оправляя  медный  вытертый  крест  на  кожаном
почернелом от пота и  грязи гойтане загрубелою,  в  белых мозолях,  рукой,
выдохнул:
     - Двои бы дён ищо! - Верно, чумной от устали, весь охваченный полымем
святого труда - хлеб! - не понимал еще, не почуял размеров беды.
     - Всех  баб,  стариков,  детей -  тотчас ямы  рыть,  прятать хлеб,  -
выговаривала Наталья ровным до жути голосом.  -  К  утру штоб готово было!
Скотину отгонишь...  -  Приодержалась.  Староста,  начиная вникать, кивнул
кудлатою головою почти обрадованно:
     - Ведаю!  За  Куршин луг,  в  овраги!  Тамо ни в  жисть не найдут!  И
прокормить есь чем!
     - Пошли тотчас, часу не жди!
     - Как же хлеб-от?!  Хлебушко!  -  горестно взвыл староста, качаясь на
лавке.
     - Парней пошлешь,  верхами,  авось...  А  баб с  коровами,  с  дитями
отсылай тотчас, не стряпая! С часу на час нагрянут! В Серпухове уже!
     Внял. Отвердел ликом. Кинулся, но от дверей уже, приодержась:
     - А как же ты, боярыня?
     - Сундук помоги зарыть! Гаврилу пришли! А обо мне не заботь себя, я в
ночь к сыну с невесткой!
     Кивнул понятливо.  Молодо простучали босые твердые ступни по  сухому,
до щекотности прогретому солнцем крыльцу.
     Наталья посидев молча с минуту,  встала,  начала,  затушивши лампаду,
снимать иконы со стен.  Взбежавшая девка -  тряслись губы, но молчала пред
молчащею госпожой -  живо  начала  укладывать дорогую рухлядь в  окованный
железом расписной татарский сундук.  Так они работали молча и час,  и два.
Уже  с   недружным  испуганным  топотом  двинулось  по  деревенской  улице
угоняемое стадо,  и  Наталья вышла  открыть стаю,  выпустить своих  коров,
подхлестнула непонятливую серую корову,  что,  только что воротясь с поля,
не понимала,  почто ее выгоняют опять. Отворила телятники и овчарню. Долго
смотрела вслед и, уже воротясь, застала Гаврилу в избе.
     Яму  вырыли молча  и  споро.  Сухая земля в  сарае подавалась хорошо.
Обложили рядном.  Уже  при лучине,  бережась от  нечаянной искры,  ссыпали
рожь.  Отдельно  зарыли  сундук  с  дорогой  кованью,  иконами,  выходными
портами. Взошли в терем.
     - Ты иди,  Гаврило!  - устало разрешила Наталья.  - Поди, свое еще не
зарыл! Коня обряжу сама...
     Гаврило все-таки сам оседлал и взнуздал Гнедого, приготовил и сменную
кобылку-трехлетку.
     - Поскачешь,   -   заключил,   -   о  двуконь!  Исподники  вздень!  -
посоветовал, чуть застыдясь.
     Наталья усмехнулась бледно.
     - Татар не провороньте!  -  сказала.  Гаврило, подумав, рухнул в ноги
госпоже.
     - Спаси тя Христос,  Гаврилушко!  -  отмолвила. - Спасай своих! И мою
прихвати с  собою!  -  вытолкнула упирающуюся девку.  Одна села на  лавку.
Подняла лик к единой оставшейся иконе. Произнесла: - Господи!
     С шипеньем,  догорев, упала в корец с водою последняя лучина. Наталья
еще посидела в темноте,  ощущая непривычную,  давнюю оброшенность,  словно
тогда, в позабытые уже, недобрые и - ох! - недавние годы!
     - Никитушка!  -  позвала  вполгласа  отчаянно.  Прошептала упрямо:  -
Спасу!  -  Встала,  наконец,  поклонилась земно  своему  жилу.  С  суровою
усмешкою натягивала на  ноги  пестрядинные Ванюшины порты.  Оправила саян.
