Союзные рати нижегородцев встретили о полдён. Строй полков поломался,
было  много  крику,  шуму,  ликованья  и  бестолочи.  Нижегородские  бояре
величались, ехали в соболях, в дорогом оружии. Кони под шелковыми попонами
- точно цветы сказочные на весеннем голубом снегу!
     Дальше валили дружно и  весело,  от множества воев охрабрев,  да и не
стало нынче ни у кого,  почитай,  той, старопрежней, до тошнотных позывов,
истомы ужаса  перед  татарами.  Конечно,  Орда  завсегда Орда!  Ночью,  на
привалах у  костров или  в  тесноте битком  набитой припутной избы,  страх
одолевал:  как-то  там будет?  Но  днем от множества движущихся полков всю
ночную робость сдувало, словно ветром.
     И  вот  уже  приблизил  Булгар,  когда-то  столица  мощного  царства,
сокрушенного монголами,  потом -  разоряемый приволжский город,  потом, со
времен  большой замятни,  столица одного  из  улусов Золотой Орды,  вскоре
заброшенная ради  возникшей неподалеку новой  столицы -  Казани.  Нынче  и
булгар не стало,  сами себя звали татарами, да и перемешались все! Местный
хан навроде чем-то не угодил Мамаю, на то и надея была у воевод - авось не
вступится!  Ну  а  нижегородцам  -  тем  спихнуть  торгового  соперника  с
волжского пути - прямая нужа!
     Ванята за эти недолгие недели похода смертно устал,  и лишь временами
припоминалось прежнее свое счастливое удивление и  восторг:  как же,  он -
воин! Он - в походе на татар!


     Город показался как-то сразу, праздничный, будто пряник на сверкающем
голубом снегу,  и ничем не испугал.  Даже игрушечными какими-то почудились
невысокие костры и  прясла стен,  а  кишение верхоконных в изножии башен -
незаправдашним.  Ванята едва не поскакал туда,  вперед,  порушив строй,  и
только окрик старшого заставил его вернуться.
     Ночь была радостной и тревожной.  Металось пламя  костров.  Почти  не
спали.  Подходили и подходили полки.  Пьяный от недосыпа Иван, спотыкаясь,
шел куда-то,  что-то таскал,  укладывал,  и все ползло,  изгибалось, мрело
перед  глазами,  и  распухшая  голова  была  -  как пивной котел.  В серых
сумерках утра его растолкали  и  послали  рубить  хворост.  Ванята  дважды
засыпал  в  лесу,  с  топором в руке,  и поморозился бы,  кабы не Гаврила,
каждый раз будивший своего  господина.  Наконец,  их  воротили  в  полк  и
вскоре, покормив сухомятью, двинули в дело.
     Иван скакал,  соображая лишь одно -  как бы не свалиться с коня!  Уже
близко были не такие уж и низенькие татарские башни.  Оттуда вдруг,  из-за
заборол,  выкатил вертящийся клуб  дыма,  что-то  с  шипом  пронеслось над
головой,  раздался гром,  и всадник, скакавший за два копья впереди Ивана,
неведомой  силой  исторженный из  седла  и  отброшенный посторонь,  рухнул
вместе с лошадью.  Гром встал еще раз,  еще и еще. Конь под Иваном плясал,
стоя на дыбах, и Ивану с трудом удалось опустить дико храпящего жеребца на
четыре копыта и заставить скакать вперед.
     Второй раз пополошились они,  когда на русскую рать,  выгибая долгие,
шеи,   понеслись,  раскачиваясь  с  боку  на  бок,  странные  существа  со
всадниками на горбах,  мохнатые и безобразные, почти как сказочные змии, и
тут  Иван  почти забыл про  гром со  стен и  понесся в  толпе откатывавших
назад,  потерявших строй ратных.  Но бегство было недолгим, бывалые начали
останавливать крутящихся коней,  и  тут  мимо них  прошел,  все убыстряя и
убыстряя  бег,  татарский полк  царевича  Черкиза,  недавно  перешедшего в
русскую службу.
