айло
попытался ее обнять.
     - Ваше величество,  подождите до супружеской постели!  - сказала она,
выпрямившись как струна и  отстраняя его жадные руки.  И  Ягайло отступил,
струсил, такая сила гнева и отвращения была в голосе Ядвиги в тот миг.
     Но теперь подходило.  Подошло. Еще не в первый день (и слава Иисусу!)
и  даже не  во  второй...  Но  вот уже и  подошло,  и  уже все требовали и
кричали,  и  четверо вельмож подошли к  ней с  поклонами:  вести в брачный
покой,  и  она вперялась жадно им  в  очи,  в  их  веселые хмельные лица -
неужели не пожалеют?  Но только у одного из них, молодого Леливита, Спытка
из Мельштына, мелькнуло в глазах что-то похожее на понимание.
     - Подержись, королева! - прошептал он ей. - Смотрят все на тебя!
     У  нее ослабли ноги (как на заклание -  промелькнуло в мозгу).  Перед
пышною кроватью, на ковре, они оставили ее, передав в руки постельниц. Она
немо  дала снять с  себя украшения и  платье.  В  одной сорочке,  чувствуя
холодный озноб, свалилась в постель. Ягайло вошел хмельной и веселый.
     - Ты должна снимать с меня сапоги,  жена!  -  вымолвил. Потом (она не
пошевелилась) крикнул:  <Эй!> Вбежала служанка,  живо стянула с ног Ягайлы
расшитые  шелками  русские  чеботы,   приняла  верхнее  платье,  любопытно
взглядывая на белое,  точно мел -  <ни в  губах крови>,  -  лицо королевы.
Убежала. Ягайло еще раздевался, неуклюже скидывая порты.
     - Потушите свечу!  -  попросила она.  К счастью, он что-то понял. Сам
задул свечи и  в  темноте уже  полез в  постель,  протягивая к  ней  руки.
<Скорее!  Скорее!  - молила она. - Лишь бы это прошло поскорей!> Он разжал
ее  сведенные судорогою ноги,  навалился сверху,  так,  что  стало  трудно
дышать.  Стыдная боль,  судороги...  Его,  ставшие железными, руки мнут ее
тело,  терзают грудь,  и уже нет сил отпихнуть,  отодвинуть,  и накатывает
странная дурнота...  Она стонала,  сжимая зубы, стараясь не закричать. То,
что происходило,  не было похоже ни на что,  представлявшееся ей ранее. Ее
словно бы  распинали на  кресте.  К  счастью,  пьяный Ягайло,  насытив зов
плоти,  скоро  уснул,  отвалясь  от  нее,  а  она  лежала,  содрогаясь  от
отвращения и своей нечистоты,  лежала, понимая, что уже ничего не вернуть,
и  так  и  пойдет теперь каждую ночь:  эта боль и  судороги и  жадные руки
литвина...   Нет,  говорят,  боль  проходит!  Все  одно  -  она  замарана,
запачкана, и ей уже не отмыться вовек!
     Ядвига пошевелилась.  Он спал и  даже похрапывал во сне.  Она встала,
вполголоса позвала девушку,  потребовала,  не думая ни о чем ином, сменную
сорочку,  и воды -  умыться.  С отвращением откинула замаранную,  подумала
скользом:  будут казать гостям - повешусь! Одевалась, взглядывая на мужа -
лишь  бы  не  проснулся  сейчас  и  не  начал  прикасаться  к  ней  снова!
Почувствовав дурноту,  присела на край кровати...  И когда те же вельможи,
по  миновении  времени,   явились  <будить>  молодых,  Ягайло  еще  только
просыпался,  а Ядвига встретила будильщиков одетою,  прибранною, и с лицом
холодным как мрамор.
     Как складывались в дальнейшем супружеские отношения королевской четы,
никто толком не  знал.  Когда являлся король,  Ядвига удаляла из спального
покоя всех камеристок,  раздевалась и  одевалась сама.  Одна из  горничных
как-то заглянула в  урочный час без спросу в  королевскую спальню.  Ядвига
сидела на постели в спущенной с плеч рубашке,  а Владислав,  приникнув, не
то  сосал,  не  то  кусал ее  груди.  Лицо  у  королевы было непередаваемо
странное, страшное даже, и поглядела она на прислужницу так, что та тотчас
выскочила как ошпаренная, прихлопнув за собою дверь, и долго после того не
рисковала показываться на  глаза госпоже.  Фрейлины шептались,  что король
мучает Ядвигу по ночам, ревнуя к Вильгельму...