Вышла на крыльцо.
     В  августовской теплой,  украшенной спелыми  звездами ночи  слышались
стук и  звяк,  сдержанный говор,  топотали кони,  где-то  громко проблеяла
останняя  неугнанная  овца,   собаки  бестолково  совались  вдоль   улицы,
недоуменно  заглядывали в  смятенные  лица  хозяев.  Наталья,  с  крыльца,
подведя Гнедого к ступеням,  неумело вскарабкалась в седло.  Ездить верхом
приходилось редко.  Оправила одежду,  поерзала, нашла стремена. Уже потом,
протянув руку,  сняла  уздечку  со  спины.  Гнедой  закрутился,  зауросил.
Прикрикнула.  Поняв,  что госпожа не шутит,  конь тронул в рысь. Поводная,
почти не дергая ужища, весело бежала следом.
     Вскоре  Наталья освоилась,  перестала так  судорожно сжимать коленями
бока коня и,  откидывая стан, нашла удобную посадку. Плеть ей занадобилась
только раз,  когда какой-то косматый мужик, завидя бабу на лошади, кинулся
впереймы.  Близко узрев дурной глумливый глаз и жадные, протянутые к морде
коня руки, с размаху ожгла татарскою ременною плетью прямо по лицу. Охнул,
схватясь за щеку,  отступил посторонь.  Долго издали,  замирая, неслась ей
вослед неподобная мужицкая брань.
     Усталость почуяла Наталья не скоро,  но,  почуяв,  закусила губу.  До
Москвы оставалось еще с лишком сорок верст,  а там сколько еще до Селецкой
владычной волости! И заночевать на Москве неможно, татары опередят!
     На рассвете,  где-то близ Пахры, уже почти теряя сознание, остановила
коня у колодца,  попросив молодуху,  что вышла с ведрами,  подать ей воды.
Слезть с седла забоялась: не сядешь уже! Напившись, почуяла себя несколько
легче.  Коней дорогою поила в реке,  а самой было не дотянуть  до  воды...
Коней  тоже  шатало  от устали.  В некошеном укромном лугу,  по-за кустами
орешника,  слезла,  свалилась с седла,  вынула удила  из  пасти  коней  и,
привязавши к руке на долгое ужище,  пустила пастись. Сама легла в траву на
сухую землю и,  как ухнула,  заснула враз.  Проснулась оттого,  что  пекло
солнце.  Наталья встала,  качаясь,  вся избитая, мокрая. Кони отвязались и
ушли. Но звон и звяк удил слышался за кустами неподалеку. Едва дошла, едва
поймала - кабы не ужище,  волочившееся по земи, то и не справиться было б!
И потом долго,  со слезами уже,  пыталась влезти в седло - не  получалось!
Молодой веселый мужик с горбушею на плече вынырнул откуда-то из кустов.
     - Ты што,  тетка?  - окликнул. Подойдя, вглядясь, повинился: - Думал,
молодайка, ан, гляжу, матушка мне, дурню! Боярыня, чай?
     - Добрый человек!  -  взмолилась Наталья.  -  Подсади на лошадь, мочи
моей нет!
     Мужик легко поднял Наталью, вбросил в седло.
     - Куды подаешьси, мать? Али на Москву?
     - Дале! - отозвалась Наталья. - Чаешь, что татары под Серпуховом?
     - Татары?! - округлил глаза мужик.
     - Город зорят!  -  отмолвила.  - Побегай домой, хлеб зарывайте! - уже
издали  прокричала она.  Отдохнувший конь  разом  пошел  крупной рысью,  и
Наталья не слышала, что еще возглашал издали ее спаситель.
