знает мир, лежащий окрест: бояре и смерды,
духовные и  миряне,  это знает хищный зверь в  лесу и  не тронет,  обойдет
путника, это знает ветер, знает метель, приготовившая ему укроистую тишину
под высокими елями бора и  необманный путь сквозь снега...  А  те,  кто не
ведают,  не чуют этого, как тот же Митяй... Да ведь кабы у дьявола не было
части в русской земле, не надобно было бы и побарать его всечасно!
     Но побарать гордого демона надобно всегда. И токмо в постоянстве этой
борьбы жизнь и спасение наше.


                            ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Дивно! Живет семья,  у которой свои удачи и горести.  Старится  мать,
подрастает дочь,  сын ходит в походы.  Недавно срубили терем на пожоге, на
старом месте родовом.  Еще не свершены хлева, не окончен сруб амбара... Но
вот  в  доме  появляется  чужой молодой мужик и уводит сестру,  и весь дом
переворошен,  весь  -  дыбом,  и  Иван,  супясь,  с   невольным   чувством
пробудившейся  ревности  приглядывается  к  темно-русому  белозубому добру
молодцу,  что, щурясь и цыркая сквозь зубы, кинув щегольскую шапку на лоб,
примеряется секирой к сосновому рудовому дереву и рубит,  доканчивая угол,
взглядывает с прищуром на Ваняту.
     - Вздымай, што ли!
     (Рубит - на загляденье! Где и выучился?! - завидует Иван.)
     - До  столов как  раз и  сложим!  -  деловито заключает будущий зять,
сплевывая на снег и вновь крепко берясь за рукоять секиры.
     Проспал,  проворонил Иван, когда Семен (<Сенька> сказать еще как-то и
не поворачивается язык!)  познакомился с Любавой.  О прошлом годе еще,  на
Масляной,  на Москве,  говорит.  Теперь уже и сестра признается, что ходил
отай,  переговаривали по-за тыном да целовались,  когда бегала на качели с
девками.  А нынче вот сватов прислал!  И теперь с Иваном рубит амбар.  И в
поход на мордву,  оказалось,  вместях ходили,  только в  разных полках.  А
Семен-то,  от Любавы наслышан, ходил на привалах высматривать Ивана, да не
стал знакомиться,  поопасился:  как,  мол, взглянет! А то и сватам откажут
поди!
     И  теперь в  доме суета,  пекут и стряпают,  сваренное пиво доходит в
лагунах.  Родичи -  со двора на двор.  Девки уже приходили славить.  Скоро
Любаве  сидеть  занавешенной платом,  встречать гостей...  Мать  в  новой,
смолой  истекающей  горнице  перебирает  чудом  спасенное  родовое  добро,
откладывает камки,  парчу,  скарлат,  жемчужную кику,  янтари,  серебряные
кольца,  колты  и  цепи,  узорные  новогородские  выступки,  цветной  кожи
булгарские сапожки,  привезенные сыном из похода.  В  приданое дают добро,
коня,  двух коров и холопа,  тоже из недавней Ивановой добычи.  О приданом
уже  сговорено,  и  мать теперь пересчитывает веские новогородские гривны.
Единую дочь дак пристойно добром наделить,  не  корили бы  потом свекор со
свекровью молодую, что бесприданницею пришла!
     А  Семен приходил с пряниками да и остался помочь.  Деловой,  хваткий
мужик!  Показывал даве,  как  надобно по-татарски рубить  саблею,  и  тоже
превзошел Ивана. Доброго сестра подцепила молодца!
     Свекровь  приходила  -   строгая,   неулыбчивая.   Хмурясь,  оглядела
новорубленое жило,  смерила Ивана взглядом вприщур. Поджимала губы, словно
бы решая,  что мог сын и получше найти!  После уж, за степенным застольем,
все выяснив -  и вельяминовское родство, и про Никиту покойного (слыхала о
нем),   -  смягчилась.  Сами  были  из-под  Радонежа,  в  родне  с  Фролом
Беклемишем,  строившим одну  из  каменных башен Кремника.  У  радонежского
игумена Сергия бывали не  раз и  тем гордились.  Иван не  посмел встрять в
говорю,  но Наталья и сама сказала, что Никита покойный и родитель Никитин
Мишук Федоров тоже рубили Кремник, еще тот, прежний, дубовый!
     И  свекор приезжал.  Ражий  был  мужик,  высокий.  Хозяйственно,  как
своего,  обозрел Ивана,  и тоже - вприщур. Верно, с сыном баяли не по раз,
сомневались, не продешевил ли тот, посватавшись к Федоровым.
     Наталья  -  Иван  залюбовался  матерью  -  будущего  свата  встретила
царственно,  слова остудного не говоря,  повадою,  взглядом осадила. И тот
помягчел, одобрел, расхмылил, - а и невеста, видать, приглянулась ему!
     Иван   глядел  ревниво,   как   Любава,   чуть   вздымая  подбородок,
гордо-недоступно идет  перед  будущим свекром по  горнице,  <себя  несет>.
<Перед старыми людьми пройду белыми грудьми> -  отколе только и  выучилась
таковой проходочке!
     А нынче с матерью примеряют наряды.
     - Ванята! - зовет мать. - Поглянь!
     Любава стоит в  парче и жемчугах,  струится зеленый шелк в серебряных
тканых узорах,  примеряет беличий коротель, крытый вишневым бархатом (и по
бархату  -  золотые травы),  поворачивается,  проходит.  Полыхает румянец,
частая  завеса  жемчужных нитей  доходит до  глаз.  В  этом  наряде  будет
выходить перед столы! Концы красных выступок словно вспыхивают, выглядывая
из-под долгого подола.  Переливается шелк,  жарко горят серебро и каменья,
рассыпанные по  груди.  Пыш