ью сельского обихода,  Маша  тихо  рассмеялась,  прижимаясь к
нему:
     - Глу-у-у-пый!  Думашь,  боярыня, так... Я тебе не сказывала еще, как
мы горели в Радонеже в зимнюю пору.  Сидели, почитай, на снегу! А когда из
Ростова бежали, дедо вспоминал, дак по первости вся наша боярская господа,
стойно мужикам,  и пахали,  и скородили,  и сеяли,  и лес секли,  и хоромы
рубили -  все сами!  Игумен Сергий тогда молодой был,  еще в миру, парнем,
дак  он  дерева  из  лесу  волочил,   а  его  батюшко  со  старшим  братом
плотничали...  Мы,  в нашем роду,  никакой работы черной не боимся,  нас и
бабка наставляла так!  Я,  коли хошь,  всю крестьянскую работу разумею:  и
косить,  и пахать,  и жать,  и лен трепать,  и прясть,  и ткать, и скотину
водить, и кожу могу выделать, хоть ето и мужеско дело, и выступки сошью...
Ты еще и не ведаешь,  каку себе жонку сыскал! Глупый! - Маша бормотала уже
в полудреме, опрокидываясь в сон. - А тебя я, знашь, когда пожалела? Когда
матушка ваша сказывала,  как вы в  лесе бедовали и  ты ее вез,  маленький,
сена еще таскал младеню,  а после довез до места и пал с коня... Дак вот с
того! Спи!
     Крепко сбрусвянев, Иван с отчаянной решимостью начал было:
     - Я  те  не  сказывал,   стыдно  было...  Была  у  меня,  ну,  девка,
мордвинка...
     Маша тихо рассмеялась, не дав договорить, заткнула ему рот поцелуем:
     - И  о  том ведаю!  Мать рассказала!  -  Она посунулась к нему носом,
ткнулась  в  плечо  и,   повозясь,  верно,  заснула.  А  он  лежал,  боясь
пошевелиться,  дабы не спугнуть ее мгновенный молодой сон, вдыхая душистый
запах Машиных волос и свежего сена,  чуял разгорающееся желание, радуясь и
сдерживая себя, и было сладко, сладко почти до боли!


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Интерес человечества к  звездотечению,  движению солнц и  планет и  к
разным   необычайным  небесным  явлениям  объясняют  обычно  потребностями
правильной ирригации,  потребностью исчисления времени. Все эти объяснения
не  имеют никакой цены,  ежели мы  учтем,  что интерес человека к  звездам
появился много раньше всякой ирригации и земледелия,  а солнечные затмения
и  явления  комет,  вообще  никакого отношения не  имеющие ни  к  сезонным
чередованиям дождей и засух,  ни к календарю, интересовали человека больше
всего.
     Помню,  маленький совсем шел я с отцом по городу.  Был зимний, темный
уже,  вечер. Небо было усыпано звездами, и среди них висела как-то странно
перевернутая хвостатая яркая комета.  Какая?  Когда это было? Не ведаю. Но
помню до сих пор.  Думается, что ни в какой ирригации тут дело, а совсем в
другом.
     Животное обычно смотрит в  землю или впереди себя.  Иное неспособно и
поднять  голову  вверх,  мешает  короткая  шея.  Человек  стал  на  задние
конечности и  смог  поднять голову.  И  увидел звезды над  головой.  Целые
россыпи голубого холодного огня. Человек мог часами лежать на спине, глядя
в небо. Над головою текли, поворачиваясь, неслышные огненные миры. Холодом
безмерных пространств веяла  вечность.  Возможно,  когда-то  (по  каким-то
реальным причинам!) человек даже и боялся звезд,  скорее - падающих звезд,
и  потому забивался в пещеры,  уходил в подземельную тьму от ужаса летящей
из  глубин  космоса  гибели...  Во  всяком  случае,  в  прапамяти  людской
отпечаталось,  что хвостатые звезды -  не  к  добру,  не  к  добру и  иные
небесные знаменья.
     Княжеский  летописец,   памятуя  беды  и   скорби  земли,   тщательно
записывал: <16 июня 1381 года гром и ветер с вихрем в неделю Всех Святых>.
Со многих хором на Москве посрывало кровли, и дрань носило по воздуху <яко
сухой лист>.  Отметил он  со  страхом и  небесное видение:  <Столп огнен и
звезда копейным образом>,  что  явно  казалось ему  не  к  добру.  <Звезда
копейным образом пред раннею зарею на восток> являлась в течение всей зимы
и  весны 1381/82 года,  что  и  связалось во  мнении русичей с  позднейшим
Тохтамышевым нахождением.