     От боли в отбитой пояснице Наталья закусила губу и сперва не могла ни
вздохнуть,  ни охнуть.  Боль,  однако,  не то что прошла,  а  скоро  стала
привычной.  Наталья  уселась  поудобнее,  еще  раз прошептав:  <Никитушка,
видишь меня тамо?> Взмахнула плетью...  Так и не пересаживаясь на  кобылу,
доскакала  она  до  Москвы.  В  городе,  верно,  все  уже  знали  о ратном
нахождении.  Мост был полон,  едва пропихалась на ту сторону.  Кто бежал в
город,  кто  из  города.  Огибая Кремник (забьют в осаду,  и не выберешься
потом!),  не  останавливая,  она  проминовала  город,  раза  два  сглотнув
голодную   слюну   от  уличного  запаха  горячих  пирогов,  но  и  за  тем
останавливать недосуг было. В тороках у нее имелся хлеб, да как-то руки не
доходили отрезать и поесть. Только уж миновавши Москву, когда дорога вновь
стала безлюдной,  решила Наталья  остановить  у  какой-то  полуразрушенной
ограды,  привязала  коня  (опять  от  боли  во  всем  теле закусила губу),
навесила на морду Гнедому торбу с овсом.  Кобылка тянулась тоже, но второй
торбы не было у нее.  Благо,  недалеко нашелся стожок сена. Отвела кобылку
туда, тщательно привязала. Себя заставила поесть хлеба. Напоила коней. Все
-  не  садясь,  ибо знала:  сядет - уже не встанет.  Так же,  сцепив зубы,
стараясь не застонать,  вновь соединила ужищем коня и кобылу и теперь  уже
(Гнедой  был  мокр  и  спал  с  тела от целодневной скачки) взгромоздилась
верхом на кобылу.  Та долго не шла, пританцовывая, отступала куда-то вбок,
пока Наталья,  сорвавшись,  не крикнула внадрыв: <Ну!> и не огрела упрямую
плетью.  Кобылка,  едва не скинув Наталью,  пошла  наметом.  Конь,  дергая
повод,  едва  поспевал  за ней.  Наталья сидела ни жива ни мертва,  молясь
только,  как бы не упасть с седла. И все-таки не удержалась, когда кобылка
сиганула  через  скрытую в траве канаву,  полетела стремглав через конскую
голову.  К счастью,  почти  не  разбилась.  Вскочила,  успела  даже  повод
поймать.  Долго  вела потом обоих коней,  ругаясь и коря,  разыскивая хоть
какой-нибудь холм или пень,  и все-таки села,  и все-таки  заставила  идти
кобылу рысью, хоть та и пробовала танцевать и взметывать на задние ноги, и
прыгать непутем... Все же перемогла! Перемогла, хотя готова была возрыдать
и хотя до своей деревни оставалось еще без малого полсотни верст...
     Лошади были запалены обе.  Низило солнце. Совершенно не ощущая своего
занемевшего тела,  Наталья сблизила коней и еще раз перебралась из седла в
седло. Теперь она вновь сидела на Гнедом и боялась одного, что конь упадет
и  издохнет дорогой.  Когда вдали запоказывались знакомые кровли,  Наталья
даже не обрадовала, до того не оставалось сил.


                            ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Иван вернулся с  объезда деревень горячий,  пропахший хлебом и потом.
Свалясь с коня,  опружил целый ковш квасу, весело-бедово глянул на молодую
жену, пошатываясь, пошел к умывальнику.
     - Баню  истопила!  -  подсказала,  улыбаясь,  Маша.  (Памятуя  частые
рассказы  Натальи  про  Никиту,  мысленно  сравнивала сейчас сына с отцом:
<Хорош!  А тот бы сейчас еще и саблю с перевязью кинул на лавку>. Иван был
без  сабли.  Без  сабли  ездил  и в Раменское,  сошелся как-то с тамошними
мужиками, и теперь чаще пили вместях, чем спорили.
     Отцово дело шло у  Ивана подчас на удивленье себе самому.  Ровно шло.
Новый владыка токмо был не  то что не люб,  а  -  не близок.  Батя Алексия
покойного,  вишь,  в  Киеве из  ямы спасал,  и  самого батю от  казни спас
Алексий...  А  тут  неведомо,  запомнил ли  даже  в  лицо Киприан молодого
селецкого данщика!
