илы, откинувшись в
глубину возка и  полузакрывши очи,  он  думает невесело о  том,  как  этот
тщеславный и, видимо, самолюбивый муж сойдется с великим князем, поймут ли
они друг друга,  точнее -  поймет ли Киприан Дмитрия?  И что скажет игумен
Сергий, когда узрит воочью днесь нового митрополита русского?
     Они въезжают   в   гулкие   ворота  крепости.  Теснится  по  сторонам
разряженная,  в  начищенных  бронях,  с  копьями  и  рогатинами  в  руках,
дворцовая стража.  На площади,  в волнах колокольного благовеста,  князья,
великие бояре,  игумены и архимандриты,  монашеский чин и  тысячи  народу,
едва  не на кровлях повисшие,  которые сейчас,  вослед московской господе,
ринут во храм,  дабы узреть,  услышать,  как будет  править  службу  новый
митрополит.
     Неловкая  заминка   вышла   после,   когда   Киприан  предложил  было
московского князя созвать на  пир  в  митрополичьи палаты.  Новому владыке
объяснили  не  столько  нелепость  сего  (Дмитрию  еще  предстоит многажды
доказывать Киприану,  что великий князь,  и никто иной, хозяин на Москве),
сколько  то,  что  пиршественные столы  уже  накрыты во  дворце  княжом  и
переменить чин встречи никак неможно.  Неловкость,  к  счастью,  исправили
незаметно от князя Дмитрия,  который мог бы и  вскипеть непутем.  Киприан,
впрочем,  был улыбчив и светел,  пристойно благословил Евдокию и княжичей,
князя  в  особину,  стараясь  не  замечать упорно-тяжелого взора  Дмитрия,
трудно склонившего выю  пред  новым митрополитом,  против которого боролся
столько долгих лет.
     Описывать ли праздничные столы, блюда, серебряные чары, вина, квасы и
меды,   сдобренные  восточными  пряностями,  душистыми  травами,  имбирем,
корицею и  перцем?  Многоразличную жареную и  печеную снедь с  брусницею и
огурцами,  устрашающей величины осетров,  стерляжью тройную уху,  пироги с
гречневой кашею и снетками,  пироги с луком,  грибами,  капустою, рыбники,
загибки,   сочни,   блины,  кисели,  саломат,  заедки,  печатные  пряники,
<киевское варенье> -  фрукты,  сваренные в  меду,  морошку,  винные ягоды,
вяленые дыни,  изюм и прочая и прочая? Все сорок перемен княжеского стола,
весь трехчасовой пир,  который ни  передать,  ни  описать словами неможно?
Киприан был  оглушен,  потрясен,  устрашен,  взирая  на  все  это  снедное
преизобилие и гадая, как ему быти с князем, устраивающим подобные пиры?
     Слава Создателю,  что за тем особым столом, где сидели лица духовные,
было относительно тихо,  хотя бояре то и  дело подходили к  нему с  чарами
поприветствовать нового владыку, и Киприан ответствовал, крестил, вздыхал,
внимательно взглядывая  на  разгоряченных и  разряженных русских  вельмож,
которые  изобилием драгих  порт,  камок,  бархатов и  аксамитов,  пожалуй,
побивали даже и двор самого великого князя литовского Ольгерда.
     Игумен Сергий явился незаметно и  как-то  <вдруг>.  Все не  было,  не
было,  а  когда уселся на заранее приготовленное ему место супротив нового
владыки, Киприан спервоначалу и не понял, не вник, не сразу даже и признал
преподобного, так прост и тих был этот муж с внимательным взором, в бедном
и грубом  одеянии,  аккуратно  заштопанном,  с  простым  медным крестом на
груди.
     Ради  Сергия встали и  вдругорядь прочли молитву.  Преподобный достал
свою деревянную ложку, резанную, верно, им самим, принялся за уху, изредка
взглядывая на  Киприана.  Беседа шла о  незначительных дорожных труднотах,
погоде.  Только  уж  по  окончании трапезы (духовные встали  прежде мирян)
игумен Сергий, подымаясь, изронил:
     - Князь Митрий прост, но излиха нравен! Не ошибись с им, владыко!
