Васильюшко,  свет-от клином сошел!  Ето
батька твой был един как перст, а тут - из кого хошь выбирай!>
     Вышел  княжич.  А  то  все  стоял  упрямо,  слушал  речи  Свибловы да
родительские.  И не цыкнешь, и не выгонишь наследника-то! Полегчало Свиблу
без отрока. Вольнее баялось с князем Дмитрием наодинку.
     - С Белоозера,  княже,  ноне можно собрать гривен...  гривен... Ежели
новогородского серебра...  -  прикидывает Свибл,  вслух  называет сколько.
Смотрит опять, по нраву ли пришло сказанное?
     Беседа идет  в  покое  княжом.  На  правах близкого друга сидит,  как
равный с князем,  на лавке единой за столом дубовым,  несокрушимым, браною
скатертью  на  шестнадцать  подножек,  тканною  коломенскими  мастерицами,
покрытым,  за  оловянным жбаном с  легкою медовухой.  В  мисках глиняных -
привозной изюм,  морошка,  брусница...  Обеднял князь!  Зело  обеднял!  Ни
ковров ширазских,  тех, прежних, да и ел, почитай, на серебре всегда да на
белом,  из далекого Чина привозимом,  как-то и не выговорить слова того...
Черепок-то  аж  просвечивает насквозь,  чисто стекло!  А  одначе глина!  И
синими узорами писан:  там и птицы,  и люди,  и богомерзкие змии, и домики
чудные, каких на Руси не бывало николи... Да-а-а...
     В  слюдяное  оконце,  писанное травами,  течет  разноцветный гаснущий
закат.  Великая  княгиня  Евдокия  входит,  вносит  на  серебряном круглом
аварской работы подносе узкогорлый, серебряный, чеканкою искусной покрытый
кумган с чарками двумя, ставит с поклоном. Боярин встает, кланяет княгине,
благодарит,  а  сам  и  тут  проверяет  настороженным быстрым  промельком:
каково-то глянула на него супружница князева?  Жена в  постели такого мужу
может набаять -  тремя думами не пересудишь!  Но вроде бы Евдокия добрее к
нему  первенца  князева...  Пока  береженое фряжское  разливают по  чарам,
мыслит,  прикидывает Свибл:  сейчас ли сказать, али погодить? Да таково-то
складно бы!  На Белоозере надобен свой глаз, свой человек, не то и серебра
того не соберешь,  а тут таковое-то дело!  И,  решась, при Евдокии, в ноги
князю челом:
     - Не обессудь,  княже!  Просьба у меня великая к милости твоей!  Не у
меня,  у всех нас,  всем родом молим!  Брату,  вишь, Ивану Хромому невесту
приглядели мы,  вси  родовичи!  Оно,  вишь,  с  приданым  ейным,  с  Ергою
волостью,  будет у нас, у тебя, княже, свой муж на Белоозере! Иван, хоша и
возрастием не юн,  но на рати стоял,  на Дону бился без пакости,  плечи не
показывал ворогу,  и боярин,  тово! Мыслим, добрый будет муж Аграфене! Дак
благослови, княже! Будь сватом и отцом родным! Всему нашему роду!
     Говорит Свибл,  а сам краем глаза на великую княгиню и в поклоне ей -
мол, княгинюшка, помоги и ты, осчастливь согласием!
     А Евдокия не ведает,  медлит. Девушку бы нать спрошать переже! Хоть и
то,  что воля родителева,  а тут как сказать?  Княжая воля! Дмитрий молчит
связанно,  сопит.  Обадили, окружили его Акинфичи, обстали, яко медведя, и
не уйти уже, и Белоозеро надобно, ох, как надобно в днешней-то трудноте!
     - Баяли с Аграфеной? - прошает грубо и прямо.
     - Дак,  княже...  Так-то  сказать,  и  баяли!  Да у  девицы какой ум?