     Одначе  оказалось -  помнит!  Призывали зимой  во  владычную палату к
секретарю,  секлетарю (как-то так!  И  выговорить-то трудно!),  прошали об
Островом.  Добро,  сохранилась грамота,  старая, владычная, не то бы и той
деревни как ушей своих не увидать!  Прочел Иван в поданном свитке,  что по
отцу,  по  роду,  обязан  служить владыке неотменно.  Похмурил брови.  <От
службы не отрекаюсь!  -  сказал.  -  А  токмо рази ж  я холоп?> Как-то так
получалось у  них хитро,  что и  не  холоп вроде,  а  раз уж взял покойный
Алексий Никиту Федорова в дом церковный <с родом>,  то и он,  Иван,  за ту
неисправу отцову,  и  дети  его  обязаны  служить  митрополичьему дому  по
волости вечно...
     - Сам-то...  А  коли  брошу?!  -   смуро   поглядел   на   владычного
<секлетаря>.  - Островое-то мое! По роду мне пришло, от матери! Дак и я по
Островому вольный мужик,  не холоп,  тово!  -  Уже  от  дверей,  поворотя,
вспомнил: - И грамотка была покойного батьки Олексея: де, мол, вольны мы в
той службе, мать и я!
     - Коли была,  разыщем!  - посмеиваясь, жмурясь по-котиному, выговорил
<секлетарь>.  -  А токмо почто тебе,  парень,  бросать службу ту?  Матерь,
гляди,  в суровый год не бросила!  И прибыток вам немалый!  На одну справу
ратную с одного-то села и то не станет! А сынов народишь?
     Ничем окончилась толковня.  Впрочем,  и  то  сказать,  после крушенья
Вельяминовых никакого великого боярина не  было у  ихней семьи защитою.  А
там останься один, без владычной обороны, и Островое, поди, отберут! Те же
Минины...  Так,  другояк думалось...  Порою и гневал,  да - куда деваться?
Корм шел,  работа спорилась,  привычна была работа...  Нынче, с женой, без
селецких доходов как бы и  выдюжил!  Но и  вновь на пришлого владыку обида
легла за тот разговор,  хоть,  может,  Киприан и  вовсе не виноват был,  а
попросту  назначил  своему  секретарю  проверить все  владычное хозяйство.
Слышно,   у   кого-то  из  великих  бояринов  отобрал  захваченную  тем  в
междувременье владычную землю!  А все одно обида у Ивана осталась.  Потому
как  клятый <секлетарь> поднял было  руку на  то,  за  что  Иван готов был
драться зубами.  Ибо  в  великой Родине  есть  родной город,  родное село,
волость, а в волости той - свое, неотторжимое: пепелище, дом, терем, кусок
земли,  без которого ты не гражданин, не муж, а только лишь перекати-поле.
И,  подумать,  не за то ли одно,  не за землю ли свою, неотторжимую, не за
свой ли дом,  родовой,  наследственный,  дедов и прадедов - или хоть место
погорелое на  отчем пепелище!  -  ведутся все войны на земле,  возникают и
рушат царства,  хлопочут законники, усердствуют князья и бояре? И пока оно
есть, свое, родовое, неотторжимое, дотудова суть и государство, и право, и
власть,  а  без него все иное -  мечтанья и  дым,  а земля -  только место
мгновенного стороннего бытия...
     Так вот!  Пото и сердце нес на секретаря владычного,  усомнившегося в
его праве на Островое,  а  с  секретаря того и на самого владыку.  И ныне,
когда,  воротясь из  бани,  обрел в  доме  владычного вестника из  Москвы,
нахмурил  брови.  <Поминать  явился,  что  не  волен  я  уйти  отсель!>  -
подумалось,  как всегда.  Но  вестник,  монастырский служка в  пропыленном
насквозь  подряснике,  растерянный донельзя,  повестил о  какой-то  войне,
каких-то татарах... Чего Иван долго не мог ни понять, ни взять в толк.