     Киприан свел брови, стараясь понять, постичь. Сергий предупреждал его
о  чем-то неясном,  но надобном для успешливой деятельности Киприановой на
Москве.  <Прост  и  нравен!>  -  повторил он  про  себя,  невольно пожимая
плечами. Впрочем,  с  игуменами  Сергием  и  Федором предстояла еще долгая
беседа с глазу на глаз,  после которой  Киприан  и  взялся  сразу  за  два
сочинения,  создавшие  его  писательскую славу на Руси:  житие митрополита
Петра,  где,  как говорят исследователи,  Киприан не  столько  превозносил
покойного святителя московского, сколько самого себя, прозрачно намекая на
схожесть жития Петрова с его собственною судьбою,  и <Слово>, направленное
противу  покойного Митяя,  тем более ядовитое,  что оно начиналось с почти
восторженных восхвалений прежнего  княжеского  печатника  и  духовника,  и
только  вчитавшись  (чтущий  да разумеет!),  можно было постигнуть второй,
сугубо обличительный смысл этого обратного энкомия, где насмешливые фразы,
вроде:  <и бысть их полк велик зело>,  уже не давали возможности ошибиться
даже и самому простодушному читателю.  Возможно,  сочинение это как раз  и
помогло,  наряду  с  бегством  из  Москвы,  новой  ссоре  князя  Дмитрия с
<литовским> митрополитом.  Впрочем,  Киприан не только и не  столько  даже
писал,  сколько деятельно объезжал свою новую волость,  наставляя, поучая,
укрепляя  и  подчиняя  себе  засидевшуюся  без  духовного  главы   русскую
митрополию.  Тут-то  и  Иван Федоров столкнулся с новым владыкою,  который
отправился Петровским постом осматривать владычную Селецкую волость.
     Беседовали они  недолго,  на  дороге,  и  угощать  владыку  Ивану  не
пришлось.  Он суховато отмолвил Киприану, что петровский корм уже вывезен,
зябь вспахана, скотина и кони в добром поряде, а назавтра начинают косить.
Киприан  обозрел  молодца,  подумал,  наклонил голову,  выслушивая шепоток
архидьякона, вопросил:
     - Покойного данщика Никиты сын?
     Иван вспыхнул было,  отвечая,  но Киприан боле ни о чем не продолжил,
покивал головою,  не  то  утверждая,  не то одобряя,  поерзал на сидении и
кивнул трогать. Так и не понял Иван, по нраву ли пришел он митрополиту, не
понял и  сам,  что за муж явил себя пред ним.  Ведает ли о  грехе отцовом?
Отпустит  ли,   ежели  такая  нужа,  со  своего  двора?  Впервые  грозное:
<Выдать...  на  двор  церковный...  из  рода в  род> -  прореяло у  него в
сознании.  И  хоть покойный Алексий вроде бы отменил эту статью,  и  нынче
Иван был, по всей видимости, вольным вотчинником, но ведь митрополит может
и  паки  отменить решенье  Алексиево,  яко  неправомочное,  и  что  тогда?
Подумал,  и холодом овеяло, и пасмурно стало на душе. Впервые, быть может,
подосадовал на отца...  Одно дело -  служить тут <из хлеба>, ради кормов и
серебра,  другое совсем -  делать то  же  самое  (хоть и  получать тот  же
корм!),  но по приказу,  не будучи вольным уйти... Без воли-вольной и свет
не мил,  хошь и  в  золотую клетку тебя посадят!  Вздохнул Иван.  Отмотнул
головою,  а  недоверие и от того нелюбие к новому митрополиту осталось.  К
тому же и для Ивана,  как для многих, истинным митрополитом, батькой всего
Московского княжества был  и  оставался навсегда покойный владыка Алексий.
Русичи той поры свою любовь меняли не скоро.
