за человечество.
     Кейстут ужинал,  когда  ему  доложили,  что  у  ворот замка иноземный
рыцарь в  доспехах с  опущенным забралом и  без  штандарта,  который хочет
непременно видеть самого хозяина Трок.
     - Проси!  - бросает он, сумрачно глянув на сторожевого и вытирая руки
рушником.  (Рыцарь без  штандарта,  без  знаков отличия и  герба?  Кто  же
такой?)
     Железный человек,  звякая на  каждом шагу,  входит в  покои.  Глухо -
голос,  измененный забралом, невнятен - просит удалить холопов. Сам отдает
меч прислужнику. Кейстут, помедлив, склоняет голову. Слуги выходят. Рыцарь
откидывает забрало, покрутив головою, снимает шелом. Они обнимаются. Скоро
фон Лебштейн,  не снимая доспехов, сидит за столом и жадно ест, а Кейстут,
распорядив,  чтобы накормили слуг и коней приезжего,  сам задвигает засовы
дверей.
     - Ты ничего не знаешь,  - говорит фон Лебштейн, проглатывая очередной
кусок, - и я приехал тебя остеречь! Ягайло беспрестанно посылает Войдылу к
магистру, и даже договор с нами подписан, чтобы отнять у тебя волости!
     Фон  Лебштейн выпивает кубок  вина,  смотрит строго и  прямо в  глаза
Кейстуту.
     - Я ускакал в ночь! Сегодня меня не хватятся. Помни, я у тебя не был!
     - Послать с тобою кметей? - спрашивает Кейстут.
     Кум отчаянно трясет головою:
     - Проведают! Грамоту дай! Чтобы твои люди не задержали меня в пути!
     Они крепко обнимаются вновь.  Два рыцаря,  которым, быть может, скоро
доведется  скрестить оружие  в  бою  и  биться  насмерть!  Биться,  но  не
предавать друг  друга!  Он  вновь  надвигает свой  круглый клювастый шлем,
опускает забрало.  Кейстут  доводит  его  до  порога,  но  тут  остерецкий
командор делает  ему  воспрещающий знак  рукою:  провожать далее  простого
рыцаря хозяин Трок не может,  а знать,  что в гостях у князя был кто-то из
высших званием, не должно никому даже из верных слуг.
     Кейстут  ждет,  медлит,  хмурит  брови,  покачивая  головой,  слушает
удаляющийся цокот  копыт  по  камням  двора,  наконец  хлопает  в  ладоши.
Стремянному, из верных верному, говорит вполгласа, приблизив вздрагивающее
в закипающем гневе лицо:
     - Скачи к  Витовту!  Тотчас!  Скажи:  <Ты живешь с  Ягайлою в  тесной
дружбе,  а  он  договорился с  немцами на  нас!>  Повтори!  -  Встряхивает
стремянного за плечи. - И помни, никому более!
     Витовт только что прискакал с  охоты,  усталый и радостный,  рубаха -
хоть выжми.  Велел подать чистую льняную сорочку.  Проходя в шатер,  узрел
отцова стремянного, поморщил чело: опять наставленья родительские, надоело
уже!  Серебра бы прислал поболе! Но кметь заступает ему дорогу. Приходится
- неволею - выслушивать смерда! Витовт внемлет, кивает, не понимая ничего,
вникает,  наконец,  думает,  дивится,  встряхивает кудрями,  отвергая  все
сказанное:  сплетня!  Про себя прикидывает:  <Ягайло?!  Да  не поверю ни в
жисть! Мелок он на такое!> Витовт не верит, как не верят многие, а - зря!
     Вскоре немцы  нападают на  жмудь  и  сильно опустошают край.  Кейстут
скачет на выручку,  по пути собирая ратных.  Немцы настигнуты и осаждены в
пограничном замке Бейербург.  В Вильну уходят грамоты с просьбою о подмоге
(ибо Витовт уговорил-таки отца не поверить известию:  мол,  и Лебштейн мог
ошибиться, и ему сообщили сплетню, не более... <Да знаю я, наконец, Ягайлу
как себя самого!>).