     Однако летом и  осенью 1381  года  ничто,  казалось,  кроме огненного
столпа,  не  предвещало беды.  Скиргайло с  ратью  простоял под  Полтеском
попусту,  так и  не сумев взять города под Андреем,  и отступил со срамом.
Киличеи,  усланные в Орду, воротились четырнадцатого августа, поведав, что
новый хан доволен подарками и  утверждает престол за  Дмитрием.  С  князем
Олегом,  воротившимся-таки  во  свою отчину,  удалось,  не  без  известных
трудов,   пятнадцатого  августа  заключить  мирный  договор,  по  которому
стараньями Киприана  уломали-таки  Олега  признать великого князя  Дмитрия
себе братом старейшим (а Владимира Андреича Серпуховского - братом). Вслед
за  тем  Олег обязывался сложить с  себя целованье Литве и  быть заедино с
московским великим князем в  литовских и  ордынских делах в  мире и  войне
совокупно.  Межеванье княжеских волостей  проводилось по  Оке  от  Коломны
вверх (<что на московской стороне,  Верея,  Боровск и иное, то - Москве>).
Ниже Оки рубеж устанавливали по Цне. За князем Олегом и Рязанью оставались
Лопасня, Мстиславль,  Жадене - городище, Жадемль, Дубок, Бродничи и прочие
волости,  уступленные некогда  тарусскими  князьями.  За  князем  Дмитрием
признавалась  Тула,  бывшее  некогда  владенье  царицы  Тайдулы,  и прочие
отобранные у татар московитами  примыслы.  В  свою  очередь  за  Олегом  -
захваченное у Орды рязанами.  Русь ощутимо начинала наползать на ордынские
земли.  Договорились о пошлинах,  мытных сборах, повозном, о праве вольных
бояр  на  отъезд...  Словом,  и  эта  гроза  оказалась счастливо уряженной
Дмитрием.  Казалось все более,  что счастье  сопутствует  великому  князю,
невзирая на грозные небесные знаменья.
     И  еще одна радостная весть достигла Москвы к исходу лета.  Из Орды в
Нижний пришел посол Акъхозя и  с  ним семьсот татаринов,  намерясь идти на
Москву.  Посол, да еще с такою свитой - это подарки, грабежи, быть может -
пожары и увод полоняников.  Навидались послов татарских досыти!  И вдруг -
благая  весть:  не  дерзнувши идти  на  Москву,  Акъхозя повернул обратно.
Нерешительность посла  приписали страху от  недавнего разгрома Мамаева.  В
Москве царило ликование,  и  вовсе не  думалось никем,  что  это нежданное
бегство послов к худу.
     Не думалось!  Да тут еще подоспели дела церковные. Генуя, разбитая на
всех  фронтах,  замирилась,  наконец,  и  в  Константинополе,  с  неохотою
заключив мир.  И  припозднившемуся русскому посольству стало мочно выехать
на родину.
     Дионисий Суздальский вовсю действовал во граде Константина и  недавно
прислал на  Русь  с  чернецом Малафеем список с  иконы  старинного письма,
почитаемого образа Богородицы Одигитрии (Водительницы),  даже два  списка,
две копии, одну в Суздаль, другую для церкви Спаса в Нижнем Новгороде.
     Иконы  обогнали московскую духовную чадь,  что  медленно двигалась на
Русь с  Пименом во главе,  рукоположенным во митрополита русского,  и,  по
мере того,  как приближались послы,  ползли и  ширились слухи.  Пимена уже
твердо и многие называли убийцей Митяя, чему Киприан естественно отнюдь не
препятствовал, сам с некоторым страхом сожидая встречи с соперником своим.
Решать,  что  содеять  в  толикой  трудноте,  должно  было  великому князю
московскому,  и  Киприан явился  к  Дмитрию с  целым  синклитом из  Федора
Симоновского,  четырех  игуменов  прочих  московских монастырей,  а  также
брянского и  рязанского епископов,  случившихся об  эту  пору  на  Москве.
Монашек,  посланный Иваном Петровским,  как  и  гонец  княжого посла  Юрия
Василича Кочевина-Олешинского были тут же.
     Вызвавший у Дмитрия гадливое омерзение суетливо-угодливый  клирошанин
врал, округляя глаза, трепеща перед великим князем, бормотал:
     - Как на  духу!  Как на духу!  Как убивали,  не зрел!  Но ведаю,  что
убивали!
     Клирошанина увели.  За Пимена сочли нужным вступиться Акинфичи:  мол,
оговорить всяко  мочно,  а  ежели не  виноват?  Духовное лицо  нелепо есть
мирским судом судити!