     Царевич был в  распахнутом халате поверх русской соболиной шубы,  под
которой просверкивала бронь,  он  легко и  красиво,  откидываясь,  сидел в
седле,  в  опущенной  руке  яснела  легкая  гнутая  хорезмийская  сабля  с
отделанной  самоцветами искрящейся рукоятью.  Сощуривая  глаза,  Черкиз  с
легким  презрением  обозрел  пополошившихся московитов и  отворотил  лицо,
что-то  приказывая своим.  И  разом  взмыли  клинки,  и  дружное  <хурра!>
перекрыло все прочие звуки.  Иван, вырвав лук, стал торопливо пускать одну
за другой стрелы в тех,  мохнатых,  потом поскакал и,  оглянувшись,  узрел
оскаленные,  разъятые в реве рты,  остекленевшие,  ножевые глаза - страшен
полк, идущий в напуск, ежели поглядеть на него спереди! И, пришпорив коня,
Ванята поскакал уже  безоглядно туда,  где  сшибались в  кликах всадники и
реяли в  молнийном блеске колеблемые над  головами клинки.  Тут  он  вновь
увидал Боброка.  Воевода скакал,  крича что-то неслышимое и  указуя вперед
шестопером,  и  от негустой кучки окружавших его бояр и  кметей то и  дело
отскакивали,  словно искры от раскаленного железа,  вестоноши с  приказами
идущим на приступ полкам.
     Конная лавина Черкизовых татар уже заходила в тыл тем,  на диковинных
зверях,  и гортанное <хурра!> звучало все грозней и грозней.  Гром со стен
продолжал между тем греметь,  и  в  глубине облачных куч вспыхивали жаркие
молнии,  перед глазами мотались безобразные пасти на  долгих шеях  (Ванята
никогда прежде не видал верблюдов и  лишь после боя уведал,  что это они и
есть),  все мельтешило,  неслось, несся и он, бледный от восторга и ужаса,
выхватив из ножен отцовскую саблю и высоко вздымая ее над головой,  да так
и  проскакал почти до  ворот,  ни  разу  ее  не  опустив.  Его  обходили и
обходили.  Бой вспыхивал сабельным блеском то справа, то слева, то впереди
и  тут же угасал.  Вражеские вои,  теряя убитых,  бежали под защиту стен и
торопливо всасывались,  уходили в отверстые городские ворота. Иван наконец
остановил коня,  чуя, как весь дрожит: дрожат руки, зубы выбивают дробь, и
ему много стоило унять трепет тела,  прийти в  себя и  оглядеться.  Жаркие
молнии били и били со стен,  но татары бежали уже по всему полю, и кое-кто
из  русичей,  спрыгивая с  коней,  начинал обдирать с  мертвецов платье  и
доспех.


                           ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Боброк  проехался шагом  по  истоптанному до  черной  земли  полчищу,
сдерживая  коня,  дергавшего повод  при  каждом  выстреле,  отмечая  число
татарских  тюфяков  и  поспешливую,  неуклюжую повадку  татарских мастеров
огненного боя. Ко рвам уже подскакивали всадники с вязанками хвороста...
     Князь-воевода ехал  и  слушал доносившийся сюда сквозь гул  и  грохот
выстрелов слитный вопль с той стороны города,  где русские полки громили и
жгли вымола и увечили татарские корабли, вытащенные на берег, и удоволенно
кивал головой.  Вои не пополошились огненного боя,  хорошо! Скоро он вовсе
остановил коня,  следя холодными умными глазами за редеющими выстрелами со
стен и низящим солнцем. Вполоборота повернув к боярам, приказал:
     - Пусть  передадут  по  полкам:   приступ  назавтра!  Стан  огородить
рогатками!  Орудья,  из  коих мечут огонь,  когда возьмем город,  везти на
Москву!