     - Какие ещо татары?! Мамай же разбит и убит! Разве Литва?
     - Серпухов взяли уже! Великий князь уехал собирать ратных... В осаду,
бают...  Ты,  Федоров, хлеб вези, коли заможешь, приказано! И самому чтобы
тотчас на Москву!
     Иван тупо слушал,  постепенно начиная понимать истину. Переспросил: -
<Тохтамышевы,  значит, татары?> - От нового хана он, как и все, не сожидал
подобной пакости...  Маша  вдруг подошла,  взяла его  за  запястья,  силой
усадила на скамью.
     - Ешь!
     Гостю молча кинула деревянную мису и ложку. Иван подчинился все с тою
же тяжкою думой на лице.  Ели молча. Маша сердито подавала перемены: после
мясной ухи и  каши -  кисель;  шваркнула на стол тарель вчерашних холодных
пирогов с черникою; вынесла крынку топленого молока. Села, пригорюнясь, на
краешек перекидной скамьи. Иван поднял взор.
     - Сама ешь!  - Пошутил, скривясь: - Неведомо теперь, когда вдругорядь
вместях и за стол сядем!
     - Ты вота што!  Хлеб я попробую собрать...  Скажем... - И растерялся.
Ежели татарва взяла Серпухов, сожидай с часу на час! Поди, и до Раменского
не доскачешь! А самому... Он с сомнением поглядел на Машу, которой вот-вот
уже...  Последние,  считай,  дни дохаживает!  Куда ее волочить?!  Где и  в
Кремнике приклонить голову? Посад-от сожгут весь! И Занеглименье тоже!
     - Приказано  непременно  быть!   -  с  обреченною  упрямою  простотой
повторил служка,  для  которого наказ владыки был выше всех мирских мелких
событий и дел,  тем паче таких,  как близкие роды жены посельского,  о чем
ему и не подумалось вовсе.
     Наталья  в  эти  мгновения,  едва  живая,  подъезжала  к  деревне  на
шатающемся,  запаренном коне.  Давно отвязавшаяся,  оторвавшаяся ли кобыла
бежала следом,  точно собака, не отставая, но уже не играя, не взбрыкивая.
Обе лошади, проделавши такой путь, готовы были вот-вот упасть.
     Она с маху въехала в отверстые ворота усадьбы, мало не задев жердевую
перекладину двух  высоких  столбов,  на  которых  висели  грубо  сделанные
решетчатые створы:  толковых ворот  Иван,  сколь ни  собирался,  не  успел
поставить, хоть и лежали в углу двора два основательных, начерно отесанных
ствола, прямо с корнями, из которых ладил по осени, после того, как уберут
огороды, измыслить резные вереи новых ворот.
     Наталья подъехала прямо ко  крыльцу и,  не  чая сил слезть,  жалобно,
тонко  закричала.  Сын  выбежал  (увидела его  как  в  тумане,  уже  теряя
сознание),  подхватил с седла.  Как ее заволакивали, разоболокали, несли в
баню -  не помнила.  Опомнилась уже на полке,  когда беременная невестка в
мокрой рубахе подавала ей берестяной ковш теплого парного молока...
     К позднему  вечеру мать,  выпаренная,  накормленная,  лежала в чистой
холщовой сряде на кровати в горнице и слабым голосом  (Иван  уже  разослал
вестоношей по всем деревням,  чтобы зарывали хлеб и отгоняли скот в леса),
слабым голосом, но с твердотою выговаривала Ивану:
     - Обоз  собери,  што  заможешь...  Веди  на  Москву...  А  о  Маше  я
позабочусь тута?  Мы  с  нею в  Проклятой бор...  Тамо и  землянки,  поди,
остались прежние! О нас не сумуй, сохраню! Пото и прискакала к тебе...
     Гонец, убедясь, наконец, что Иван его не обманет, взобрался на своего
мерина и порысил в ночь. Мать к вечеру переложили на печку. Наталья спала,
всхрапывая, трудно дыша.
