егдашней бестолочи сборов, зазвала Ивана
в горницу. Стыдно баять было, но и не сказать - нельзя.
     - Попробуй, сын, подружись с княжичем Василием! Ему престол надлежит!
Не кори меня,  старую,  а наш,  михалкинский, род (уже себя не отделяла от
мужевых  предков)  силен  был  службою князьям московским!  Федор Михалкич
грамоту на Переяслав князю Даниле добыл,  дак вот с  того!  И  другом  был
князю с отроческих никак летов. А и Мишук, дедушко, а и батя твой, Никита!
И  еще  сильны  были  мы,  Федоровы,  щедротами   Вельяминовых.   Помнишь,
маленького  водила  к Василь Васильичу?  А тысяцкое ушло,  и ихней заступы
уже,  почитай,  не стало...  Сам понимай!  И терем тот продан,  в  коем  я
останавливала,  бывало,  на  Москве...  И  еще  держались  волею покойного
владыки Алексия!  Мне он подарил ладу моего, тебе - жизнь. Казнили бы в те
поры Никиту, и ты не был бы никогда нарожден на свет! Дак вот ото всех тех
оборон что осталось ныне?  Матерь  твоя  довольно  навалялась  в  ногах  у
сильных людей, и...
     - Понимаю, мамо! - перебил Иван, глядя сумрачно вбок - не в силах был
зреть материн обрезанный, беззащитный взор.
     - И не кори!
     - И не корю,  мамо!  Прости и ты меня.  По младости чего и не понимал
допрежь.  Тебе-то и за данщика владычного, и у себя, в Островом, сработать
ле?
     Бледно усмехнула:
     - Маша поможет!  Неуж мы, две бабы, за одного мужика не потянем! Да и
тесть Офанасов обещал помочь,  ежели какая нужа придет!  Езжай, не сумуй и
помни материн завет!
     ...Потом были суматошные прощания, суматошные сборы. Машины рыдания у
него  на  плече,  ничего не  понимающий,  но  доверчиво-беззащитно (сердце
сжалось  от  того  сладкою  болью)  прильнувший к  нему,  с  рук  на  руки
переданный сын Ванюшка,  Ванята,  Иван Иваныч! Когда-то, - подумалось, - и
увижу тебя теперь!
     Но и  домашние заботы,  и прощания -  все отступило посторонь,  когда
началась бесконечная работа на княжом дворе. Кули и укладки, дары и снедь,
кони, возы, ячмень и справа, завертки, новые гужи, обруди, подковы - запах
паленого рога аж въелся в платье,  перековывали,  почитай,  всех коней. До
Владимира путь!  Так же ли дедушка силы клал,  когда отправлялся в  Киев с
владыкою али еще куда?  Всех-то путей еговых и не ведал, не запомнил Иван!
И отцовы-то дела от матери понял, почитай...
     Но вот и потекло,  и двинулось,  и по последнему, долежавшему-таки до
конца апреля плотному снегу пошли,  завиляли,  потянулись друг  за  другом
возы и возки,  кошевки и сани,  розвальни и волокуши с княжеским добром. И
стало  тяжким  напоминанием,  нужою  несносною  материно  -  <подружись  с
княжичем!>  А как?  Что ли распихать бояр да влезть в возок княжеский?  По
шее древком дадут, да и службы лишить ся придет!
     До Владимира дотянули. Там, под городом, почитай, по земле волоклись.
Иные возы едва-едва,  припрядывая коней,  вытягивали из весенней,  жидкой,
остро пахнущей всеми ароматами пробуждения грязи.  И новая суета началась,
когда  кладь  и  добро  перегружали в  речные  суда.  По  великому счастью
Иванову,  пришло  ему  попасть гребцом на  княжой паузок.  А  и  тут:  как
исполнить материн завет?