     <День...  Нет, два дня они еще продержатся... - прикидывал он. - Лишь
бы не подошел Мамай!>
     Конь стриг ушами.  Боброк тронул стремя,  картинно и неспешно порысил
назад, к полкам.
     Лишь  на   третий  день  довелось  Ваняте  поучаствовать  в   грабеже
булгарской деревни.  Да и  то поспели они с  Гаврилой к шапочному разбору.
Ратные выводили плачущих женок и угрюмых, низящих глаза связанных мужиков,
гнали скот.  Иван спотыкался взглядом о чужие,  остраненные, угрюмые лица,
не признаваясь сам себе,  что его давешний опыт с тверитянином помешал ему
нынче захватить раба или рабу.  Ведь и эти,  со смятыми лицами, талдычащие
не по-нашему, тоже люди и были свободными тут, у себя, еще вчера! И как-то
рука  не  протянулась.  Только лишь  когда  стали  делить скотину,  Ванята
решительно  кинулся  вперед,   спеша  не  упустить  своего.  Ему  достался
невзрачный на вид,  но жилистый,  монгольских кровей конек да две овцы,  с
которыми Ванята не  знал,  что  делать,  с  радостью обменяв их  наконец у
пожилого ратника на кусок пестрой бухарской зендяни.
     Булгарские князья Осан и  Мамат-Салтан запросили мира,  когда все уже
было готово к приступу. Их послы умоляли не трогать и не пустошить города.
Дмитрию Константинычу и  великому князю  Дмитрию татары давали две  тысячи
рублев да три тысячи -  на все войско.  Выкуп был царский. Русские воеводы
потребовали удалить со  стола  Мамат-Салтана,  забрали тюфяки (туфанчи) со
стен,  а  в  городе  посадили своего  даругу (сборщика дани)  и,  вдосталь
пограбив окрестные села, двинулись в обратный путь.
     Повзрослевший и  огрубевший за  эти несколько дней Иван,  поглядывая,
как  у  других полоняники споро чистят коней и  готовят варево,  запоздало
каялся,  что не взял холопа или рабу из той,  разграбленной ими,  деревни.
Им-то  с   Гаврилою  захваченные  лошади  на  обратном  пути  только  лишь
прибавляли работы!
     А  впрочем,  чем ближе продвигались к  дому,  угрязая в  порыхлевший,
ноздреватый снег,  проваливая  в  промоины,  торопясь  -  не  отрезало  бы
ледоходом московскую тяжело ополонившуюся рать  от  родимых хором!  -  тем
больше  восставали в  памяти  домашние  мирные  заботы,  и  уже  Ивану  не
терпелось заехать по пути в Островое выяснить, как там и что...


     Весенним  днем,  когда  уже  сухими  островками на  взлобках вылезала
из-под снега затравяневшая земля, а птицы кричали обалдело и поля стояли в
мареве, сонные, разомлевшие, готовые к бурному стремленью потоков весенней
влаги, во дворе боярского дома в Островом спешивался загорелый на весеннем
солнце всадник.
     Боярыня  Наталья  Никитична,  недавно  приехавшая  из  Москвы  и  уже
урядившая со старостою,  щурясь от яркого света,  вышла на крыльцо. Охнула
и,  обгоняя девку,  кинулась прямо  по  талому  снегу,  обняла,  припала к
стремени, сияющими глазами вглядывалась в родное загрубевшее лицо.
     - Пусти,  мать!  -  басил,  сам улыбаясь неволею, Ванята. - Дай в дом
войти, люди тут!
     - Мужиков  нарядила уже!  -  всхлипывая,  сказывала Наталья  домашние
новости,  провожая сына  в  горницы,  меж  тем  как  Гаврила расседлывал и
заводил в  стаю коней,  а девка опрометью готовила баню.  (И уже Гаврилина
мать,  извещенная крылатой молвой,  бежала вдоль  тынов  на  боярский двор
убедиться, что и ее ненаглядный жив и цел, воротясь из похода.)