     Но Ягайло вместо того,  чтобы прийти на помощь дяде, спешит к Полоцку
выбивать оттуда Андрея Горбатого!  И  взбешенный отец пишет сыну (Витовт в
Троках сейчас):  <За Войдылу отдал мою племянницу, уговорился с немцами на
мое лихо,  и  вот с  кем мы теперь воюем?  С  немцами?  А он с ними заодно
добывает Полоцк!>
     Измена налицо,  сговор налицо,  но  Витовт не верит и  тут,  не видит
единства действий,  не  обнаруживает изменного замысла.  И  тогда Кейстут,
оставив  немцев  в  покое,  поворачивает войска.  Конница  изгоном идет  к
Вильне.  Первого  ноября  1381  года  ветераны Кейстута уже  под  Вильною.
Крепость сама открывает ворота хозяину Трок.
     Кейстут врывается в верхний замок как карающий рок. Ягайло с Ульянией
схвачены.   В  потаенной  Ольгердовой  комнате  Кейстут  разбивает  крышку
дорогого окованного железом ларца (некогда ждать и  искать ключ),  достает
бумаги.  Испуганный печатник жмется в  углу,  взглядывает на застывших как
изваяния Кейстутовых воинов.  Старый  князь  меж  тем,  так  и  не  снявши
доспехов,  горбится за столом.  Горящие глаза бегают по строчкам. Немецкий
Кейстут знает отлично,  ведает и латынь. Тут уж сомневаться не в чем - вот
договор!  Вот  собственноручное послание Ягайлы...  <Боги!>  -  На  миг он
закрывает руками лицо. Потом встает, тяжело швыряя свиток в лицо казначею.
     Войдылу приводят через  час.  Переветника,  успевшего было  удрать из
дворца,  задержали в  городских воротах.  Кейстут  встречает холопа  стоя.
Худой  и  страшный,   оглядывает  с  головы  до  ног.  И  когда  их  глаза
встречаются, предатель понимает, что обречен.
     Кейстут  смотрит  на  него  долгим  запоминающим  взором.  Ничего  не
спрашивает, ни к чему! Говорит наконец одноединое слово: <Повесить!>
     Кмети,  теснясь в  дверях,  вытаскивают связанного Войдылу из палаты.
Тот молчит и  только на  лестнице уже,  понявши наконец,  куда его ведут и
зачем,  начинает выть. Не плакать, не просить пощады, а именно выть, почти
по-волчьи. И этот удаляющийся - пока Войдылу стаскивают вниз по лестнице -
заполошный вой бьет по ушам,  по нервам. И когда вбегает раскосмаченная, с
расширенными глазами Маша -  спасти,  защитить,  помочь!  -  Кейстут молча
отстраняет ее рукою,  и  она валится на колени,  и  вдруг,  услыша далекий
нечеловеческий уже  вой,  начинает вся дрожать крупною дрожью,  а  Кейстут
смотрит на нее, и в каменных его чертах мелькает бледная тень сочувствия к
этой молодой и столь заблудившейся жизни.
     Войдылу  вешают  прямо  во  дворе  замка,  и  грузное тело  его  враз
повисает,  не вздрогнув,  только дрожит веревка,  натянувшись струной,  да
капает вниз, на плиты, стекающая с расшитых жемчугом сапогов моча.
     Витовту Кейстут написал в  тот же  вечер,  прилагая добытый договор с
немцами:
     - <Вот  тебе  подлинный  договор,  написанный на  наше  лихо...  А  я
великому князю Ягайле никакого зла не  сделал,  не дотронулся ни до имений
его,  ни до стад его,  и  сам он у  меня не в плену,  ходит только за моею
стражей.  Отчину его, Витебск и Крево, все отдам, и ничего не возьму, и ни
во что не вступлюсь,  а  что я  теперь сделал,  то нельзя было не сделать,
берег свою голову>.