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Подрагивая,  ежась  от  холодного шалого  весенего ветра,  глядел он,
кутая  плечи в  дорожный вотол,  на  стремнину прущей полно в  подмываемых
берегах весенней влаги,  дивясь  силе  реки,  гадая,  так  ли,  с  тем  же
удивлением озирали волжские берега отец и дед, первый-то раз? И не заметил
сперва отрока,  остановившегося вблизь,  опершись,  как и  он,  о  дощатый
набой,  за  которым  тугими  масляными струями ярилась,  завивалась белыми
барашками синяя взволнованная вода. Не сразу и понял Иван, что отрок сей -
это и  есть княжич Василий,  будущий великий князь московский,  и надобно,
верно, заговорить с ним. Дак - не о чем! Хоть и хочется заговорить (уже не
от материных наставлений,  а  самому пала жалость в ум погордиться чем али
указать на что юному княжичу).  Да пока гадал да мечтал,  не заметил беды.
Отрок, спасибо, крикнул ему звонко:
     - Голову нагни, кметь!
     Парус,  тяжело хлопнув и качнувши палубу, перелетел на другую сторону
судна. Нижняя райна прошла у него над самою головой.
     - Спасибо, княже! - произнес, покраснев, Иван. Все пошло совсем не то
и не так, как мечталось.
     - Первый  раз?  -  вопросил княжич  с  беглою  улыбкой  мальчишечьего
превосходства. Его, видно, позабавили смущение и растерянность незнакомого
молодого московского воина.
     - На Волге -  первый!  -  возразил Иван и быстро, чтобы не показаться
совсем уж серым недотепою перед отроком-княжичем,  добавил:  - У меня батя
покойный много ездил! С покойным Алексием был в Киеве, спасал владыку... -
сказал  -   и  поперхнулся  Иван.  Не  знал,  дале  говорить  али  дождать
вопрошания?
     - Как звали-то батю?  - повелительно, ведая, что ему отмолвит готовно
(и не только готовно, но и с радостью) всякий и всегда, вопросил княжич.
     - Никита Федоров!  - сникая, отмолвил Иван. Почудило - облило горячим
страхом: а не ведает ли княжич о том, давнем, убийстве Хвоста?
     Василий подумал, сдвигая русые, еще по-детски светлые бровки, видимо,
пытался вспомнить.
     - Батя еще Кремник рубил!  - подсказал Иван торопливо. - Тот, старый!
И дедушко наш тоже...  -  И,  уже с отчаянием,  сникая голосом, теряя нить
разговора,  домолвил:  -  А  прадедушка наш,  Федор  Михалкич,  грамоту на
Переяслав князю Даниле привез... С того ся и прозываем Федоровы!
     В глазах отрока-княжича мелькнул интерес.  Все это было так далеко от
него,  при прадедах!  И  ничего он  не ведал,  ни о  какой грамоте,  батя,
кажись, и не баял о том!
     - Расскажи!  -  требовательно повелел он.  И тут Иван едва не оплошал
вторично.
     - Ну,  дак...  - начал он, запинаясь, с ужасом понимая, как мало и он
сам ведал о  грамоте той.  Но  -  слово за  слово -  к  счастью,  никто не
торопил, не звал, начал сказывать.
     Поскрипывали  снасти,  колыхалось  судно,  перла  и  перла  стремнина
волжской воды, и тянулись, медленно проходили мимо далекие зеленые берега.
Пустыня!  Редко  мелькнут тесовые  кровли  недавно  восстановленных хором.
После  татарских  упорных  погромов  испуганные  нижегородские  русичи  не
рисковали,  как прежде,  вылезать на глядень,  хоронились в  лесах,  по-за
топями,  на  малых  реках.  И  все-таки  тутошняя жизнь упорно пробивалась
сквозь все преграды,  укреплялась и  лезла,  неодолимо превращая татарскую
реку Итиль в русскую Волгу...