     - Хоромы рубят! - усадив сына, хвасталась мать.
     - Что  ж  меня-то  не  дождали?  -  с  легким  укором  возражал Иван,
озираясь.
     - Дак начерно...  Время-то...  Не опоздать -  сев! - А у самой слезы,
неудержимые,   радостные,  горохом  сыпали  по  лицу.  Жив!  Воротился!  С
прибытком!  И  снова  облегчающе заплакала,  когда  вынул  из-за  пазухи и
развернул пестроцветную бухарскую зендянь...


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     В Орду к Мамаю весть о булгарском погроме дошла,  когда уже, почитай,
все было кончено.
     Иван Васильич еще не знал о  татарской беде и  шел на обычный прием в
ханскую юрту,  думая о  чем угодно,  только не о  ратных делах.  Близилась
весна,  отощавшие за зиму овцы волновались,  кони нюхали воздух,  скотина,
уставшая разгребать снег в поисках скудного корма, первая радостно почуяла
приближение весенних оттепелей.  И  в  шатер  входил,  небрежно переступая
порог, без мысли, полный и сам весенней истомою. Из Твери, от сына Федора,
дошло-таки  послание,  писал,  что  готовятся к  севу,  жена  своею  рукою
сотворила приписку внизу грамоты,  мол,  ждет,  зело истомилась, не видючи
ненаглядного лады...  Подумал о ней, и стыдно стало за мимолетную дорожную
свою связь с татаркой-рабыней,  которую тут,  в Орде, почти открыто держал
при себе телесных услад ради.
     Мамай  встретил гневно,  взглядом прожег,  и  столько было  ярости  в
бешеном взоре, что неробкому Ивану и то стало не по себе.
     - Гляди,  тысяцкий! Вот он, твой суздальский князь! - кричал Мамай. -
Вот с кем ты хотел меня подружить! Раб! Пес! Волчья сыть!
     С трудом понял Иван,  о чем речь.  Помрачнел. И не объяснишь упрямому
темнику,  что походом на  Нижний он только поможет Дмитрию,  не объяснишь!
Кричит!  А почто не поведет полки на Москву?! Сам же баешь, башка неумная,
что  московская рать вкупе с  нижегородской громила булгар и  воеводою был
Боброк, не кто иной!
     Как  мог  спокойнее,  как мог необиднее для татарина высказал.  Мамай
поглядел сумрачно,  отмотнул головою -  <Ступай!>  Сам еще не  ведал,  как
поступить.  Бекам надобны были подарки,  но серебра не было,  фряги давали
скудно,  каждый раз что-нибудь просили взамен,  и Мамай,  как ни вертелся,
становился раз от разу беднее. Кого тут двинешь в такой стати на Москву!
     Вечером Мамай пушил слуг.  Любимую наложницу с маху ударил по лицу, и
женщина,  глянув в  неистовые глаза повелителя,  молча и  споро отползла в
угол  шатра.  Опамятовавшись,  вызвал к  себе фрягов.  Генуэзцы кланялись,
расстилаясь аж  по  полу  (Иван Вельяминов не  кланялся так  никогда).  Но
серебра давали до обидного мало. (А теперь еще в Булгаре урусутский даруга
сидит!  Никакого дохода торгового не жди!) И гнев, подлый гнев, бессильный
противу  Москвы  и  потому  особенно  жаркий  противу  Нижнего  Новгорода,
подымался в душе Мамая.
     - Тысяцкой обманывает меня!  -  рычал он,  глядя невидяще прямо перед
собою.
     В  этой-то  беде,  в  эту-то  тяжкую для  него  пору  снизошло (Аллах
велик!),  именно снизошло к  нему спасение.  Спасение в  виде оборванного,
промороженного вестника на загнанном всмерть скакуне.