     Великое  княжение под  Ягайлою,  впрочем,  Кейстут  забирает себе,  к
радости  всего  города.  Ягайло  с  Ульянией,  выпущенные  из-под  стражи,
переезжают в Витебск.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     И переехавши, тотчас начинают новые переговоры с немцами.
     Ягайло не сокрушен, не испуган даже, он попросту выжидает. Ягайло уже
теперь  умеет  ждать,  а  с  годами  это  свойство  укрепляется в  нем.  В
знаменитой битве с  тевтонами на  поле  Грюнвальда он  тоже  ждал.  Ждал и
молился в  шатре,  пока рыцари громили плохо вооруженные литовские дружины
Александра-Витовта.  И  едва не  дождал разгрома всех своих ратей.  Спасли
сражение,  понеся страшные потери,  русские смоленские полки. А если бы не
спасли?  А  если бы  вал  бегущих опрокинул и  смял не  вступившую в  дело
польскую  конницу?  Гибелью  и  Литвы,  и  Польши  могло  обернуться  поле
Грюнвальда,  и  только потому,  что  Ягайло паче  победы над  врагом хотел
ослабить  своего  двоюродного  брата!  И  почему  он  отказался  затем  от
предложения чехов  сдать ему  крепость Мариенбург,  последний крестоносный
оплот,  и  тем навсегда покончить с Орденом?  Мог.  И не сделал!  Сорвавши
победу  над  вековым  врагом!  И  тем  заложил  основу  всех  прочих  бед,
протянувшихся через столетия.
     Не в  похвалу,  но в  укор надобно поставить королю Владиславу-Ягайле
Грюнвальдскую битву!
     Итак,  Ульяна, вовсе забывшая обо всем, кроме карьеры своего любимого
сына,  и ее ненаглядный Ягайло вновь вступили в сношения с немцами. Послом
и клевретом Ягайлы теперь стал его брат,  Скиргайло (именно он,  поскольку
далеко не все дети Ульянии разделяли взгляды и замыслы Ягайлы).
     Ягайло,  впрочем,  не  только ждет.  Он собирает войска,  совокупляет
вокруг себя  верных соратников и  холопов,  готовых на  любое преступление
ради  господина своего,  деятельно выискивая врагов  Кейстутовых,  которых
тоже хватало среди тогдашних литвинов. (А нет горшей гибели, чем раздрасие
среди  людей одного языка,  готовых губить друг  друга вместо того,  чтобы
совокупными силами защищать страну, нет горшей беды для народа!)
     И  час  приходит.  Послушливость Ольгердовичей вышней  власти целиком
держалась на том,  что они имели дело с отцом.  При мертвом Ольгерде -  да
еще  перед лицом виленских свар  -  все  должно было пойти и  пошло иначе.
Дмитрий-Корибут,  князь Новгорода-Северского,  отказал в  послушании дяде.
Кейстут собрал  войско  и  двинулся за  Днепр.  Тотчас  Ягайло  с  матерью
посылают к немцам. Рыцари Тевтонского ордена немедленно выступают в поход.
(Это  их  звездный час,  этого  мгновения упустить нельзя!)  Рыцари  берут
Вильну!  Почти  без  боя!  Вильна растеряна.  К  Вильне подступает прежний
великий князь! Ему (а не немцам!) открывают они ворота.