     Быть может, как раз это зримое упорство местной жизни и помогло Ивану
оправиться и  найти верные слова,  лишенные хвастовства (ведь не  сам,  не
отец даже -  дедушка отцов!),  но и  той избегнуть противной,  унижающей и
унизительной скороговорки,  с которой торопятся иные перед властным лицом,
боярином,  князем ли,  умалиться уже  и  до  неуваженья к  пращурам своим.
(Противное свойство, выродившееся в последующее: <Мы ста сермяжные!>)
     - Дак  вот...  Переслав  то,  вишь,  тогдашний великий  князь  Андрей
Саныч...  Не,  што я!  Андрей Ярославич, должно... Не! Саныч! Брат старшой
князю Даниле...  Словом,  хотел под себя забрать, выморочно дак! А Иван-то
Митрич умирал и дяде Даниле отписал свой удел.  Нашему деду и вручил перед
смертью грамоту -  скачи,  мол!  Он и поскакал. В ночь. Кажись, имали ево,
дак утек!  А на Москвы долго в терем княжой еще не пускали, уже Вельяминов
помог, Протасий... С того и рать послали москвичи к Переславлю! Передолили
Андрея,  словом...  Дак ищо в пору ту,  кажись, Акинф Великий под Переслав
подступал, уже было передались ему! Дак деда опять с грамотою пробирался в
город,  весть давал.  С того и Акинфа разбили,  голову подняли на копье! А
наш дедушко той поры на Москву перешел жить, ко князю Даниле...
     Княжич  слушал внимательно,  вглядывался все  уважительнее в  ладного
рослого молодца.  В  иное время,  быть может,  и  внимания бы не обратил -
кметь и кметь!  Но тут,  на роковом пути в чужую,  страшную Орду, к чужому
хану,  -  и  не  в  одиннадцать летов можно бы  было  оробеть!  Когда сама
встревоженная душа искала невольно, к чему и к кому прилепиться, - рассказ
незнакомого воина звучал иной,  доселе непонятной Василию мудростью.  Быть
может,  и его спасет,  оградит, заслонит от случайной стрелы татарской или
гибельного сабельного замаха (или  хоть  грамоту передаст в  руки далекого
родителя,  оставшего там,  на Москве!)  такой вот (да и не этот ли самый!)
простой ратник?  Ежели и сам престол наш,  государей московских,  когда-то
решился мужеством простого ратника переяславского, не пожелавшего изменить
прадедушке Даниилу!
     Мальчик,   забыв  на  мал  час  о  достоинстве  своем  -   наследника
великокняжеского престола,  -  даже  придвинулся ко  кметю,  почти вплоть,
ощущая идущую от того силу и тепло стройного, ладно сработанного тела.
     - Ты женат? - вопросил.
     - Да!  - кивнул ратник, добавив, зарозовевши, со смущенною гордостью:
- И сын нарожден!  Будет кому, ежели что, ежели какая судьба, отомстить за
отца!
     - Ты будешь служить мне?  -  ясно поглядев и трогая Ивана Федорова за
рукав, вопросил княжич.
     - Да!  -  отозвался Иван и добавил, поспешно кивнув головою: - Да! Я,
как и батя,  как и мы все...  -  И замолк, и не знал, сказывать ли теперь,
как батюшка спасал покойного владыку Алексия и  как погиб в ратном споре с
Литвой. Не прозвучал бы его новый рассказ зряшною выхвалой.
     К несчастью, к счастью ли, княжича позвали, и он, вновь ясно и весело
посмотрев на  Ивана и  кивнувши ему дружески головой,  убежал вприпрыжку в
беседку,  откуда укоризненно уже  выглядывал сенной боярин,  приставленный
ежечасно охранять княжича от всякой дорожной беды,  а такожде и знакомств,
невместных сыну великого князя московского, к которым тем паче склонны все
отроки в его-то возрасте любопытства и первого знакомства с жизнью!  Слава
Христу,  кметь,  кажись,  не бражник,  не тавлейник, худому чему не научит
княжича, а все ж таки опас поиметь стоило...