     Посланец Кочевина-Олешинского отвечал увертливо и  непонятно (и  тоже
врал!). Монашка и гонца расспросили еще раз, порознь. Теперь Дмитрий хмуро
гадал об  истине,  понимая,  что  ни  один из  допрошенных не  ведает всей
правды,  либо скрывает ее от него,  великого князя,  но что печатник Митяй
доподлинно не сам погиб, но отравлен или удавлен при подходе к Царьграду и
что  смерть  сия,   во  всяком  случае,  помогла  именно  Пимену  получить
вожделенное митрополичье звание...  Он слушал гонца,  начиная сопеть,  все
мрачнея  и  мрачнея,   наконец  прервал,  стукнув  кулаком  по  подлокотью
золоченого кресла.
     - Довольно!   Долгов   архимандрита  Пимена,   по   заемным  грамотам
наделанных,  я  платить не стану!  -  сказал.  И то,  что назвал Пимена не
владыкою, но архимандритом, домолвило остальное.
     Киприан,  что сидел на почетном месте покойного Алексия с  выражением
голодного настороженного пса,  вдруг весь как-то слегка обвис и  оплыл,  и
даже  слабый  окрас  румянца явился  на  посеревшем было  лице  болгарина.
Клирики значительно переглянулись. Федор Симоновский произнес отчетливо:
     - Владыка Киприан ставлен Филофеем Коккиным,  и низвергнуть его волен
единственно собор митрополитов и  епископов при патриархе царского города!
А  посему  нелепо есть  Пимену имети  мантию,  клобук и  посох  с  печатью
митрополита русского, каковые надлежат здесь сущему владыке Киприану!
     Об  убийстве Митяя не  было более произнесено ни  слова.  Духовные не
считали себя вправе изречь такое,  бояре молчали тоже,  молчал и князь. Но
участь Пимена была ими молчаливо решена.  В  тот же день вооруженный отряд
детей боярских во главе с посланцами великого князя и с грамотою поскакали
встречу возвращавшемуся обозу русичей.
     Пимен до самой Коломны так ничего и не знал.  Ехали трудно, несколько
раз  едва не  попадали в  руки степных Мамаевых воев (с  гибелью властного
темника многие его приверженцы,  не признавшие Тохтамышевой власти,  стали
попросту степными грабителями).  И  вот наконец Ока,  отвычная за два года
далеких странствий,  близкий дом,  родина!  Митяй  и  кошмар его  убийства
остались где-то далеко отселе и в пространстве,  и во времени.  Пимен лишь
здесь,  подъезжая к Оке,  почуял смутную тревогу,  временем отравившую ему
радость  встречи  с  родной стороной.  Но...  Он оправдается,  он объяснит
Дмитрию!  Да и не должны его выдать,  за  него  вступятся!  Многие...  Сам
Сергий...  должен...  А  бояре?  Василий Хвостов и иные прочие?  Нелепо...
Далеко!  Давно!  Хотя о Киприане он слышал,  но надея была:  уедет вновь в
Литву Киприан - и дело с концом!
     А впрочем,  теперь затмевала все радость, отвычная радость встречи! И
он  был  благостен!  Высовывался в  открытые окошки  возка,  благословлял,
умиляясь каждому русскому мужику, каждой бабе...
     По наплавному, от ледохода до ледохода устрояемому под Коломною мосту
переправлялись на  московскую сторону Оки.  Синяя  вода  спокойно и  мощно
стремилась под ними,  упруго обтекая смоленые борта барок,  на которые был
уложен тесаный дощатый настил.  Глухо  и  гулко топотали кони.  Уже  по-за
дубовыми тынами  города завиднелся белый  недостроенный храм,  по  вершине
которого  мурашами  сновали   люди,   уже   чаялась  радостная  встреча...
Вооруженные дети боярские рядами окружили возок.
     - Архимандрит Пимен? - произнес княжеский боярин, наклоняясь с седла.
С треском отлетели дверцы возка.  Его волокли грубо,  под руки,  срывали с
него мантию,  крест и панагию.  Он сам,  дабы не вывихнули перстов, снял и
отдал  тяжелый перстень с  печатью.  Внутри  все  дрожало мелкою противною
дрожью  ужаса.  Именно  теперь  вспомнился  предсмертный хрип  погибающего
Митяя,  судороги большого тела...  Именно теперь!  Он  жалко,  с  неверною
надеждою обернулся к  спутникам своим...  Бояре и  клирики угрюмо молчали.
Московская княжеская  сторожа  выволакивала из  рядов  тех  четверых,  что
когда-то вершили скорый суд над Митяем - все уже было известно на Москве!