     От Вильны до Трок всего часа два конского бега.  Для обороны ничто не
готово,  да и  кто знал!  Спешно кидают на конские спины переметные сумы с
казною. Бирута, замотанная до глаз, уже на коне. Витовт еще медлит, озирая
отцовские хоромы...  Скорее!  Крепость бросают без боя.  Рыцари, обнаживши
мечи,  уже  въезжают в  сонные Троки  под  неистовый лай  собак и  звонкий
куриный  пополох,  когда  последние  литовские дружинники,  горяча  коней,
проскакивают по двое через долгий деревянный мост.  Глухой и звонкий топот
копыт.  Короткое ржанье. Смолистый факел прощально пылает на башне. Где-то
в  городе  уже  вспыхивает огонь...  И  уже  издали доносит тот  утробный,
низкий,  неразборчивый и  заполошный зык,  который восстает всегда,  когда
враг нежданно врывается в селение...
     Успев  оторваться от  погони,  Витовт  уходит в  Гродно и  оттуда уже
посылает гонца к отцу.
     Кейстут,   только-только   осадивший   Новгород-Северский,   получает
известие ночью.  Бормочет: <Так и знал!> Но не знал он ничего, тоже верил,
как и Витовт, Ягайле.
     Опытный воин,  он, однако, не кидается сразу на Вильну, а сперва идет
с ратью на Жемайтию.  Жмудины стекаются толпами.  Дружина Кейстута растет.
Теперь уже можно начинать!
     Недалеко от Трок Кейстут с  Витовтом встречают литовско-немецкую рать
Ягайлы. У Кейстута втрое больше воинов, и исход сражения почти несомненен.
Но  тут  в  стане  завтрашних победителей появляется Скиргайло,  посланный
братом,  с униженною просьбою о мире. Мол, решил было вернуть себе великий
стол,  но ныне раскаялся,  отдает все и всего отступает, молит унять меч и
не  губить  ратных  в  междоусобной войне.  Клянется  не  изменять  впредь
Кейстуту... Ну и так далее, все, что говорится обычно в подобных случаях.
     Отступаясь великого стола,  Ягайло звал Кейстута с Витовтом в Вильну,
дабы там заключить окончательный нерушимый договор. Кейстут было отказался
наотрез,  но Витовт начал уговаривать отца,  а  потом Скиргайло в  палатке
Кейстута  принес  клятву,  что  Кейстуту  в  Вильне  не  угрожает  никакая
опасность.   Он   клялся   по-литовски,   по-древнему,   будучи,   однако,
христианином, для которого языческая клятва необязательна (так же, как для
язычника  необязательна  христианская  клятва).  Скиргайло  был  таким  же
безразличным к вере и святыням, как и его брат, как и отец; не веруя ни во
что  истинно,  он  применял любую веру так  и  тогда,  когда ему  это было
выгодно.
     Страшен час в жизни народа, когда отпадает одна вера и еще не привита
другая!  Когда нет обязательной морали, а есть мораль только к случаю и по
поводу (вроде <классовой морали>, прикрывающей полный аморализм). Страшен,
ибо не на кого опереться,  не к  чему,  ни к каким нерушимым символам,  не
можно воззвать.  Трудно найти приверженца,  друга, даже единомышленника...
Найдись в потомках Ольгерда с Кейстутом двое таких,  каковы были Кейстут и
Ольгерд,  и,  как знать,  не по-иному ли потекла бы вся дальнейшая история
Литвы?
     И  вот  от  могучего войска,  от  верной  победы  оба,  отец  и  сын,
направляются с горстью дружины в Вильну,  заключать <нерушимый договор>. О
чем  они думали?!  О  чем думал Витовт,  который едет со  всею семьею,  со
своими сокольничим и  поваром?  Смешно!  И  горько.  У всех ворот Вильны -
немецкая стража.  В  верхнем замке -  сплошь Ягайловы прихвостни.  Отца  с
сыном хватают. Заковывают в цепи. Разводят поврозь.
     Кейстута тотчас, боясь народного мятежа, отсылают в кандалах в Крево,
под  надзор  тамошней  челяди.   С  ним  лишь  один  слуга,  допущенный  к
обслуживанию своего господина, и более никого. Прочие или отступились, или
перебиты.
