,  встряхивая гривой, изограф. - Рати бегут или одолевают, и не
всегда числом или оружием,  а Божьим попущением! Зри! Разогни и чти деяния
римлян и греков!  А потом франки, галлы, вандалы, коих была горсть, громят
тех же римлян...  Почто?  Дух!  Умер дух,  и плоть стала бессильна! Святые
отцы сражались не оружием, но духовно и силою слова побеждали тьмы и тьмы!
     - Почто ж теперь Византию теснят турки?
     - Когда угасает энергия,  то  с  нею кончается все:  мудрость,  сила,
власть, и царства на ниче ся обратят... Как мы, как наш священный город...
- произнес грек тихо,  потупя взор.  Но  юные московиты не узрели смущения
изографа, целиком захваченные новою для них мыслью:
     - И, значит, мы, то есть Москва...
     - Да,  да!  -  подхватил грек.  -  Увы!  Мы стары, вы молоды, и у вас
грядущее!
     - Пото и ты, отче, здесь? - вопросил Василий учителя.
     - Пото,  сынок! - сказал сурово и скорбно Феофан, впервые так называя
прежнего холопа своего.
     Уже на первых петухах повалились спать, не чая в грядущем ни худа, ни
лиха.
     - Какой он умный у тебя! - шептал, укладываясь, Иван.
     - Да!  Прехитр мастерством и превелик разумом!  - с гордостью отвечал
Василий.
     Назавтра Василий вступил в  нижегородский полк,  и  родичи долго мяли
друг друга в объятиях,  веря,  что расстаются на несколько дней, что после
победы  вместе  воротят  <домовь>...   Верилось!  В  юности  все  легко  и
безоблачна грядущая даль времени! И когда под пение дудок, под звон и звяк
выступали полки  в  поход,  верилось  в  скорую  встречу.  И  на  третьем,
четвертом ли  привале,  проплутав меж  возов  и  раскинутых шатров,  нашел
Ванята спящего Ваську,  растормошил,  час  малый  и  посидели в  обнимку у
костра, не ведая, что это - напоследях и что до новой встречи им предстоит
прожить едва ли не всю жизнь.


                             ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     То, что было дальше, описано в летописи.
     Постояв за городом и  не дождавши вести про Араб-Шаха,  великий князь
повернул полки на Москву.  (И с ними вместе уходил Иван Федоров,  так и не
повидавши на росстанях двоюродного брата своего.) А вся нижегородская сила
с сыном Дмитрия Константиныча Иваном, ведомая князем Семеном Михайловичем,
с  приданными  к  ней  ратями  владимирской,   переславской,  юрьевской  и
ярославской,  <в  силе  тяжце> отправилась за  Пьяну стеречь татар.  Вести
доходили разноречивые,  и, наконец, слухачи донесли, что Арапша далеко, на
Волчьей Воде.  Многие после удачного похода на Булгар восприняли дело так,
что татары устрашились и в драку не полезут.
     Князь  Семен  Михайлович,  не  родовитый и  не  сильный,  <принятой>,
растерялся,  получив в  руки  столь многочисленную рать,  не  умея властно
собрать всех в кулак,  как это сделал Боброк, и потому вяло смотрел на то,
как войско,  получившее успокоительные известия, начинает, в полном смысле
этого слова, разлагаться.
     Доцветало пышное, с высокими, тающими в мареве облаками лето. Золотом
наливались  нивы,   ныне  безжалостно  потоптанные  конницей.   В  высоком
разнотравье, в пестротканом дурманно пахнущем ковре цветов домовито гудели
пчелы.  Разорившие несколько  мордовско-татарских  селений  русичи  теперь
опивались даровым  медом,  пьяные  наперегонки скакали  по  полю,  шутейно
боролись. Звенели цимбалы и гусли.
     Тяжелые доспехи многие поскладывали на  телеги,  кольчатые брони были
засунуты в  переметные сумы,  щиты  и  пучки копий громоздились на  возах.
Многие даже  и  сулиц не  насадили на  древки,  рассчитывая найти толковое
дерево в здешних лесах.
     Ихний,  Васькиного полка,  боярин появился перед ратниками лишь  раз,
хмельной.  Он  качался в  седле,  спустив с  плеч тяжелый вотол,  в  одной
сияющей шелковой рубахе распояской,  прокричал что-то  веселое и  поскакал
прочь.  В лугах охотились с ловчими соколами, отъевшаяся к осени боровая и
озерная дичь была обильна и легко давалась в  руки.  В  опор  гонялись  за
дрофами,  доставая больших птиц кто стрелою,  кто копьем или даже арканом,
похваляясь друг перед другом перенятым от татар навычаем.