     Вперед Иван,  хоть и  на едином корабле будучи,  с  княжичем Василием
почти не встречался,  и познакомиться ближе им довелось уже только в Орде,
когда после долгих и увертливых торгов,  споров-перекоров, хитрых подходов
с  непременною раздачей <поминок> направо и налево,  в которых юных княжич
не  мог  понять ровно ничего,  прояснело наконец,  что  дарами и  серебром
великим одолевает все-таки,  одолела уже  Москва!  И  за  сказочную цену в
восемь тыщ  серебра (о  чем  бояре,  скакавшие туда  и  назад по  пыльным,
прихотливо извитым  ордынским  степным  дорогам,  все  лето  сговаривали с
далеким  батюшкою) Тохтамыш оставляет владимирское княжение по-прежнему за
Москвой, за великим князем Дмитрием.
     Одолевает, одолела уже Москва, но к осени глубокой, когда с особенною
томительной силой потянуло на родину - так потянуло, что глядеть в молодой
жестокий лик  нового  хана  стало  Василию совсем уж  невмоготу и  обрыдли
бесконечные приемы с  бараниной и  непременным питьем кумыса,  бесконечные
степные охоты-облавы,  что радовали и развлекали его попервости, - к осени
выявилась,  приблизила новая беда,  горчайшая и тяжелейшая первой: великий
хан  Тохтамыш порешил оставить княжича Василия наряду с  тверским княжичем
Александром и  суздальскими князьями  Дмитриевичами у  себя  при  дворе  в
вечных заложниках,  как поступали очень часто повелители земель восточных,
но как совсем не водилось допрежь того на Руси, ниже и при хане Узбеке. Не
жили русские княжичи яко заложники от своих отцов при дворе ордынском!


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Тверскому князю  Михаилу Александровичу в  нынешнем году  должно было
исполниться пятьдесят лет.  Много это или мало?  Как поглядеть!  По  жизни
смотря! По успешливости ее или же неуспехам. В успешной, ладно построенной
жизни,  поди,  и  немного совсем!  Не то в жизни,  исполненной поражений и
неудач. Начинать заново в пятьдесят - трудно!
     Ежели бы  не  безлепый погром Москвы Тохтамышевой ратью,  ежели бы не
шатания в митрополии,  не изгнанье Киприана и прочая,  и прочая,  навряд и
решился  бы  князь  Михайло  порушить прежний договор с  московским князем
Дмитрием и  устремиться в  Орду,  дабы  вновь  добиваться ускользающего и,
похоже,  вовсе  ускользнувшего от  тверской  княжеской  династии  великого
княжения владимирского!
     И  еще сказать,  помня прежний плен ордынский и  выкуп,  что собирали
потом по всему княжению,  вовсе истощив тверскую казну, не решился Михайло
повезти с  собой наследника,  княжича Ивана.  Забрал второго,  Александра,
Сашу,  и  -  как в воду глядел!  Сына,  слава Богу,  второго,  не первого,
пришлось-таки оставить в Орде.
     За  долгое  лето  князя  измучили пыль,  жара,  степные сухие  ветра,
причуды нового хана, подчас не желавшего понимать самое очевидное, обрыдла
крысиная возня подкупов,  полуизмен, доносов (при Мамае и то не было того,
вернее -  не так лезло в очи!). Обрыдло, что все эти степные эмиры и беки,
вовсе позабывшие о  достоинстве и  славе минувших веков,  об одном мыслят:
как бы ухватить,  вымучить,  выпросить подарок от осадивших в свою очередь
ордынский престол русских князей.  Мелкие  беки,  толпясь у  дверей  шатра
ханского,  прямо из рук вырывали проносимые мимо них порты и узорочье.  За
уздечку,  отделанную бирюзой,  за кинжал, за бобровую русскую шапку в Орде
нынче мочно было легко купить человечью жизнь,  и  никто не  почел бы того
даже преступлением,  но лишь выгодною торговою сделкой.  За Сашу,  почасту
выезжавшего за город, он ежечасно трепетал и молил Господа не попустить!