     Без белого клобука,  простоволосого,  с  растрепанною жалкою и редкою
гривой  седых  волос,  его  выволокли на  простое  седло  какой-то  клячи,
притянули к  седлу арканом и,  ни  слова не говоря,  съехавшись со сторон,
помчали в  опор.  Он  еще  думал  узреть  князя,  попробовать оправдаться,
свалить смерть Митяя на Кочевина-Олешинского... Ни Москвы, ни князя Пимену
даже и узреть не удалось. Поковавши в железа и пересаживая с коня на конь,
его домчали прямиком до Чухломы и ввергли там в монастырское узилище.
     Киприан,  узнав о  том  от  воротившихся княжеских молодших,  широко,
истово перекрестился.  Грядущего не  ведал  и  он,  а  потому почитал себя
окончательно спасшимся от неудачливого соревнователя своего. Казнь убийц и
расточение прочих, принимавших участие в заговоре противу Митяя, довершили
его зримую победу в борьбе за владимирский владычный престол.  Таковы были
великокняжеские и митрополичьи дела к осени 1381 года.
     И  только всходившая раз  за  разом  перед рассветом хвостатая звезда
продолжала тревожить  московитов,  упрямо  обещая  (миновавшие,  казалось,
страну) беды и разорения.


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Акъ-Ходжа (Акъхозя) от  Нижнего повернул назад,  действительно убоясь
Дмитрия,  но  много лучше было бы для Москвы,  ежели бы он не устрашился и
повстречался с великим князем,  приняв свою долю даров, поминок и почестей
и, главное, переговоривши с Дмитрием и его боярами с глазу на глаз.
     Тут вот и скажем, почему все же Тохтамышев посол так-таки не дошел до
Москвы.
     Старый суздальский князь Дмитрий Константиныч тихо умирал в  Суздале.
Гибель  сына  Ивана  на  Пьяне,   двукратный  погром  Нижнего,   оба  раза
выжигаемого татарами дотла,  гибель,  как казалось,  всех гордых заводов и
замыслов  покойного  родителя,   ибо  и   Сура  Поганая  и  Запьянье  были
испустошены вконец,  рознь сыновей,  борьба с  братом Борисом -  все это в
конце концов доконало его.  Князь вроде бы  даже  не  болел,  но  ослаб до
полной убогости, до того, что подчас в забывчивости пачкал платье...
     Князь  стыдился  слуг,  хозяйственный  обиход  полностью  предоставил
ключнику и боярам,  он уже ничем не правил и не руководил и только молился
подолгу.  Доконала князя и смерть жены. Анна умерла в одночасье, не лежав,
не болев, а просто шла к себе, распушив слуг, плохо присматривавших, по ее
мнению,  за  хворым супругом,  и  вдруг побелела,  тихо охнула и  медленно
опустилась на ковер.  Пока растерянные служанки хлопотали, несли, толкаясь
и дергая госпожу, вваливали грузное тело княгини на постелю, она и умерла.
И  осталось одно  -  звать попа да  гадать,  как  сообщить о  том  старому
князю...
     Дмитрий Константиныч приплелся, высокий, худой. Стоял, шатаясь, глядя
растерянно  на   грозно  потемневший  неживой  лик   своей   печальницы  и
ругательницы,  так помогавшей ему жить,  и думал...  Нет,  не думал он уже
ничего!  Опустясь на колени, приложился лбом к скрещенным холодным рукам и
тихо плакал, вздрагивая, страшась и не умея уже и подняться с колен. Слуги
поняли, подняли, увели...
     Таковым стал  некогда грозный супротивник московского князя  Дмитрия,
вырвавший было великий стол из цепких рук Алексия, когда нахлынули днешние
события, завертевшие бессильного князя, словно щепку в водовороте.
     Татарских послов принимал в  Нижнем Борис.  Василий Кирдяпа тоже  был
при дяде.  Семен оставался с отцом в Суздале,  но,  всею душой стремясь за
старшим братом, он только тем и жил, что надумает Василий за них обоих.
     Борис,  женатый на дочери Ольгерда,  когда-то тягавшийся за власть со
старшим братом и великим князем Дмитрием,  перешагнувши пятый десяток лет,
изрядно потишел.  Тесть,  Ольгерд,  умер.  От Михайлы Тверского восемь лет
назад он отступился сам. Росли дети, Даниил и Иван Тугой Лук. Росла горечь
несостоявшейся, злой и, как виделось уже теперь, напрасно прожитой жизни.