Краснеет да молчит!  Как старшие постановят,  так и  будет!  Жениха какого
иного нету у нее!  - досказывает торопливо, почуя малую промашку свою. (Не
корова все ж,  да и волость Ерга - жирный кус! Всеволожи, верно, проведали
уже!  Поди землю роют,  князю в  уши  невесть чего и  набаяли!  И  надобно
теперь,   сейчас,  настоять,  выстоять,  на  коленах  вымолить...  Неволею
принудить князя великого! Дмитрий Иваныч сватом - кто станет противу?)
     А у Дмитрия забота одна - ордынское серебро! И не корова, не телка, а
продали,  запоручили девушку за маститого боярина, за вдовца, за строгого,
как насказали невесте,  хозяина,  что и  сохранит,  и охранит,  и прибавит
добра того,  родового!  А  что хромой (кличка та пристала сызмладу,  когда
повредил стопу,  упавши с коня), дак не плясать же ему! Куда ехать, дак на
коне верхом, в седле сидит - загляденье! А и так крепкий мужик, ражий муж,
в полной силе еще, сумеет удоволить молодую жену!
     Так вот, в обход, в обход Всеволожам и получил Ергу с молодою женою в
придачу  Иван  Андреич  Хромой,  тем  сугубую  зазнобу  сотворив  старшему
Всеволожу.
     Но хоть и по князеву слову решилась свадьба та, но не на князя Митрия
огорчился сердцем Дмитрий Александрович Всеволож.  На князей не обижаются,
не  то  волостей ся  лишить придет!  А  вот  на  Акинфичей и  пуще всех на
возлюбленника княжого Федьку Свибла огорчился сурово!
     Единожды на  сенях столкнулись нос к  носу,  и  такое подступило!  От
укоризн едва не дошли до кулаков.  А  и  тут княжая спесь токмо и удержала
Дмитрия. Зазорно показалось драться не орудием, а пястью, подобно смердам!
     Свибл тоже  понял,  криво усмехнул,  оправил потревоженный соперником
зипун вишневого рытого бархата, прошел мимо, высоко задирая плечи...
     Вечером баял  князю  о  безлепой сшибке на  сенях,  иного,  небылого,
прибавляя излиха.  Великий князь  слушал хмуро,  сопел.  Подумал,  головой
отмотнул:
     - Дмитрий Всеволож из  князей,  из  Рюриковичей!  Дрался на  Дону,  в
передовом полку!  Что ж я героя чести лишу?  Тебе головой выдам? Что тогда
старшая дружина скажет! Безлепицу молвишь, Федор! - осадил.
     Хотя Белоозеро,  почитай,  из рук Акинфичей им получено!  А  то,  что
младшего брата,  Ивана Хромого, наградил молодой женою да волостью Ергой в
придачу,  -  вся ли плата, княже, за огромный Белозерский удел? Гневен был
Федор,  но сдержал себя на сей раз. Князя раздражать - себе навредить. А и
Всеволожи стоят  костью  в  горле!  У  брата  Дмитрия Всеволожа,  у  Ивана
Лексаныча, вишь, волости под Переславлем, ближе некуда! Впору друг у друга
скотину с чужих полей гонять да дружине на пожнях кольями биться!
     И  вот  еще  для  чего надобна вышняя власть,  чтобы господа,  бояре,
забывши про общее дело, не разодрались друг с другом и не изгубили страну.
Не предали запустению язык и землю русскую.  Всегда надобен,  во все века,
князь ли,  царь -  глава!  И  от Господа чтоб!  В роду едином!  Митрополит
Алексий, покойник, понимал таковую нужу хорошо. Понимали ли это, становясь
боярами, принятые, пришлые смоленские и литовские княжичи?