     Возвращаясь к себе,  усталый и пыльный,  пропахший  насквозь  конским
потом и душными овечьими запахами, ополаскивая лицо, валился на постель, с
отвращением вздыхая и тут тот же неотвязный запах бараньих шкур,  которыми
было застлано княжеское походное ложе, закрывал глаза, и в глазах начинали
плыть песочного цвета минареты,  украшенные затейливой кирпичною  вязью  с
яркими  пятнами  глазури  по  ней,  обшарпанные  глиняные дворцы ордынских
вельмож,  овечьи плетневые загоны, юрты и мазанки, рои мух над ободранными
скотьими  тушами,  смрад  и  вонь  базара...  В  уши плыли надрывные вопли
зазывал,  рев ослов и крики муэдзинов, призывающих верных к молитве, - вся
сутолока   когда-то   разоренного   и   с  торопливой  небрежностью  вновь
отстроенного степного города...
     Он устал! И уже не верил в победу. У московитов - он видел это теперь
особенно ясно -  было упорство,  которого не  хватало ему.  Теперь?  Или и
всегда не  хватало?  Они дрались за будущее страны.  Он -  за себя самого.
Много - за детей. И он проигрывал, проиграл. И чуял - надобно смириться.
     С Федором Кошкою,  бессменным послом московским в Орде (главным своим
ворогом,  так-то сказать!) ,  виделись они часто, но все больше на приемах
или  охотах  ханских,  когда  и  не  поговорить путем,  а тут,  когда уже,
почитай,  все было кончено и прояснело,  что он проиграл и  даже  серебром
нынче  не  пересилить  ему  московского  соперника  своего  (<Я поустрашил
Дмитрия,  - заявил Тохтамыш на последнем приеме,  - а ныне пусть каждый из
вас да держит отчину свою>.  Зачем же было тогда и громить Москву!  Дурень
заволжский!  - выругался про себя Михаил),  нынче Федор Кошка не  зван  не
ждан  забрел  ко  князю,  сам  напросился  на гостеванье и теперь сидел на
лавке,  чуть пригорбя плечи,  отдыхая,  но и не теряя почтительности перед
как-никак  великим  князем тверским.  (То - утешало.) А Михайло слушал его
полулежа,  утонув в обрыдлых курчавых овчинах, и по красивому, твердому, в
красивой седине подступающей старости лицу тверского князя проходили волны
дум и обид,  словно  тени  облаков,  волочащиеся  по  земле  вослед  своим
облачным повелителям.
     - Торжествуешь,  боярин?  -  недобро кривя сивый ус,  прошал тверской
князь.
     - Нет,  княже!  - устало и просто отвечал Федор Кошка. - Скорблю! Был
бы ты - служил бы тебе верою-правдой. А только, княже, Русь-то у нас одна!
Тут,  в Орде,  ежели годы пробыть,  как я, много больше понимать приходит,
чем дома,  где нам,  ни  тебе,  ни Митрию,  власти не поделить!  А  Русь -
одна...  Я  Руси служу,  князь!  Уже давно ей,  а не князю своему.  Князья
смертны,  как и  мы  вси.  Не веришь,  княже,  а  послушай меня,  старика!
Молодость и от меня ушла, а земля осталась. И останет после меня. Конечно,
я  в почете и славе от князя свово,  вишь вельяминовский терем купил!  А и
исчезни все -  и почет,  и зажиток,  и власть - по слову Спасителя нашего,
горнего судии,  Исуса Христа,  повелевшего лишь те богатства сбирать, коих
ни  червь не тратит,  ни тать не крадет,  -  исчезни все,  и  что останет?