     Василию Кирдяпе,  который тут,  в Нижнем,  охранял интересы  отца  от
возможных дядиных поползновений, подходило к сорока (и к тридцати - Семену
Дмитричу,  младшему сыну старого суздальского князя).  В этом возрасте уже
не колеблются. Последнее, что можно успеть содеять в жизни, надобно делать
теперь.  Дряхлый отец некогда отказался за них за всех от прав на  великое
княжение владимирское. Кирдяпа никогда не признавал той позорной грамоты и
злобствовал,  как уже знаем мы,  не всегда  тихо.  Но  до  сих  пор  ничем
существенно  изменить свою судьбу - судьбу рядового подручника московского
великого князя - ему не удавалось.
     Час ли пробил,  когда на престол Орды взошел Тохтамыш?!  Он,  Василий
Кирдяпа,  вызвал давешнюю памятную резню в Нижнем, уничтожив Мамаева посла
Сарайку с  его  дружиною!  Теперь он  уже по  тому одному давнему поступку
своему  Тохтамышев друг!  Так  думал,  так  полагал  Василий Кирдяпа,  так
созревал его замысел.
     Добавим,  что хотя нижегородские полки и пришли на помочь Дмитрию, но
ни один из князей суздальского дома не был на Куликовом поле.  Хотя им-то,
родичам  великого  князя   московского  по   Евдокии  Дмитриевне,   совсем
непристойно казало не участвовать в битве на Дону!
     Татарский  посол  Ак-Ходжа  (русичи  говорили  и  смягчая  окончание:
<Акъхозя>,  и смягчая начало: <Ачиходжа> - так и эдак) был из Тохтамышевой
Орды,  и  в  урусутских делах разбирался плохо.  Про  убийство Сарайки он,
конечно,  знал.  Да  и  ордынцы  Мамая,  перешедшие на  сторону Тохтамыша,
наговорили  много   всего,   наговорили  такого   (памятуя  давешний  свой
разгром!),  что  и  поневоле  мог  думать  посол  о  злобном  коварстве  и
жестокости урусутов.  Да к тому же тут,  в Нижнем,  это и совершилось! Тут
пала тысяча Сарай-ака  и  сам  епископ Дионисий приказывал русичам убивать
посла  татарского.  (Родичи Сарайки поклялись поймать Дионисия,  ежели  он
поедет из Константинополя степью, поймать и предать лютой казни.)
     Татарских послов  чествовали.  Рекою  лились  русские  стоялые  меды,
гордость Нижнего Новгорода,  недаром самые искусные медовары обитали тут и
отсюда расходились по Руси!  Лилось красное фряжское, жарилась на вертелах
баранина и  конина.  Гостям подавали целых,  уложенных на долгие дощатые и
серебряные блюда разварных и  копченых волжских осетров,  выносили жареных
лебедей  и  гусей,  покрытых  перьями,  с  гордо  выгнутыми на  серебряных
проволоках  шеями  (любимую  утеху  урусутской знати  еще  на  целые  века
вперед),  волокли целые кабаньи туши,  студень,  кисели и блины...  Звучал
хор,  гудцы и  домрачеи старались изо  всех  сил.  Дружинники князя Бориса
стерегли по  всему  городу  -  не  обидел  бы  кто  из  горожан  ненароком
зарвавшегося татарина...  Краю  и  городу было  истомно кормить,  поить  и
дарить всю эту жадную прорву,  и  все-таки Борис с  Кирдяпою не торопились
отпускать татар на Москву.
     Подрагивая крыльями вырезного носа,  поводя  плечами,  сказывал Борис
послу татарскому про  то  скорбное и  пакостное дело,  и  все получалось у
него, что виновата во всем была именно Москва, натравившая нижегородцев на
татарское посольство.
     - Гляди, Ака! - говорил Борис. Оба, прохлады ради, вышли на глядень и
обозревали город с  его рублеными кострами и каменными храмами,  тонущий в
угасающем разливе вечерней зари. - Гляди, посол! Тихо! Без московитов тихо
у нас!  Вот на Москву придешь,  тамо...  - Борис вновь перевел плечами, не
кончивши говорю.  Уставился в  летнюю  призрачную мглу.  Ему  было  трудно
подбирать  слова,  ибо  речь  заволжских татар  сильно  разнилась от  той,
привычной,  что была принята в  прежней Золотой и вчерашней Мамаевой Орде,
сильно отличалась и потому казалась варварской.
     - Русски бояра молвят,  виноватый в  убийстве Сарай-ака  твой сыновец
Василий?  -  в  свою очередь трудно подбирая слова русской речи,  произнес
татарский посол.
     - Кирдяпа?  Поговори с  ним  сам!  -  тяжело глянув в  очи  Ак-Ходже,
о