     Дмитрий был прост,  и это,  как ни странно,  помогало непростому делу
объединения страны. Ссорились и при нем! Но взаболь натравить князя одного
на других - было трудно.  Посопит,  похмурит брови да и промолчит. Понимай
как знаешь!  И вчерашние вороги нехотя,  да смиряли взаимную прю. Так было
часто.  Хотя  и  не всегда.  До сей поры нет-нет да и вспоминается Дмитрию
неправый суд над Иваном Вельяминовым,  тем паче что  и  погибший  тогда  в
одночасье великокняжеский младень нет-нет да и восстает перед очи.
     О  ссоре  Акинфичей с  Всеволожами Дмитрий  не  то  что  забыл,  а  -
отодвинул от себя.  Не тем голова полнилась.  Серебро для Орды требовалось
во все возраставших количествах.  Федор Кошка безвылазно сидел в Сарае,  и
приходило,  пришло нынче то,  о  чем  вчера еще и  думать было непереносно
Дмитрию. Приходило старшего сына Василия отсылать в Орду.


                              ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Сейчас во всем княжеском тереме суета,  идут сборы.  С  юным княжичем
едут  бояре лучших родов.  Едет  Александр Минич,  брат убитого на  Тросне
героя.  Данило Феофаныч Бяконтов уже готовит дружину.  Хлопочут клирики, с
княжичем  отправляется целая  ватага  духовных.  Собирают лопоть,  припас,
<поминки> -  дары ордынским вельможам и хану,  серебро,  серебро, серебро.
Ключники, посельские, чины двора, все в хлопотах и в разгоне. Договаривают
напоследях, кому что поручено и что еще надлежит содеять.
     К подъехавшему ко крыльцу Дмитрию кидается путевой боярин:
     - Княже!  Придет до Володимира коньми ехать!  А там-то,  бают,  уже и
Волга прошла, уже и по Клязьме, ниже-то города, ото льду путь чист!
     Дмитрий молча кивает (управят и  без него!).  Тяжело сползши с  коня,
подымается по ступеням терема,  отдает слуге суконный дорожный вотол, дает
стянуть с  себя  мокрые сапоги (в  Красном едва  не  провалился под  лед),
протягивает руки к рукомою. Думает.
     В верхних горницах вся семья уже в сборе.  Тревожно-внимательная, как
всегда  перед  большими событиями,  Евдокия.  Кормилица держит  на  руках,
столбиком,  запеленутого Андрея. Тот вертит головенкой, пытается выбраться
из  свивальников,  пыхтит.  Обе  девочки,  маленькая Маша робко,  Сонюшка,
которой уже десять летов,  смелее,  приникли к коленам отца.  Он рассеянно
тяжелой рукой ерошит и оглаживает головенку Юрия,  тоже приникшего к отцу,
взглядывает на несчастного -  верно,  повредили во время родов -  Ванюшку,
что смотрит жалобно,  кивая раздутою головенкой на  тоненькой шее.  Нянька
поддерживает его за плечи.  Думали,  не жилец!  А и не знай, лучше ли жить
такому?  Ну, да Богу видней! Может быть, иной раз и от какого зла отведет,
устыдишь,  глянув  на  несчастного малыша,  что  сейчас медленно,  несмело
улыбается, увидавши наконец и признав родителя.
     Старшего,   Василия,   нет.   Одиннадцатилетний   княжич,   наследник
московского престола,  должен вот-вот  воротиться.  Поскакал с  дворским в
Симонов монастырь.  Баяли,  давеча игумен Сергий явился с  Маковца.  Князь
давно приучил себя  не  обижаться на  причуды преподобного.  Будучи зван к
великому князю,  беседует тамо с  хлебопеком,  почитая то не менее важным,
чем отъезд княжеского сына в Орду.
     - Батя,  а  я тоже поеду в Орду,  к хану?  -  Юрко подымает пытливый,
разгоревшийся взор,  и у Дмитрия промельком проходит в уме: как-то поладят
между  собою  старшие братья,  когда его,  Дмитрия,  не  станет на  свете?