     Не знаем,  ведал ли о  сем сам Киприан,  скоро сошедшийся с тогдашнею
духовной (церковной) интеллигенцией,  оценившей его богословскую ученость,
писательский и  проповеднический дар,  но для всей массы обычных,  средних
московлян Киприан как был, так и оставался чужаком... Не в этом ли такожде
истоки последующей, через год с небольшим совершившейся, трагедии?
     Однако, как писали древние, и мы <на прежнее возвратимся>.
     Еще не отшумели пиры, не смолкли колокольные звоны и ликования, когда
ко   князю   Владимиру  Андреичу  прямо  на   государев  двор   примчалась
захлопотанная,  радостно-растерянная  прислужница с  вестью,  что  госпожа
княгиня  разрешилась отроком.  Серпуховский володетель расцвел и  просиял.
Тут же,  в прямом смысле,  пал в ноги сперва Киприану, потом Сергию, и оба
иерарха,  второй с  улыбкою,  первый с  некоторым удивлением,  согласились
крестить младеня, что и было свершено ровно через три дня. Только во время
таинства,  в соборе,  озирая толпу боярынь,  крестную и видя торжественное
благолепие на  лицах  московской господы,  понял  Киприан,  что  поступает
правильно и  что свершаемый им ныне обряд ни в мале не унизил его высокого
звания.
     Сергий  вскоре  направил стопы  свои  домой.  Перед  расставанием они
сидели  с  Федором  в  келье  последнего  в  Симонове,  вновь  привыкая  к
спасительному одиночеству и  тишине,  отдыхая душой.  Сергий давно уже  не
корил Федора даже про себя, убедясь, что племянник был прав, вырвавшись из
укромной  Троицкой обители  сюда,  на  Москву.  Сейчас  преподобный сидел,
слегка  ссутуля  спину,  готовясь к  долгому  пути  (обычаю своему  пешего
хождения Сергий не изменил и в старости).  Федор тоже сидел расслабленно и
чуть потерянно, таким не видел его никогда и никто из братии, да и вообще,
никому,  кроме своего дяди и воспитателя,  не вверял игумен Федор сомнений
своей души.
     <Истинно ли то,  что мы содеяли ныне?>  -  вот о чем спрашивал сейчас
Федор с мукою и тоской.  Сергий слушал его не шевелясь,  глядя в трепетный
огонек глиняного византийского светильника.
     - Человек смертен!  Вот ушел владыко Алексий. Скоро и мне! Наше время
уходит,  Федор,  наступает иное, в котором надобнее такие, как Киприан. Мы
были  создатели,  он  -  устроитель.  Он  сохранит  митрополию,  поддержит
предание,  и  дело церкви Христовой продолжится в  русской земле.  Чего ты
хотел иного? Митяя? Пимена? Дионисия? Но последний - и нетерпелив, и стар!
И  такожде не  угоден Литве.  А  тех,  кто  станет излиха мирволить земной
власти,  мы  не должны с  тобою желать узрети на святом престоле!  Господу
надобно служить паче жизни своей!
     Федор молчит,  всею  кожей ощущая правоту слов  наставника.  Отвечает
медленно:
     - Мне  ведомы  его  знанья,  ум  и талан,  Киприан ставлен патриархом
Филофеем и был его правою рукою,  и он не допустит католиков на Русь,  все
так!  Но меня страшит его суетность,  его любование собой! Я не вижу в нем
величия веры!
     - Меня страшит иное,  -  помолчав,  возражает Сергий. - Самолюбование
всей земли! Грех гордыни навис над Русью и не окончил с битвою на Дону, но
паки возрос в сердцах!  Ведом тебе этот Софроний Рязанец? Тот, что сочинил
для князя Дмитрия <Слово> о побоище на Дону?
     - Ведом.  Он,  и верно, с Рязани. Из Солотчинского монастыря. Человек
книжный.  Принес с собою <Слово> некое,  о походе на половцев путивльского
князя Игоря,  и,  поиначив многое, по <Слову> тому написал иное, о днешнем
одолении на враги!
     - Ты чел то, прежнее, <Слово>?