     Вослед за  смертью грозного Урус-хана умер его  сын  Токтакия,  и  на
престол  Белой  Орды   беки   вместо  пьяницы  Тимур-Мелик-оглана  избрали
Тохтамыша,  врага Урусова.  Не  все эмиры довольны им,  и  теперь к  нему,
Мамаю,   просится  царевич  Синей  Орды   Араб-Шах,   несогласный  служить
Тохтамышу.
     Значит,  можно  убрать  тумен  из-под  Хаджи-Тархана!  Значит,  можно
Араб-Шаха послать набегом на  Русь!  Значит...  О!  Теперь-то  он  покажет
нижегородскому  князю!   Кровью  будешь  плакать,   Дмитрий  Костятин,  на
развалинах города своего!
     Он  поднял тяжко загоревшийся взор,  узрел ждущие лица  двух  беков и
писца с каламом в руке,  присевшего на край ковра. Вестник пил, отдуваясь,
кумыс,  безразлично (он  свое  дело  исполнил)  поглядывая  на  повелителя
Золотой  Орды  и  ожидая  награды  полновесным урусутским серебром.  Мамай
понял,  сунул ему литую новогородскую гривну:  <Ступай!>  Оборотил грозное
лицо к бекам.  <Ивану Вельяминову не говорить!> - приказал. И те понимающе
склонили  головы.   Да,   он  разгромит  Нижний!  Но  сначала,  сначала...
(Нижегородскому князю  могла  прийти на  помощь Москва!)  Сначала...  Само
собою сложилось в  голове как  свое,  хотя  и  подсказанное некогда беглым
московским тысяцким,  -  сперва написать Ольгерду! Пусть литвин потревожит
Дмитрия!  Тогда Нижний достанется ему,  Мамаю!  Да, так! Грамоту в Вильну,
Ольгерду,  и  -  тотчас!  Он свел брови,  тщательно подбирая слова,  начал
диктовать писцу.  Бессильный еще  час назад,  Мамай снова был повелителем,
господином, царем. По его слову двигались рати, и его волею жили и умирали
государи иных земель!
     А на дворе,  в степи,  густо покрытой замерзшим,  в катышках навозом,
все так же волновались,  переминаясь, голодные овцы, глухо топотали кони и
птицы выклевывали паразитов из  свалявшейся за зиму шерсти на спинах тощих
коров.  И  никто:  ни  сам Мамай,  ни присные его,  ни коварные фряги,  ни
далекие  московиты  -  еще  не  ведали,  что  Ольгерд,  грозный  и  многим
казавшийся вечным, умирает.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Из полукруглого окошка княжеской каменной кельи,  отсюда, с горы, где
громоздились башни и  кровли неприступного замка,  была видна вся Вильна -
дворы,  поместья, сады, католические соборы и православные церкви в речных
извивах, поля и леса, леса вплоть до окоема, до дальних гор, тоже покрытых
дубовым лесом и окруживших,  словно края чаши, долину, в которой стоял его
город,  город,  отвоеванный им у братьев и немецкого Ордена и утвержденный
за собою.  Ольгерд попросил слабым голосом поднять его повыше. Быть может,
только теперь, в час последнего угасания сил, понял он, как все это дорого
ему и  как он  это любит.  (Любил!  -  Он уже говорил о  себе в  прошедшем
времени...) И вдруг все исчезнет! Не будет ничего! Всю жизнь он не доверял
попам,  и  сейчас ему  было  страшно.  Пусть скорее придет Ульяния!  Пусть
придет! Он задыхался. Ульяния вошла, когда Ольгерд уже начинал бредить. Он
вцепился в  ее запястье костлявой и потной рукой,  вцепился и не выпускал,
словно и  туда,  в могилу,  хотел уйти вместе с нею.  Ульяния тихо гладила
супруга по слипшимся, жалким, потерявшим блеск волосам.