     Васька     со      все     не      отпускавшим     его     внутренним
полуиспугом-полувосхищением наблюдал эту  неведомую для  него  праздничную
жизнь  русского воинства,  постепенно втягиваясь и  сам  в  ленивый  побыт
соратников. Лениво гоняли поить коней, лениво и кое-как расставляли шатры,
подолгу валялись в  высокой траве,  следя  птичьи стада в  вышине и  легко
тающие в сине-голубом аэре облачные громады. Войско медленно передвигалось
и наконец вовсе остановилось в лугах за Пьяной, разморенное летнею жарой и
бездельем.
     И все-таки это было русское войско!  Рать!  Сердце Василия переполнял
восторг:  он не холоп больше,  воин!  Это уже не его,  кого-то иного гнали
литвины,  связанного, в толпе плачущих женок и угрюмых мужиков, это не его
продавали в  Кафе  на  рабьем рынке,  многажды выкликая невеликую цену  за
худого подростка-русича,  не  он  мерз,  погибал с  голоду,  не  его  били
ременною плетью...
     Лежа навзничь в траве,  покусывая травинку,  он лениво,  краем глаза,
проследил,  как воин гнал перед собою двух заплаканных мордвинок -  опять,
видно,  чье-то село пограбили!  Земля была не своя,  чужая,  и потому, где
можно,  ратные набирали полон.  Василий потянулся сладко: так бы и заснуть
сейчас, прямо в цветах,  на лугу,  слушая, как сухо шелестят и стрекочут в
травах кузнечики,  и во сне думать,  как бы и он сам уложил рядом с  собою
мордвинку-полоняночку...  Оклик старшого издалека, словно из мира иного, с
трудом проник ему в слух.  Васька встал, встряхнулся по-собачьи, приходя в
себя.  <Опять коней поить погонит, пес!> - подумал беззлобно. Пошел на зов
враскачку, так, как ходили бывалые воины, обыкшие боле сидеть в седле, чем
ходить пешими. (В седле Васька о сю пору держался плоховато, только и было
чем погордиться - перенятою походкою!)
     Так и  оказалось -  коней поить!  Его как новика кажен раз не в черед
посылают!  Васька подумал еще:  не оседлать ли коня?  Но лень было,  решил
сесть охлюпкой,  что и погубило его,  ибо в седле,  при стременах, он еще,
возможно, и сумел бы уйти от погони...
     Татары появились нежданно и как-то сразу со всех сторон. Это уж потом
вызналось,  что татары были из Мамаевой Орды и подвели их скрытно, тайными
лесными тропами князья мордовские,  а уже тут,  все обузнавши и выведавши,
разделили они свою ратную силу на пять полков и  ударили со сторон,  круша
русский не  ждавший никоторого худа стан.  Потом вызналось!  А  пока -  не
вздевших броней,  спешенных, растерянных русичей рубили и ловили арканами,
с  гиканьем шугали лошадей,  не  давая  всадникам всесть в  седла.  Эх,  и
погибло  на  тех  полянах русских разудалых голов!  Эх,  и  набрали полону
татарские богатуры,  отомщая и  за уничтоженного Сарайку,  и за булгарский
погром!


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Василий не вдруг и понял, что сотворилось и кто эти скачущие облавною
цепью всадники, не понял враз; первыми почуяли, сбившись в плотный табун и
тонко взоржав,  кони.  А Васька смотрел завороженно,  слышал и не понимал:
почто восстающий крик, какое-то мельтешение у дальних шатров? И лишь когда
прямо  на  него  вынесло распоясанного,  в крови,  с разрубленною до зубов
щекою боярина в одной рудо-желтой сияющей шелковой рубахе (а кровь  так  и
хлестала брызгами из перерубленного лица), лишь когда узрел страшный оскал
обнаженных, в кровавом месиве зубов и потерянный, безумный взгляд над ним,
лишь тогда понял и закричал, взвыл в голос, цепенея от ужаса (ни копья, ни
сабли с собою не было),  и рванул,  и поскакал,  и,  опоминаясь начал было
заворачивать  коней к своим,  но уже все и вся бежало по полю,  падали под
натиском мечущейся конницы шатры,  с ревом моталось и  неслось  безоружное
человечье  стадо,  и  со  всех  сторон,  куда ни поверни,  скакали татары,
зловеще свистели стрелы,  слышалось гортанное  татарское  <А-а-а-а-а!>,  и
гомон, и звяк, и крики, вопли, проклятия гибнущих ни за что людей...