     Однако  дела  королевства  шли  своим  побытом  и  скоро  потребовали
деятельного участия обоих супругов. Еще не отшумели пышные свадьбы Вигунда
с  дочерью  Опольчика,  Семка  Мазовецкого с  Александрой,  сестрой короля
(впоследствии страстно влюбленной в своего супруга),  князя Януша и Спытка
из  Мельштына,  женившегося по  горячей любви на Вейдафи,  дочери Эмерика,
старосты Червонной Руси (брак,  выгодный всем и  потому одобряемый всеми).
Ничего не  получал среди всех  этих  торжеств разве один Александр-Витовт,
дочь которого хотя и  продолжала украдкой встречаться с княжичем Василием,
но  даже заикнуться о  чем-то большем ни молодые,  ни отец Софьи не смели.
Витовт тихо злобствовал.  В  самой Польше было неспокойно.  Великая Польша
роптала,  ничего таки не  получив от  нового короля.  Тлела прежняя вражда
Наленчей  с  Гржималами,  захваченные церковные поместья  не  возвращались
духовенству,  знаменитый вождь  шляхетской партии,  Бартош из  Вишембурга,
злобился,  познанский судья,  <кровавый дьявол венецкий>, суда над которым
требовали  еще  от  Сигизмунда,  продолжал самоуправствовать,  и,  словом,
требовался срочный  приезд  короля  в  Великую  Польшу.  В  половине марта
Владислав с Ядвигою поехали туда с рыцарями Кракова и Сендомира.
     Начали с  Гнезно,  где им отказали в королевских повинностях.  Ягайло
решил  проявить норов:  силою  захватил стада скота у  местного населения.
Вмешался  церковный  голова  Михаил,   проклявший  Гнезно  и  прекративший
богослужение,  Ядвига уговорила мужа вернуть награбленное, мир был кое-как
водворен.  Оттуда королевский двор выступил в Познань, где королю пришлось
впервые праздновать Пасху. В церкви, во время богослужения, он спрашивал о
Христе, изображение которого подымали на веревке к церковным сводам.
     - Это Господь Бог улетает на небо! - ответили ему.
     - Ну, так поставьте ему свечку! - потребовал Ягайло.
     Когда  же  появился черт  в  виде  дракона,  падающий из-под  сводов,
<низвергнутый с небес>, король потребовал:
     - Поставьте и  ему два огарка!  -  И на недоуменный вопрос священника
пояснил: - Говорят: молись Богу и черта не гневи!
     Таковы были представления новообращенного короля о христианстве.
     В Познани удалось разрешить несколько запутанных дел. Заседали иногда
в замке,  иногда в Доминиканском монастыре,  или в ратуше. Король примирил
Наленчей с  Гржималитами,  вернул  церковные поместья Бодзанте.  Каштеляна
познанского Домарата не  допустили к  дальнейшему управлению.  С  Бартошем
Вишембургским король помирился,  впрочем,  только месяца через два, сделав
его познанским воеводою. А <кровавого черта> судили, конфисковали добро, в
цепях заточили в  темницу,  приговоры его  были  отменены,  захваченные им
поместья возвращены законным владельцам, родичи отступились от него и даже
самого Яна объявили жителем Венеции,  итальянцем,  уже не  принадлежащим к
польской шляхте.
     Поразительно быстро и просто разрешил Ягайло-Владислав местные споры,
из-за которых два года шла междоусобная война!  И  опять спросим:  почему?
Конечно,  та  же  незримая сила,  что  возвела Ягайлу  на  престол Польши,
вмешалась и  тут.  О  великих  дипломатических способностях и  уме  нового
короля  говорить не  приходится.  Но  у  каждого из  неустрашимых польских
рыцарей был свой капеллан из францисканцев,  свой канцлер -  из них же, и,
опираясь на такую могучую организацию, нетрудно было уговорить и <свести в
любовь> разодравшихся великопольских панов.  Решает  судьбы народов всегда
сравнительно узкая кучка власть имущих,  иногда всего два-три лица. Но вот
успешливость исполнения их  замыслов зависит уже  от  множества.  Решение,
принятое вопреки интересам большинства, <не проходит> или трансформируется
так,  что  даже  его  творцы пугаются получившегося результата.  Напротив,
хорошо угаданные замыслы тотчас как бы намагничивают, собирают вокруг себя
до того разрозненные и  мешавшие друг другу силы.  Так произошло и теперь.