     - Не  расхворалась бы  матушка!  -  шепчет Маша,  прижимаясь к  Ивану
полным чревом.  Он  гладит ее худенькие,  нежные плечи,  успокаивает,  как
может.  У самого горькая смута в душе.  Задремывая, вскидывается, сторожко
слушает: не близит ли уже топот татарских коней?
     Из заранья начали прибывать наспех сбитые возы с новиной.  Мужики все
хотели  видеть своего посельского,  прошали,  что  делать.  Иван  повторял
твердо, в который уже раз:
     - Стариков, баб с дитями и скотиною - в лес! Хлеб - зарывать!
     Сам он с обозом уезжает в Москву по приказу владыки...
     Мать вышла на крыльцо. Медленно - верно, каждый шаг давался с болью -
спустилась по ступеням,  прошла в хлев.  Иван сбрусвянел, подумавши вдруг,
что мать вышла за нуждою,  хоть ей и  поставили с  вечера ночную посудину,
дабы не  смущать сына с  невесткой.  С  болью и  жалостью пришло,  что  не
сообразил отнести матерь на руках!  И  опять в  сердце шевельнулось глухое
отчаяние.  Примыслилось детское,  страшное: как матерь рожала в лесе и как
он, замерзая и засыпая, правил конем...
     - Матушка! - кинулся к Наталье, подхватил, донес до крыльца. - Может,
со мною, всема, на Москву?
     Наталья покрутила головой,  отрицая.  Старческой сморщенной и влажной
рукою коснулась его лица.
     - Тамо,  на  Москве,  не  знай,  что  и  будет ищо!  Князя нету!  Без
тысяцкого...  Пакость какая,  колгота...  Сестру,  Любаву,  береги! А мы с
Машей в лесе отсидимся! Бог даст, и ребеночка приму, ежели...
     Как ни поверни, права была мать!
     Он проводил их о  полдён.  Мать,  замотанная в  теплый плат,  сидела,
вытянув ноги,  в телеге,  на сене, держась за ее края и привалясь спиною к
лубяной коробье с добром, подпираемая мешками с мукою, копченым окороком и
двумя большими сырами.  Маша устроилась у нее в ногах.  Жалобно улыбнулась
Ивану,  когда он,  вынося забытую кадушку топленого масла,  увидел на  ней
старинные прадедние сережки -  два  золотых солнца  с  капельками бирюзы в
них.
     - Надела, чтобы не потерять... Не осудишь?
     Когда-то вместе рассматривали дорогой дар, и Иван пересказывал теперь
уж и  вовсе небылую повесть о любви прадеда к тверской княжне,  подарившей
ему когда-то на память эти два маленьких солнца...
     - Сбереги!  -  ответил.  -  Когда-нибудь наш сын своей жене подарит в
черед! - Обнялись.
     Мать еще раз перекрестила Ивана, пообещала вновь:
     - Буду жива, сохраню!
     Немой  парень  ожег  лошадь  кнутом,  телега тронулась,  затарахтела,
качаясь на выбоинах дороги. Иван, уже верхом, долго глядел им вслед.
     В терем (беспременно сожгут!) заходить уже не стал. Его ждала дорога,
ждали возы,  и  он  не ведал,  успеет ли довезти обоз до Москвы или татары
схватят их дорогою.  На всякий случай вздел бронь, привесил шелом к седлу,
захватил отцову саблю и колчан с тулою.  <Дешево не дамся!  -  подумал.  -
Хошь одного,  да свалю!> Возчики, оборужась топорами и рогатинами, видимо,
думали то же самое.
     - С Богом!  - сказал Иван, когда телега с матерью и Машей скрылась за
бугром.
     Заскрипели оси тяжелых возов.
     <Прощай,  родимый очаг!  Прощайте,  хоромы,  которые я вижу, верно, в
последний раз!>
     Только  пепел  и  стужа  остаются  на  русской  земле  после  каждого
вражеского нашествия! Почему же живет народ, чем держится? Почто возникают
вновь  и  опять рубленые прясла город