     - Чел,  но  бегло.  Строй речи там древен,  местами неясен,  но  зело
красив!
     - То,  прежнее <Слово>,  как  баяли  мне,  являлось плачем,  словом о
гибели.  Софроний же  поет славу.  И  вместе с  тем  указывает чуть ли  не
четыреста тысяч убиенных русских ратников... А воротилась десятая часть...
Что  будут мыслить потомки об  этом сражении?  Учнут ли  небрегать жизнями
ратников, восславив толикое множество потерь? Мне страшно сие!
     - Но ведь и вправду на Куликовом поле легла едва ли не треть войска!
     - Треть,  но  не девять из десяти!  Нельзя гордиться пролитой кровью,
Федор!  Некому станет пахать пашню и плодить детей.  Земля должна жить,  а
для  сего  надобно  отвергнуть гордыню  ратную,  заменивши ее  молитвою  и
покаянием. Как сего достичь в днешнем обстоянии нашей жизни?
     - Воззвать ко князю? - с нерешительною надеждой произносит Федор.
     Сергий, отрицая, покачивает головой:
     - Скорее ко Господу!  Князя мог остановить, и то не всегда, один лишь
владыка Алексий!  И  молиться ныне надобно так:  сохрани и помилуй,  Боже,
русскую землю, впавшую в непростимый грех гордыни и ослепления! Ибо ратная
слава тленна,  и радость удачи скоро смывает бедой.  Дай, Господи, русской
земле мужества и терпения!  Дай силу выстоять в бедах,  но не возгордиться
собой!
     - Ты скоро на Дубну? - после долгого молчания спрашивает Федор.
     - Да, возвожу новый монастырь по князеву слову!
     И  опять  молчат.  Где-то  сейчас  ссутулившиеся над  листами плотной
александрийской  бумаги   писцы   прямым  уставным  почерком  переписывают
священные книги. Другие живописуют иконы, разрисовывают и золотят буквицы.
Творится медленное,  неслышное и благодатное, как просачиванье воды сквозь
почву,  дело  культуры.  Неслышимое в  лязге железа и  бранных кликах,  но
безмерно более важное, чем все подвиги воевод.
     Сергий  смотрит  в  огонь,   в  полутьме  чуть  мерцает  его  лесной,
настороженный взор.  Худое лицо с западинами щек неподвижно и скорбно.  За
бревенчатыми стенами келий -  терема и сады,  расстроившаяся,  раз от разу
хорошеющая Москва.  Дальше - леса, поля и пажити, города и деревни, бояре,
кмети,  смерды,  и  все это множество людское духовною опорою своей числит
(даже не  ведая о  том!)  вот  этого одинокого старца,  что встанет скоро,
превозмогши временную ослабу плоти, и уйдет в ночь один, по глухой дороге,
хранимый Господом хранитель Русской земли.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Только-только свалили покос.  Кое-где уже <парят пары>.  Круглые, еще
не осевшие зелено-желтые стога (или копны,  как говорили в старину) весело
глядятся  на  убранных,   словно  раздвинутых  к  изножью  лесов  полянах.
Поспевает рожь.  Задумчивые,  пухлые,  плывут над землею облака.  И  небо,
изнемогающее от зноя, уже не сквозит, не синеет прозрачно, как весной, оно
- тоже отяжелело и словно слегка поблекло.
     Реют стрекозы.  Звенят в  воздухе блестящие,  точно отлитые из стекла
узорные лесные мухи.  Кони  отмахиваются гривами и  хвостами от  настырных
оводов.  Щебечут, хлопочут над подрастающим потомством своим птицы. Телега
с  высокими бортами,  набитая сеном и  снедью,  что везут в подарок родне,
тарахтит и кренится на выбоинах разъезженной, колеистой дороги. Лето.
     Маша полулежит,  хватаясь  от  толчков  за  тележную грядку.  Ойкает,
восклицает,  оглядывая дремотные в зное пышные рощи и луга,  речку,  что с
легким журчанием жмурится под солнцем.
     - Хорошо-то как!