     Он  еще  скакал  по  полю,  петляя,  словно  заяц,  растерявши коней,
отчаянно цепляясь в гриву скакуна,  плакал и кричал,  понимая,  что конец,
что не уйти,  что он вот-вот упадет с  коня,  и тогда,  тогда...  Какой-то
татарин уже приметил безоружного русича и устремил за ним, собирая аркан в
руку.  И  всего бы хватило Ваське доскакать до кустов и пасть там в чащобу
иван-чая  да  змеем  уползти  в  овраг,   но  дернулся  конь,  споткнулся,
выровнялся уже  (!),  но  Васька,  не  находя опоры ноге  в  отсутствующем
стремени,  начал  сползать с  покатой спины  лошади и,  не  доскакав всего
нескольких сажен, грянул с коня, аж в глазах замглило... Тут его и настиг,
и,  оглушенного,  повязал арканом татарин,  после чего,  чая  иной добычи,
тотчас и  грубо погнал перед собой,  пару раз  для  восчувствия перекрестя
плетью.
     У  дальних шатров еще  рубились.  Князь  Семен  Михайлович с  горстью
дружины,  пытаясь спасти  бегущую рать,  крутился в  толпе  оступившей его
татарвы,   рубил  направо  и  налево,  пока  трижды  проколотый  копьем  и
разрубленный саблею не грянул трупьем на землю...
     Все бежало. Перемешанный вал конных и пеших вынесло к берегу Пьяны. И
что  тут сотворилось с  ополоумевшими,  а  то  и  попросту пьяными людьми!
Воистину <За  Пьяною  пьяни!>  -  как  с  горечью язвил  летописец!  Кучею
вваливаясь в воду, топили друг друга в тесноте, ревели, задыхались, лезли,
озверев,  по головам.  Дядька княжича Ивана,  обороняя господина, насмерть
схватился с каким-то дюжим вполпьяна мужиком, и тот смял старика прямо под
копыта  лошади.  Княжич,  отчаянно оглянув  и  бледнея  ликом,  рванул  на
выручку,  но тут же был оттиснут и  сбит валом бегущих и тонущих людей,  и
голос его,  одинокий голос тонущего мальчика,  погиб в  реве  сотен глоток
ополоумевших,  потерявших облик  человеческий кметей.  Река,  подтопленная
горою шевелящихся полутрупов, замутнела и вышла из берегов. Иные, вытараща
глаза,  лезли по головам тонущих.  А сверху в это безумное месиво сыпали и
сыпали смертным дождем татарские сулицы и стрелы.
     Так  даром,  дуром,  без  боя  почитай,  была  потеряна суздальская и
нижегородская рати, погибли ярославцы и юрьевцы, и многих, многих бежавших
добивали потом по лесам мордовские вои!


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Васька опомнился, когда его с толпою раздетых, обезоруженных ратников
загнали,  словно скот,  в  жердевый загон,  не давши ни пить,  ни есть,  и
вокруг начали ездить,  скаля зубы и взмахивая плетями,  татарские сторожи.
Тут только,  осознав,  что это плен,  и впереди трудная дорога в степь,  и
опять на невольничий рынок,  и  родина,  настигшая его,  найденная,  вновь
отдалила,  ушла,  истаяла,  и  увидит ли он ее еще когда-то,  и  тогда вот
склонился он почти до земли и заплакал,  вздрагивая,  бугрясь предплечьями
связанных  рук,   мотая   раскосмаченной  головою  и   дергая  пересохшим,
воспаленным ртом.  Заплакал,  желая  лишь  одного в  этот  позорный миг  -
умереть! Но и смерти не было ему дано безжалостным роком...
     Русичи - кто проклинал, кто кидался к огороже, получая увесистый удар
плетью, кто тупо сидел,  глядя перед собою в землю,  - ставшие чужими друг
другу в этот миг позора,  не искали своих, не думали еще ни о побеге, ни о
плене,  они лишь опоминались еще,  лишь понимать начинали, что из недавних
празднующих  победителей  стали  скотом,  полоном,  последнею  рванью   на
земле...


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Татарские мурзы меж тем, оставя сторожу вокруг полона и награбленного
добра (видно,  кто-то  умный вел их  на  Русь,  не  Бегич ли?),  устремили
изгоном к Нижнему Новгороду. Побоище за Пьяной произошло второго августа в
полдень,  а пятого татары уже были под городом.  Престарелый князь Дмитрий
Константиныч узнал  о  беде,  уже  когда ничего нельзя было  содеять -  ни
собрать новой рати, ни даже защитить город. Оставалось - бежать.