(Допрежь того  вовсе  не  думалось о  смерти-то!)  Покойный батько Олексий
крепко наказывал: не делить княжества на уделы, не рушить с такими трудами
созданного единства земли!  Юрко,  Юрко!  Не тебе, Василию достоит приняти
вышнюю власть на  Руси!  Ежели удержу!  Ежели не  отберут у  меня  великое
княжение Владимирское!  Ежели не погибнет все дело Москвы! Батько Олексей!
Повиждь с выси горней, повиждь и вразуми малых сих!
     А погибнет Василий в Орде (о таковом и помыслить соромно!  А все же?)
- и  тогда  -  Юрию!  Или  вот  этому,  что  упорно возится,  выбираясь из
свивальников,  Андрейке. Ежели не погибнет земля. Ежели устоит княжество и
не  расточится  власть,   добытая  трудами  многими  и   многих...   Ежели
двоюродник,  Владимир Андреич,  не подымет какой колготы (нет, нет! Только
не он!).
     Несчастного Ванюшку  подводят к  отцу.  Дергая  головенкой,  он  тоже
приникает к коленам родительским, пуская пузыри, трется щекой о руки отца.
И  у Дмитрия где-то там,  внутри,  становит щекотно и жарко,  как бывает в
детстве,  когда подступают слезы.  Но  вот нянька уводит Ванюшку.  (А что,
коли один бы такой вот и  остался наследник у него?  Тогда что?!  И кому?!
Михайле Тверскому?  Олегу?!  И все даром, дымом, попусту, все, что творили
батюшка,  и дядя,  и владыка Олексей,  и деды, и прадеды... Не может земля
быти без своего главы!  И не можно землю кажен раз передавати другому!  По
то  и  погибла великая киевская Русь!  Это из наставлений Олексиевых понял
крепко.)
     - Не погинет тамо?
     Не  след  бы  Дуне  прошать о  таком!  Да  ведь и  у  самого в  душе,
задавленный,  придавленный, - тот же вопрос. Поступки нового хана, чужого,
далекого,  из  Синей Орды,  недавно ни за что ни про что разорившего Русь,
кто возможет с  уверенностью предсказать?  Словно со  злосчастного погрома
Москвы все воротило на древние круги своя,  и снова степь,  костры,  дикая
конница, ужас испуганных беззащитных рубленых городов, сожидающих приступа
и  огня,  полоняники,  по пыльным степным дорогам бредущие к рынкам Кафы и
Солдайи,  дабы быть продану и исчезнуть где-то там, в далекой Сирии, стать
ли  рабом жидовина-купца,  служанкой в  каменном тереме франкского рыцаря,
наложницею-рабыней в  гареме сорочина-бессерменина или  закованным в  цепи
гребцом на  генуэзской галере...  Словно вернулось все на  столетье назад!
Столетье побед и борьбы,  столетье катастроф и усилий,  и, Господи, дозела
ли ты испытал ны?  И  сколь еще мужества и  терпения потребно явить в себе
несчастной русской земле!
     Внизу теперь  из  обложенных  камнем погребов выносят кожаные мешки с
новогородскими гривнами.  По двору проводят двинских жеребцов.  Проносят в
накрытых платами клетках красных терских чилигов и кречетов,  обученных на
боровую и болотную птицу и  дичь.  Хану  повезут  для  потехи  медведей  в
дубовых клетках. Все как и прежде, все как и встарь!
     Но  вот,   кажется,   воротился  Василий!  Дмитрий  мягко  отстраняет
девчушек,  Соню с Машей,  от своих колен, кивает няньке увести детей. Юрию
на прощанье с бледным окрасом улыбки на лице говорит:
     - Поедешь и  ты!  Подрасти маленько!  С новым ханом нам вместях долго
теперича жить!