     Витовта  сажают  в  угловую башню  Виленского верхнего замка.  Сквозь
крохотное,  забранное решеткой  оконце  видна  лишь  воздушная твердь  над
страшным провалом вниз, к изножью горы, над пропастью.
     И все-таки это семейное дело,  свое, внутреннее! Для пристойного вида
его разрешают навещать жене со служанкою.  Ибо город взволнован и  войско,
неодоленное,  ропщущее,  стоит за Троками и  ждет -  теперь уже неизвестно
чего!  И некому их сплотить и повести на бой выручать своих предводителей,
тем паче что слухи -  один другого диковинней.  Кто говорит, что Кейстут с
сыном арестованы, кто - что уряжен мир и они пируют в княжеском замке... А
время идет,  и  воины,  не  бившиеся,  начинают потихоньку разбредаться по
домам.  (Многие бояре подкуплены и не держат ратных, не собираются к бою.)
Поразительно это!  Пожалуй,  поразительнее всего!  Ведь они шли с ним и за
ним, шли с Кейстутом! Но... были бы там, в Вильне, одни немецкие рыцари...
А Ягайло все же великий князь! Головы идут кругом, и армия распадается, не
бившись.  Не  будучи одоленной.  Не  потребовав от  Ягайлы хотя бы  узреть
господина и предводителя своего!
     А  что же Кейстут?  Многажды уходивший из плена,  змеей уползавший из
вражеского шатра! Кейстут, коего не держало никакое железо, никакие стены,
что же  он?  Или годы уже не те и  силы не те,  или надломился дух старого
воина?  Он позволяет довезти себя, закованного в цепи, до кревского замка,
позволяет всадить в  подземелье...  Чего  он  ждет?  На  что  надеется при
таковом племяннике?  Или  уже и  сам решил умереть,  сломленный мерзостями
окружающей жизни?  Или ждал суда,  прилюдного разбирательства дела своего?
От кого ждал?
     Он сидит в  подземелье четверо суток.  За четверо суток тот,  прежний
Кейстут давно бы  ушел из  затвора!  Тем паче что при нем слуга,  Григорий
Омулич,  русский.  Любимый и  верный,  не бросивший господина в  беде и  в
отличие от Кейстута не закованный в цепи. Что произошло со старым рыцарем?
Быть может,  он перестал верить и собственному сыну Витовту и потому хочет
умереть?  Ибо,  ежели изменяет сын, взрослый сын, твоя плоть и кровь, твое
продолжение во времени, жить уже не стоит и незачем... Всё так! И все-таки
- почему?
     На пятый день четверо Ягайловых каморников,  верных ему и  готовых на
все -  Прокоша,  Лисица,  Жибентий и  Кучук (последний из  них -  крещеный
половец,  а  Прокоша -  русич,  преданный Ягайле  <до  живота>),  теснясь,
спускаются по витой каменной лестнице,  отпирают железную дверь,  входят в
сводчатую сырую камору.  Они в оружии,  и Григорий, поняв все, кидается на
них с  голыми руками:  схвативши скамью,  сшибает с  ног Жибентия и тут же
падает, пронзенный саблями.
     Кейстут смотрит молча,  не  шевелясь,  но тут,  при виде лужи крови и
умирающего слуги, кричит высоко и страшно:
     - Прочь!  Псы!  -  И  такая сила в голосе закованного рыцаря,  что те
отступают поначалу, и только почуявши плечами друг друга и вновь охрабрев,
кидаются на него.
     Борьба -  подлая,  гадкая, когда четверо валят одного старика, причем
закованного в кандалы, заламывают связанные цепью руки и наконец, прижав к
полу,  давят,  обматывая сухое старческое горло золотым шнурком от  его же
собственного  парадного  бархатного  кафтана.   Давят,   навалясь,  слушая
предсмертные хрипы,  следя вытаращенные, вылезшие из орбит глаза. Давят и,
наконец  додавив,  когда  уже  и  тело,  обмякнув,  перестает  дергаться и
вздрагивать под ними, встают, тяжко дыша. И Прокоша первый говорит вслух:
     - Велено повестить, что сам удавился снурком! Дак потому...