Интересы церкви сошлись с  интересами польской шляхты,  с  ее  стремлением
овладеть Червонною Русью,  наконец, с интересами всей Польши в ее борьбе с
Орденом,  с  интересами  Ягайлы,  жаждавшего  освободиться от  Витовта,  с
интересами Витовта, мыслившего удалить Ягайлу из Литвы, а ежели повезет, и
занять его место на  польском престоле...  Но  всегда,  во всяком решении,
есть и  потерпевшие.  Об интересах самой Литвы не думал никто.  Литва была
принесена в  жертву  всем  этим  грандиозным замыслам и  жила  потом,  как
подрубленное дерево,  постепенно хирея  и  распадаясь,  пока  из  великого
государства,  которым была и  могла бы стать,  не превратилась в маленькое
реликтовое  образование,  съежившееся опять  едва  не  до  пределов  одной
Жемайтии.
     В  конце июля король с  королевою возвратились в  Краков,  но гораздо
раньше  произошли события,  вновь  перевернувшие судьбу и  королевства,  и
Витовта.  Тевтонские рыцари  никак  не  хотели примириться с  объединением
Литвы с Польшею.  Крещение Ягайлы объявили лживым, поскольку <этот бешеный
пес  не  освободил захваченных рыцарей>.  Жалобы были  посланы самому папе
Урбану,  после  чего  магистр  Ордена  заключил союз  с  Андреем Полоцким,
который с  помощью немцев  надеялся вернуть себе  утерянный стол,  а  быть
может,  добиться и  большего.  Одновременно с  Андреем выступил смоленский
князь Святослав Иванович,  рассчитывая вернуть себе  утраченные в  прежних
кампаниях земли,  в  частности,  город Мстиславль.  Немцы тем  часом взяли
Лукомлю,  Андрей занял Полоцк,  и война возгорелась. Со своими претензиями
выступил и  австрийский двор.  Вильгельм считал  себя  кровно  изобиженным
<изменою>  Ядвиги.   Не  было  возможности  уехать  сразу  из  Познани,  и
Ягайло-Владислав заметался.  Теперь он  уже  не  издевался над  двоюродным
братом. Витовт со Скиргайлой были срочно освобождены из залогового плена и
посланы собирать войска.
     В  том  же  апреле  Василий торопливо прощался с  Софьей (прозорливый
Витовт забирал семью с  собой).  Меж поцелуев и  объятий молодые обещались
хранить верность друг другу,  и торжественно поклялись,  как только станет
возможно,  заключить брачный союз.  Теплый ветер, помешавший немцам начать
общее  наступление,  отвеивал знамена  и  гривы  коней,  колыхал штандарты
дружин.   Витовт  проехал  важный,   обретший  вновь  и  стать,  и  поваду
полководца.  Чуть склоняя шелом,  украшенный перьями,  кивком попрощался с
Василием.  Соня,  уже вскочившая в седло, с коня, оборачиваясь, махала ему
рукой.  Василий долго смотрел ей вслед. И уже когда кавалькада скрылась за
извивом дороги, повернул мокрое от слез лицо к Даниле Феофанычу.
     - Надобно родителя твоего предупредить!  -  сурово высказал тот.  - Я
послал Ивана Федорова с  литовским полком.  Пущай под Мстиславлем отстанет
от  Витовта и  скачет в  Русь.  Авось и  даст вести батюшке!  Не то,  чаю,
Ягайло, Тохтамышевым побытом, задержит нас тута незнамо на сколь годин!
     Василий  кивнул,  мало  еще  что  соображая,  весь  объятый  горестью
расставания.
     - Не сумуй!  -  добрым голосом досказал старик, кладя ему по-отечески
руку на плечо.  -  Встретитесь. Не сомневайся! Мы Витовту теперь надобнее,
чем он нам!
     С  отъездом королевской четы отношение к  русичам изменилось в худшую
сторону.  Сократились кормы,  из  замковой  палаты  пришлось перебраться в
тесную  горенку,  примыкавшую к  службам.  А  теперь  окончились  и  столь
любезные сердцу Василия встречи с  Соней,  и  подарки Витовта,  то и  дело
присылавшего порядком-таки обносившимся русичам то новую сряду,  то сапоги
или корзины со снедью.  Оставалось ждать.  И ждать становило все трудней и
трудней.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Конница шла быстрыми переходами,  и Ивану Федорову, с отвычки, трудно
было поспевать за  неутомимыми литвинами.  Но постепенно он втянулся и  на
каком-то привале, на какой-то очередной ночевке в дымной избе вдруг понял,
что  счастлив,  что  устал  от  пиров и  празднеств,  пышного и  какого-то
невзаправдашнего  Кракова,  устал  от  медленно  разъезжающихся  и  тяжело
скачущих  навстречу друг  другу  рыцарей  в  пышных  плюмажах из  каких-то
необычайно дорогих, привозимых не то из Аравии, не то из Магриба перьев, -
не  самой  ли  Строфилат-птицы?  Устал  от  развевающихся дорогих тряпок с
гербами,   делающих  неправдоподобными  эти  сражения  напоказ,  устал  от
каменных теремов чужих  и  потому неуютных,  от  немецкой рубленой речи  и
шипящей,  трудно понимаемой польской,  от  улыбающихся лукавых паненок,  к
которым не знаешь, как подойти, от выставленных богатств, которые все одно
не на что купить,  от заносчивой спеси вельмож, от мышиной возни дворцовой
челяди...