     Уходят с нянькою девоньки,  и Дмитрий смутно думает,  глядя им вслед,
что в недолгих уже годах Соне надобно искать жениха, и ежели бы удалось (и
как не  хочется,  и  как бы  надобно!)  выдать ее  за литовского нынешнего
великого князя Ягайлу...  Да нет,  там, слышно, чужая, латынская плетня. И
то,  что отодвигал от себя,  чем небрегал,  чему не верил никогда,  хоть и
говорили, и упреждали его многажды святые старцы, - отпадение всей великой
Литвы в католичество, - такожде смутною тревогой вошло в душу.
     Кормилица уносит Андрейку. Дуня подходит к нему. Он молча обнимает ее
за бедра, прижимает к себе, думает. В глазах щекотно от подступающих слез.
(Что бы я вершил без тебя,  донюшка!) Бояре, дума, дружина, послы, ханский
баскак,  торговые гости, это все будет потом, а ему сейчас, как в детстве,
как в юности ранней,  надобно,  чтобы его,  попросту пожалев, погладили по
голове,  и это может содеять только она,  донюшка, и только перед ней он и
может позволить себе на миг быть беззащитным и слабым...
     Молча,  кивком,  он  отсылает наконец Евдокию от себя,  отрывается от
нее, суровеет ликом. Сейчас взойдет сын, и давать себе ослабу нельзя!
     На улице холод и солнце.  Яркое,  горячее весеннее солнце,  а земля в
снегу,  и  Москва-река еще скована льдом.  Холодный северный ветер не дает
пройти ледоходу.  Василий входит разгоревшийся с холода, глазенки блестят.
Сын,  сын!  Того ли  я  хотел для тебя!  Мыслил ли  отсылать старшего сына
ханским заложником, как в прежние, недобрые времена!
     - Слушай бояр! - наставляет отец. - Перед ханом не заносись, а и себя
не  низь излиха.  Москву сожгли,  язык не  порушили!  Дядя твой,  Владимир
Андреич,  вишь,  разбил тогды татар,  дак живо ушли прочь!  После битвы на
Дону не токмо мы,  а и они нас страшатся!  Так что...  - И не знает более,
что сказать.
     - Батя,  а ты великий воин?!  - прошает сын. И так жаждется, и так бы
надо сказать,  что да,  конечно, я... И не может! В миг сей, миг прозрения
истины, не может...
     - Я в твои годы,  -  говорит, - ратью уже руководил. Великое княжение
владимирское добывали!
     - У суздальских князей? - уточняет сын.
     - У них.  И женился потом на матери твоей. И вот - ты. А в Орду ездил
еще поранее того!  С батькой Олексеем!  -  И замолкает Дмитрий. Не ведает,
что прибавить.  Батьку Олексея в ту пору держали в затворе,  в Киеве, чуть
что и  не уморили той поры!  А  ведь и  с владыкой Олексеем ездили в Орду!
Было!
     - Не робей тамо! - повторяет. - В седле татарском сидишь, откидывайся
назад,  так легше! На охоту там будешь ездить с ханом, да и самому... Нет,
сын,  я не великий воин! Воин - Боброк! Да и он ноне плох, бают, болесть у
ево долгая...
     - Не то бы он и хана Тохтамыша разбил? - прошает Василий.
     - Нет!  - усмехаясь, горько говорит Дмитрий. - Нет! И ему не разбить!
Силы там - что черна ворона! По то и едешь в Орду! Великое княжение нам ся
терять не след!
     - Ты ведь рубился на Дону!  -  упрямо,  с  ревнивым упреком повторяет
сын. (Похвала сына невольно приятна Дмитрию.)
     - Не я один! - отвечает.
     - Все одно! - супится сын. Ему надобно, чтобы его отец был героем.
     И, неволею подчиняясь сыну, Дмитрий досказывает:
     - Будет срок, разобьем с тобою и этого хана!
     - И даней не будем давать!
     - И  даней не  будем давать!  -  эхом отвечает отец,  и  сам  думает:
сумеешь ли ты, отрок, принять груз на свои плеча? Не уронишь ли?