     Лисица,  присев на корточки, начинает отмыкать и снимать цепи с рук и
ног убитого князя.
     - А ентого куда? - прошает Кучук. И Прокоша безразлично машет рукою:
     - Унести да зарыть, и вся недолга!
     Князя подымают, бережно выносят из погреба. Теперь надобно тело везти
в Вильну. Честно везти! Ведь задавился, убился-то сам!
     И  вот под плач и причитания тело героя доставляют в Вильну.  Повозку
встречают,  окружают  тысячи,  тысячи  плачущего народа,  который  хоронит
сейчас свою недолгую славу в долгих веках!
     И Ягайло хоронит, и лик его скорбен, и усы опущены книзу.
     Кейстута везут  в  долину  Свенторога,  где,  близ  святилища Ромове,
устраивается торжественная, последняя в истории Литвы языческая тризна. На
огромном костре -  тела любимого слуги и  лучшего из верховых коней князя,
заколотые четыре пары охотничьих княжеских хортов,  рысь, медвежьи когти и
охотничий рог. Пусть там, в загробном царстве своем, весело гоняет дичь на
веселой охоте умерший князь!  Пусть герой Литвы, переставший быть надобным
своей родине, не ведает ни в чем недостатка в полях мертвых, куда вслед за
ним не уйдет уже никто, разве супруга через много лет последует вслед ему,
дабы соединиться с любимым своим в царстве вечной молодости...
     А меж  тем  Бируту  обвиняют  сразу  же в том,  что она,  вайделотка,
нарушила  некогда  обет  безбрачия,  за  что  ей  по  древнему  литовскому
языческому  закону  полагается  смерть.  (И  обвиняет  ее  не  язычник,  а
христианин Ягайло!) Казнить жену  героя,  впрочем,  все  же  не  решаются.
Умерла она только в 1416 году,  в Палангене, в том святилище, откуда более
шестидесяти лет назад была она  похищена,  юная  и  прекрасная,  тогдашним
молодым и веселым Кейстутом...  <С великой честью,  - говорит летописец, -
была погребена Бирута на одном из  прибрежных  холмов,  недалеко  от  того
палангенского  храма  богини  Прауримы,  в  котором  она  была в молодости
вайделоткою>.  Литвины-язычники и  после  смерти  долго  почитали  ее  как
святую.
     Бируту не посмели убить,  но подвергся избиению весь ее род.  Ее дядя
Видумунд и  внук Бутрим по  приказанию Ягайлы были посажены на  кол.  Трем
троюродным братьям и двум внукам отрубили головы на плахе...
     Почему литвины,  плача над телом Кейстута,  не восстали и  не свергли
Ягайлу при  виде всех этих зверств?  Пустой вопрос,  не  нам,  теперешним,
спрашивать... Но тогда, в те в самом деле великие века, тогдашние литвины!
Почему?!


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Витовт,  узнав в  затворе о  смерти отца и избиении родичей,  заболел
нервной горячкой.  Ждали только выздоровления, чтобы и его тоже казнить. И
тут капризный поток истории вновь повернули в  иное русло,  на сей раз две
женщины: Анна, супруга Витовта, княжна смоленская, успевшая к тому времени
уже и второго сына родить, и ее служанка Елена.
     Витовт  никогда  не  был  верен  своей  жене.  Да  и  не  считал  это
обязательным для  воина.  Елену  он  изнасиловал походя  (жена  беременна,
захотелось женщину),  потом спустя время еще и еще,  а затем, сам не ведая
почему, накрепко привязался к девушке, с немым обожанием отвечавшей на его
ласки.  Витовта,  впрочем,  любили многие.  Любили женщины, любила челядь,
любили воины.  Что-то было в