Земля,  родина!  Гляжу вот тут на  полоняников наших,  давно гляжу!  Вник,
понял!  Надобна власть!  Единая!  Дабы тех вон женок с дитями не угоняли в
полон!  Поверишь,  княже,  а  хошь и не верь!  Люб ты мне!  Ты и князь без
порока,  и воин прямой,  а -  не твое время нонече! Ну, и взял бы ты у нас
великое княжение володимерское!  И  что с  того?  Долго б им володел?  Али
Ягайле передать землю русскую?
     (<Эх,  боярин,  боярин! Ведал ты, чем меня укорить!>) По суровой щеке
княжеской,  по  уже  немолодой,  загрубелой,  прорезанной  морщинами  щеке
скатилась,  блеснув,  предательская слеза.  На днях дошла весть из далекой
Литвы,  что Ягайло расправился с  тестем Ивана,  Кейстутом,  уморив дядю в
затворе,  и любимая сноха,  Марья Кейстутьевна,  жена старшего сына Ивана,
осталась сиротой. Суровый Ольгерд никогда бы не пошел на такое!
     Прав  боярин!  Хоть  в  этом одном,  да  прав!  И  Орда теперь чужая,
Тохтамышева Орда!  Ему уже не помогла!  И не отдаст он,  Михайло,  русскую
землю  Ягайле,  убийце  великого дяди  своего,  последнего рыцаря прежней,
языческой Литвы! Хоть и сам приходит Ягайле дядею!
     Ненароком  смахнувши  нежданную,  стыдную  слезу,  усмехнул  Михайло,
глянул  на  московского  боярина.  Тот  сидел,  задумчиво  утупив  взор  в
столешню, - верно, не видал али не пожелал узреть невольной ослабы князя.
     - Ты тута, в Орде, не обесерменился невзначай? - вопросил.
     - Нет,  князь!  - без злобы отмолвил Федор Кошка.  - Хоша и то скажу,
что всякая вера - вера. И у бесермен своя, и у мунгалов своя, и у тех, что
в  Индии живут,  еще другояка вера!  И все люди,  и все Богу веруют,  и не
скажу,  что мы одни люди,  а иные прочие нелюди,  нет,  и того  не  скажу!
Насмотрелси!  Всякой  есь  народ  и у их!  И тоже есь,  што нас за нелюдей
считают!  И токмо как уж я правой веры держусь, дак и тово, в ней родилси,
в ней пущай и похоронят меня! Веру порушить - весь язык загубить! Без веры
народ - что полова под ветром! И ты, князь, веры православной не отступишь
своей, и я не отступлю!
     - По  то  и  пришел?  -  вновь  скользом оглядывая боярина,  вопросил
Михайло.
     - По то и пришел!  -  подтвердил Кошка,  кивая не столь князю,  сколь
думам своим. - Одинакие мы, вишь!
     - Здесь, в Орде, да... - нехотя подтвердил Михаил. И замолк, и что-то
пронеслось, повеяло незримое. (Девять летов спустя младший отрок Михайлов,
Федор, будет обручен с дочерью Федора Андреича Кошки. До того много летов,
но не здесь ли,  не теперь повеяло меж родителями будущих жениха и невесты
тем  духом  взаимного понимания,  которое токмо  и  содеяло возможным этот
брак?)
     - Скоро уезжаю,  Федор!  - примирительно произнес князь Михайло. - Не
то у вас с Дмитрием на посулы да поминки и серебра недостанет, тово!
     - Серебра достанет!  -  раздумчиво отверг боярин. - Иного недостает у
нас на Руси!
     - Через кровь,  Федор,  трудно переступить! - отмолвил, перемолчавши,
тверской князь.
     - Через кровь - да! - вымолвил Кошка в свой черед.
     - Сына оставляют у меня в Орде! - с упреком произнес Михайло.
     - И  княжича нашего  Василия тоже!  -  возразил Кошка.  -  И  Василья
Кирдяпу!  Тохтамыш ото всех