     В  этот час,  краткий час прозрения,  понимает Дмитрий,  что власть -
прежде всего долг и великая мера ответственности перед всею землей и перед
всем языком русским. Смутно чует, что и он далеко не всегда был на должной
сану своему высоте и в делах,  и в думе,  и в распорядке княжеском. Как-то
ты,  сын,  будешь править без такого наставника, коим был покойный владыка
Олексей!
     Он,  вопрошая,  взглядывает в  лицо Василию,  и  тот понимающе кивает
головой:
     - Игумен Сергий будет сей час! Он уже выходил из монастыря, а от коня
отрекся.
     - Пеш  ходит!  -  кивает головою отец.  И  уже  не  думает,  слушает.
Кажется,  эта суетня,  какая-то новая,  внизу,  на сенях,  означает приход
преподобного.
     Василий вприпрыжку убегает встречать маковецкого игумена,  а  Дмитрий
медленно осеняет  себя  крестным знамением,  заранее каясь  в  проявленной
слабости и  мрачных мыслях нынешних,  ибо уныние такожде,  как и  гордыня,
грех, непристойный христианину.
     <Отче!  -  просит он  пустоту,  глядя на икону в  мерцающем жемчужном
окладе.  -  Отче!  Прости и укрепи! Что бы я делал и без тебя тоже, святой
муж,  среди  соблазнов и  страстей света сего!  Без  тебя  с  Федором!>  -
поправляет  себя  князь,   еще  раз  с  горем  понимая,  что  прощенный  и
приближенный  им  Пимен  никак  не  может  заменить  Олексея  на  престоле
духовного владыки Руси.
     Сейчас,  в присутствии игумена Сергея, Федора Симоновского, Аввакума,
Ивана Петровского,  Спасского архимандрита и иных,  бояр и духовных, будет
прочтена прежняя грамота, по которой Василию оставляется на старейший путь
само  великое княжение,  град Коломенский,  села,  угодья,  коневые стада,
борти и  ловища,  треть Москвы и  прочая,  и прочая,  дабы не исшаяла,  не
расточилась,  не растеклась вновь по уделам собранная воедино земля, чтобы
не изнемогла и не ослабла единая власть, без которой (все ли бояре великие
понимают сие?) не стоять Руси великой!
     Благословить Василия.  И  -  скорее в  путь!  Тверской князь Михаил с
сыном Александром уже давно устремили в  Орду.  В  Орде нынче ярославские,
ростовские и  суздальские князья,  и -  не устроили бы вновь какой пакости
Семен с Васильем Кирдяпой!


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     В  доме Федоровых суета.  В  числе свиты с княжичем Василием -  бояр,
кметей,  холопов и слуг,  толмачей, слухачей, поваренных мужиков, конюхов,
гребцов,  многоразличной обслуги,  духовных лиц и гостей торговых,  в Орду
отправляется и сын покойного Никиты Иван.
     Наталья Никитична у кого только не побывала,  устраивая сына в княжую
службу.  При  нынешней бестолочи в  делах митрополичьих,  при  том,  как к
новому владыке,  Пимену,  относился весь московский посад,  да  и  большая
часть  духовных (скаредность и  лихие  поборы  нового владыки не  радовали
никого),  оставлять сына под началом митрополичьей дворни ей  не  хотелось
никак. Но и служба, которую вымолила, выпросила, почитай, вдова Никиты, не
была премного почетней,  не  обещала долгих спокойных лет,  да и  легка не
была.  Требовалось сопровождать в Орду,  к новому хану,  княжого отрока, а
там,  по возвращении...  Да и что там теперича,  в Орде?  И захватить, и в
рабство продать могут! А ежели беда какая с княжичем Василием?! И князь не
простит!  (И себе не прощу тогда,  что отослала сына в Орду!) И даже такое
подходило - пасть в ноги сыну теперь: <Все брось, мол, оставайся дома!> Но
уже и чуяла, и понимала - поздно! Такого ей и сын не простит!
     На расставанье уже,  среди вс