     - Я позову священника! - сказала. - Пусть хоть теперь окрестит тебя!
     - Пусть!  -  ответил  он  хрипло,  вздрогнув всем  худым,  потерявшим
прежнюю стать жалким телом.  Теперь и  русский поп (от коих он недавно еще
шарахался, как от чумы!) казался ему спасением.
     - Ягайлу позвать?  -  спрашивала меж тем Ульяния требовательно, низко
склоняясь над ложем умирающего супруга. - Ягайлу?!
     Двенадцать сыновей было у великого князя литовского Ольгерда.  Пятеро
от первой жены. Те все были крещены и носили русские имена. Все они сидели
на уделах и были нынче вдали от отца.  И семеро -  от Ульянии.  Эти семеро
носили литовские имена и  крещены были далеко не все.  А то и крещены,  но
наречены  все  равно  отечественными прозываниями.  Ольгерд  считал  более
важным понравиться своим литовским подданным,  чем угождать второй жене. С
первой - с той все было значительно сложнее. Тогда он еще не вошел в силу,
да и витебский удел весил очень много... В те времена!
     Вот среди двенадцати сыновей и предстояло ему выбрать наследника, ибо
в  литовском княжеском доме (так повелось с  Гедимина) наследника назначал
сам прежний государь.  И  из  всей этой дюжины избрал Ольгерд не старшего,
Андрея,  не Дмитрия,  а младшего,  сына Ульянии,  Ягайлу. И ему оставлял -
готовился оставить -  это  все:  город,  княжество,  власть над  обширною,
завоеванной им и отобранной у татар землею русичей от моря и до моря...  А
ведь с чего началось,  с какой малости началось!  И сейчас бы, при смерти,
порадовать ему,  но  -  не  было  радости!  Не  была сокрушена Польша,  ни
венгерский король,  ни Москва - а без того все его приобретения зыбки, как
вечерний туман над болотом,  и могут растаять, уплыть, просочиться, словно
вода  в  песок...  Почему никогда прежде -  никогда!  -  не  чуял он  этой
временности,  мгновенности земного существования? И - только теперь! Когда
поздно, все поздно!
     ...Вот сейчас взойдет русский поп.  И - успокоит? Даст увидеть нечто,
о  котором  постоянно  толкуют  они  в  своих  церквах?!  Он  не  мог  уже
насмешничать.  Жизнь уходила из него, как вода из разбитого кувшина, жизнь
уходила, как вода... Он долго жил и много содеял, но оказалось, и жизни, и
дел не хватило ему!
     Целебное питье помогало только на время.  Он голодным,  обострившимся
взглядом вперялся в  лица  слуг,  искал  за  личиною  внешней заботливости
радость о его смерти. Он никому не верил и теперь, на ложе смерти своей!
     Ульяния,  вечно упрямо бившаяся с  ним  ради  своих поповских дел,  и
теперь хлопочет о  том же,  дабы окрестить его в  свою веру хотя бы  перед
могилой.  Хлопочет о детях,  о Ягайле,  который -  да! - нравился ему, как
котенок-игрун, но удержит ли он власть в обширной стране?
     ...Они вошли толпою:  Ульяния,  Ягайло, раб Войдыло и Анна, и Ольгерд
устало отметил неподобье того, что княжеская дочь пришла чуть ли не вместе
с рабом,  забравшим силу при дворе,  сановным и властным, но все же рабом,
коему и  боярский чин не прикрыл его подлого происхождения!  Но уже и  все
равно было.  Пускай решают сами.  Он  взял Ягайлу за руки,  долго смотрел,
вглядываясь,  в это лицо.  Теперь,  почти уже с той стороны жизни, из дали
дальней,  из  которой никто еще не  возвращался назад,  увидел мелочность,
узрел злобность и самомнительность,  узрел откровением, данным умирающему,
что этот мальчик будет игрушкой в чужих руках,  в руках то