     Вновь почуялось подлинное воинское дело,  и  хотя  шли,  почитай,  на
своих (не совсем-то  и  на  своих,  на смоленского князя!),  было радостно
сознавать,  что ты в строю, что эти грубые, пахнущие лошадью люди - воины,
идущие на  кровавое тяжкое дело войны,  и  потому тут нет мелочной грызни,
нет спеси,  ты сидишь у  общего котла и спишь в куче храпящих тел с седлом
под головой,  и  приходит ощущение легкой отстраненности от мирного бытия,
проходящего и  уходящего прочь и мимо,  которое сопутствует всякому воину,
идущему на бой и на смерть. Впрочем, ему не придет рубиться со смольнянами
(и к лучшему!), но и без того путь домой будет далеко не прост...
     Витовт  изменился  неузнаваемо.  Согнал  улыбку  с  лица,  весь  стал
собраннее  и  жестче.  Исчез  его  пышный  наряд,  эта  круглая  шляпа,  и
рудо-желтый,  в  золоте и  каменьях,  зипун.  Теперь на нем была затянутая
ремнем  узкая  кожаная рубаха,  из  тех,  что  надевают под  кольчугу,  да
дорожный плащ,  в  который он и завертывался на ночлегах.  Приметил Иван и
то,  как беспрекословно слушались Витовта литовские воины,  хотя он  редко
повышал голос.  Его  злой породистый жеребец неутомимо мелькал там и  тут,
князь, казалось, издали чуял каждую непорядь и тотчас оказывался рядом.
     ...Топи,  гати, мосты, боры, боры и боры. Единожды тяжелый зубр вышел
на дорогу,  мотая страшною головой,  перегородил путь всадникам.  Никто не
поспел ничего сообразить,  как подскакал Витовт.  Ощерясь, вырвав короткий
охотничий меч,  подомчал вплоть к  быку.  Тот  только раз  успел взмахнуть
огромною головою,  намерясь поднять всадника на рога, как тут же и начал с
хорканьем заваливать в  сторону.  Вот  лесной  великан  дернулся,  у  него
подогнулись передние ноги,  и  он  рухнул  с  протяжным жалобным мычанием.
Витовт,  привстав в  стременах и  успокаивая коня,  обтирал кровь с  меча.
Воины  попрыгали  с  седел,  и  в  несколько минут  ободрали  и  разделали
великана.  Вечером,  на ночлеге,  жарили на костре свежатину, показавшуюся
после ежеденной сухомятины необычайно вкусной.
     - Всегда он у вас такой? - спросил Иван, выучившийся кое-как понимать
литовскую речь (да и те тоже толмачили немного по-русски).
     - Князь Витовт в охоте никому не уступит!  Даже Ягайле самому!  - был
ответ.  -  Единожды целое стадо зубров забил!  Он может на походе один все
войско кормить!
     Иван  покачал головой.  От  этого невеликого ростом князя не  ждал он
подобной удали! Уважения к литвину после того у него заметно прибавилось.
     Природа неуловимо менялась.  Дубравы начинали уступать место сосновым
борам.  Дотаивал снег.  Озера,  полные  воды,  стояли вровень с  берегами,
усеянными  снулою  рыбой,   видно,   задохшейся  подо  льдом.  Через  реки
перебирались плывом,  не слезая с  седел.  Витовт отчаянно торопил воинов.
Когда выходили на чистые места, видно было, как густеет и густеет, по мере
подхода иных дружин,  войско,  превращаясь в грозную силу.  Иван уже знал,
что смоленский князь осаждал Оршу,  а  сейчас стоит под Мстиславлем,  бьет
город пороками,  обстреливает из самострелов и камнеметов,  что мстиславцы
едва держатся и давно просят о помочи. Город не сдается, так как Святослав
Смоленский всюду творит жестокости, разоряет деревни, жжет людей в храмах,
зажимает пленникам руки  меж  бревен хором,  мстя за  то,  что  передались
Литве,  и  мстиславцы чуют и  себе той же участи.  Рассказам о жестокостях
смоленского князя Иван не очень верил,  пока не увидел и  не убедился сам.