     Старый князь,  тесть великого князя московского,  еще  вчера гордый и
величественный в  достоинстве своем,  был  сломлен.  Он  сидел на  лавке в
опустошаемом тереме  своем,  из  которого  прислуга  стремглав выносила  к
вымолам казну и рухлядь, сидел и плакал.
     Погибло  множество бояр,  еще  вчера  могучих и  грозных подручников,
погиб сын,  как теперь яснело,  любимый (ни Семен,  ни  Василий Кирдяпа не
лежали  так  к  сердцу  старого князя,  как  этот  младший).  Погибло все,
обрушилась гордая  слава  победителя татар,  к  которой  призывал  епископ
Дионисий.  И  где он сам,  грозный владыка нижегородской земли?  Поди тоже
торочит коней или  снаряжает лодьи кинуться в  бег,  ибо  и  ему татары не
простят  прошлой  пакости,  ни  призывов с  амвона,  ни  убиения Сарайки с
дружиною.  Погибло все,  и то,  что суетятся слуги и кмети, холопы таскают
укладки, тяжелые скрыни и кули, - все это уже ни к чему...
     Так,  плачущего,  его  подняли и  повели,  почти потащили под  руки к
вымолам.  Князь не  противился.  Длинные сухие ноги его заплетались,  едва
шли.  Он почти не узнал потишевшую,  захлопотанную супружницу свою, только
руки ее,  заботливо отершие платком слезы с княжого лица...  И тогда и тут
только увидел он,  уже со струга, от воды, все разом: и город, краше коего
не  было на земле,  высящий на кручах волжского берега (город,  обреченный
огню и  разору!),  и мятущуюся по берегу,  воющую толпу,  и то,  как дюжие
молодцы  баграми  и  шестами  отпихивают от  бортов  перегруженных паузков
отчаянный, цепляющийся за борта, тонущий народ.
     - Нельзя! Потонем вси! Мать...!
     Город бежал,  все,  что могло плыть,  было переполнено и  стремилось,
выбрасывая весла, туда, вверх по Волге, к спасительному Городцу...


                         ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Феофан Грек  узнал  о  погроме и  бегстве поздно,  когда уже  содеять
неможно было ничего,  ни  добраться до  монастыря к  Дионисию,  ни  нанять
коней.  Сложив  в  сумы  самое  ценное (краски,  кисти,  краскотерку свою,
старинную и любимую,  несколько книг да слитков новгородского серебра), он
устремил к берегу и тут бы и погиб,  пропал ли в ополоумевшей толпе черни,
но,  к  великому счастью и  для него,  и для русского художества,  признал
изографа торговый гость-новогородец и  над  головами толпы  начал кричать,
подзывая.  Скоро  двое  дюжих  молодших пробились к  изографу,  подхватили
тяжелые сумы и  поволокли его сквозь рев и гам,  сквозь протянутые женочьи
руки,  что  молили,  цепляя за  одежду,  доволокли до  пристани и  уже  по
последней  вздрагивающей  под  ногами  доске,   отбиваясь  от  осатаневших
горожан,  взволокли на  палубу,  где и  сунули мастера куда-то меж кулей и
бочек,  горою наваленных в перегруженную лодью,  так что, когда отваливали
от  вымола,  кренящаяся посудина едва не зачерпнула смертную чашу волжской
влаги, ибо волны шли мало не вровень с бортами, и гребцы опасливо и дружно
налегали на весла, о едином моля: как бы не качнуть судна невзначай!
     Феофан  глядел  на  отдаляющий воющий  берег,  и  слезы  подступали к
глазам.  От сердца отрывался кусок жизни,  кусок судьбы, уходили брошенные
друзья и знакомцы. И вновь, как когда-то, подступало к нему, что здесь, на
Руси,  все было крупнее,  чем там,  в умирающем Константинополе, и гроза и
ужас тоже были страшнее и больше и требовали большего напряжения сил. И он
знал теперь,  как и  чем это выразить,  и,  плача,  прощаясь с  обреченным
городом, ведал вторым, глубинным смыслом художника, как и  что напишет он,
когда вновь встанут перед ним  внутренние стены храмов этой земли,  упрямо
встающей вновь  и  вновь  из  пепла  пожаров и  гибели  поражений,  упрямо
возникающей заново  и  тянущейся  вширь  и  ввысь,  в  небеса,  к  своему,
непохожему на иных русскому Богу.