Но уже и то прояснело,  что с полками идет не один Витовт: иную рать ведет
Скиргайло Ольгердович,  иную Корибут,  иную Семен-Лугвень,  что едва ли не
вся сила Литвы,  да еще и с польскою помочью,  выступила в нынешний поход.
Расцветала земля,  лезла  молодая  трава,  поля  пестрели цветами,  звонко
кричали птицы,  первые ратаи выбирались на пригорки, и было трудно понять,
что где-то,  уже близко,  идет бой и  мертвые падают с заборол,  а воины с
криком лезут по осадным лестницам на стены, прикрываясь щитами.
     Приближались к Мстиславлю. На очередном ночлеге (Иван уже укладывался
спать) его толкнул один из литвинов-воинов:  <Ставай,  князь зовет!>  Иван
вскочил,  торопливо заседлал коня. Витовт нетерпеливо ждал у своего шатра.
Солнце только что село, и остывающее небо, теряя багрец и пурпур, начинало
окутываться задумчивою желтизной и синью. Иван соскочил с коня.
     - Дале поедешь один! - произнес Витовт негромко. - Готов?
     Иван молча кивнул.
     - Не попади в  руки смолянам!  -  строго остерег его Витовт.  -  Кожу
сдерут! Вон того леса держись. Дале - берегом реки, а там прощай! Отъедешь
подале,  безопасно станет. Не повести, токмо, что с литвою шел! Ну, не мне
учить! Хлеб есть? - Иван снова кивнул, и Витовт удоволенно склонил голову.
- Отцу расскажи,  что Василия держат...  -  Он примолк,  и Иван понял, что
держит княжича Ягайло,  но Витовт не хочет этого говорить вслух.  -  Пущай
послов шлет! Бояр! Ну!
     Ивану  очень хотелось какого-то  более теплого,  что  ли,  прощания с
Витовтом,  но  князь тут,  ввиду своих кметей и  поляков,  явно  не  хотел
излишней близости с русичем, и Иван, еще раз поклонив Витовту, взобрался в
седло и порысил.  Уже отъехав довольно далеко, оглянул назад. Витовт, едва
видный,  все стоял у  шатра,  глядя ему вслед,  потом поднял руку,  не  то
прощаясь,  не  то  указуя на  что-то,  отвернулся и  полез в  шатер.  Иван
пришпорил коня.
     До  рассвета ему  несколько раз приходило слышать человеческую речь и
лошадиный топот.  Бог  уберег тем,  что не  заржал конь.  Однажды проехали
совсем  близко,   и  Иван  все  гладил  и  гладил  коня,   молча  моля  не
пошевельнуться в  кустах.  На  рассвете он  уже  пробирался берегом  реки,
сторожко поглядывая по  сторонам.  Он не видал никого из смолян,  долго не
знал и о большом сражении под Мстиславлем 29 апреля,  где соединенные силы
литовских князей наголову разбили смоленскую рать.
     Князя  Святослава,  отдыхавшего  в  лесу,  настиг  и  заколол  копьем
польский рыцарь. Был убит князь Иван Васильевич. Оба сына Святослава, Глеб
и Юрий,  раненые,  попали в плен.  Позже Глеб остался в плену у Витовта, а
Юрий, вылеченный Скиргайлом, любившим применять свои лекарские познания на
деле,  был посажен литвинами на Смоленский стол с обещанием служить Литве.
(Юрий Святославич был женат на родственнице Ольгердовичей.)
     Взяв откуп  с  города  Смоленска,  литовско-польская  рать  повернула
против Андрея Полоцкого.  Сын Андрея был убит в сражении, Полоцк и Лукомлы
отняты,  а  сам Андрей Горбатый,  по всегдашней несчастливой своей судьбе,
попал в плен и три года  просидел  в  Польше  в  тюрьме  в  кандалах,  под
бдительным  оком  Ягайлы-Владислава,  совсем  не желавшего,  чтобы старший
братец занял его литовский престол.
     После  этих  двух  убедительных побед тевтонцы затеяли мышиную возню,
пытаясь  натравить  на  поляков  поморских князей,  опять  жаловались папе
Урбану,  сносились с австрийцами,  однако ни скинуть Ягайлу-Владислава, ни
оторвать от Польши Литву им не удалось.
     Ничего этого не знал,  не ведал Иван, пробиравшийся сквозь враждебную
и   неизвестно  чью  землю  со  следами  пожаров  и  казней,   совершенных
проходившими тут недавно полками Святослава Смоленского.
     Посеченные, поколотые  люди  на  дорогах  - это еще было полбеды,  но
поистине  содрогнуться  его