                           ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Споры западников и славянофилов,  возникшие,  по сути, где-то с конца
XVIII  столетия,  имели достаточно древнюю предысторию.  Во  всяком случае
<западничество> - безусловное неприятие всяческого <востока> и настойчивое
желание  в   политике  Руси   опираться  всегда   на   помощь   западного,
католического мира -  существовало уже в Киевской Руси. <Западниками> были
многие   киевские  князья,   <западником>  оказался  Михаил  Черниговский,
просивший на Лионском соборе помощи у папы против татар, за что и заплатил
головою в ставке Батыя. И Даниле Романычу Галицкому не помог папа римский,
как и  королевское звание не помогло.  Более того -  и княжество Данилово,
Галицко-Волынская  Русь,   очень  вскоре  и   на   долгие  века  оказалась
захваченной,  разодранной на части западными соседями:  Венгрией, Литвою и
Польшей;  захваченной,  разоренной,  обращенной  в  предмостное укрепление
Европы противу кочевников,  утерявшей великую некогда культуру, зодчество,
книжность,  утерявшей свое  высшее сословие,  получив взамен венгерских да
польских феодалов...  И  все  то  была  цена за  неразумие прежних великих
князей и галицкого боярства,  восхищенных и увлеченных городскою культурой
Запада,  не  ведавших того,  что  самим  им  не  стать никогда этим  самым
<Западом>,  разве -  холопами на барском дворе,  и что должно всякому быть
самим собою и  даже союзников искать себе в  той среде и  на том пути,  по
которому вела их историческая судьба,  слагавшаяся за много веков до них в
постоянных спорах, розмирьях и дружестве со степными народами...
     Увы!   То,   что  прояснело  на  Москве,  далеко  не  казалось  таким
несомненным  в  далеком  Киеве!  А  пламенный  нижегородский  проповедник,
нынешний епископ Нижегородский, Городецкий и Суздальский Дионисий когда-то
явился как раз из Киева. Явился сюда, в дикое Залесье, полный воспоминаний
о величии уничтоженной монголами державы, полный мечтою о расплате и новом
взлете страны... И он ли не ратовал, не призывал, не торопил всячески Русь
к  борьбе  с  вековым  врагом?  Ибо  для него Орда была врагом - и только.
Летопись,  исправленная по его приказу иноком Лаврентием,  только-только -
едва   просохли   чернила   на  статьях,  описывающих  бедственную  участь
разгромленной монголами страны, - только-только легла на аналой пред очами
княжескими.  Не  по  его  ли  призыву был уничтожен наглый посол ордынский
Сарайка? Не он ли стоял за всяким розмирьем с татарами и торопил, торопил,
торопил...  И  сейчас,  казалось  уже,  громом  побед  отметят  свой  путь
восставшие  к   совокупной   борьбе   нижегородско-московские   рати.   Он
благословлял это войско, выходившее в долгожданный поход, и вот теперь...
     За стенами горницы творилось суматошное кишение иноков,  послушников,
челяди, собиравших иконы, книги, многоразличное монастырское и епископское
добро, дабы, погрузив на лодьи, отплывать в Городец, а он сидел и думал, и
временами  скупая  слеза,  осребрив  жесткий  лик  нижегородского владыки,
сбегала по щеке и  пряталась в  седой,  тоже пониклой и словно бы пожухлой
бороде.
     Почти  без  стука ввалились в  дверь двое  иноков,  Фома  и  Никодим,
посланных за изографом Феофаном.  Монахи дышали тяжко,  в  глазах читались
растерянность, виноватость и страх.
     - Не нашли! - вымолвил старший, Фома, разведя руками.
     - Ушел,  должно!  -  почти обрадованно подхватил Никодим.  - Прошали,
бают: уплыл на новогородской лодье!
     Монахи  повесили  головы,  ожидая  грозного епископского разноса,  но
Дионисий лишь  молча указал рукой,  и  те  обрадованно исчезли,  прикрывши
двери.
     - Как же так, Господи? Как же так?! - прошептал Дионисий, вглядываясь
в  тусклый лик  Спаса  киевского письма в  углу  разобранной и  почти  уже
унесенной божницы. - Как же так, Господи, за что? За какие грехи?!
     Он  не  чаял грехов за собою,  быть может,  только теперь догадывая о
том,  едином, который не отпускал его всю долгую и многотрудную жизнь, - о
грехе гордыни.  Не было в  нем,  Дио