     Иван робел везти молодую в дом двоюродника.  Маша настояла сама. Да и
мать подталкивала:
     - Свези, свези! Родичи как-никак! Пущай деток посмотрит!
     Иван  оглядывает окоем,  изредка,  подымая кнут,  грозит  пристяжной.
Думает:  как-то  покажет  молодой  жене  крестьянская изба  Лутонина после
боярского терема Тормасовых?  (Хоть и не пышного, и не богатого вовсе, а -
все  же!)  Зря  он  боится,  и  стыдится зря.  Хлебнувшие лиха  ростовские
переселенцы в Радонеже хоть и осильнели, и обустроились на Москве, ведают,
почем хлеб.  Да и пример Сергия,  который сам шьет, пашет и тачает сапоги,
будучи самым почитаемым мужем Московского княжества (а  ведь  Сергий свой,
ихний,  ростовчанин, из прежних великих бояр, с коими Тормасовым и знаться
была честь великая!), пример этот непрестанно перед глазами, и для всех. В
иную  пору  заленившемуся  боярскому  дитю  бросят:   <На  игумена  Сергия
погляди!>  И  тот,  сдержавши  ворчание,  отправляется чистить  коней  или
прибирать упряжь...  Конечно,  люди разны, но Маша Тормасова не избалована
была.
     Лутоня встретил их смертно усталый,  с покоса (неделю ночами почти не
спал),  у  Моти и  у  той  синие круги под глазами,  но  оба были веселы -
справились!
     - Погоды стояли дивные,  -  сказывал брат.  -  Из  утра скосишь,  раз
переворошишь, и к пабедью клади в копны!
     - Давеча с копны пал!  -  подсказывала Мотя. Сияя, оглядывала супруга
своего.  -  Думала,  убилси!  Подбегаю,  сердце пало,  а он спит! Оба-то и
хохотали потом!
     Дети пищали, лезли на колени к Маше, сразу признав ее за свою. В избе
был полный непоряд,  но скоро,  в четверо рук,  жонки вымели,  выскоблили,
прибрали все до прежнего блеска.  Малышня мешалась под ногами,  а  старший
уже ковылял с ведрами, кряхтел, по-взрослому сдвигая светлые бровки.
     - Не  ведаю,  как  кого и  звать!  -  признался Иван вполголоса Маше.
Впрочем, Мотя тотчас сама стала казать гостье детей:
     - Старшенький у нас Носырь. Носырем назвали так-то, а по-крестильному
Паша.  Ета девка Нюнка, помощница уже, с малым возитсе! Трудно назвали-то,
как-ось Нюнку поп назвал? - отнеслась она к Лутоне.
     - Неонилой!
     - Вот,  как-то  так!  И  не выговорить сразу-то!  Маленький -  Игоша,
Игнат.  Ну а тот в зыбке -  Обакун!  Цетверо!  Еще девоньку надо родить! И
парняков нехудо!
     - Трое! - возразил Иван.
     - Трое!  -  подхватила Мотя, сияя материнскою гордостью. - Один сын -
не  сын,  два  сына  -  полсына,  три  сына -  полный сын!  Вота!  Ратного
нахождения не было б только!
     - Нынче некому! - успокоил Иван. - Мамая, вишь, и того разбили!
     Пока  бабы  наводили порядню в  избе,  мужики вышли  на  вольный дух,
разлеглись на травке.  Звенели насекомые, какая-то резвая птица, замолкшая
было, снова начала свое <фьють-фьюить> над самою головою.
     - Прости,  Лутоня,  нынче не  мог  тебе  помочь с  покосом-то!  Новый
митрополит приехал, я из владычной волости и не вылезал почитай!
     - Знаю!  Сами справились!  С таких сенов да при таких погодах -  грех
было не успеть!  Трава добра ныне: прокос прошел, вот те и копна! - Лутоня
говорил важно,  по-мужицки,  а  сам сиял,  глядел в небо,  закинув руки за
голову,  покусывая сладкую травинку: - До последи не верил! Оногды думашь:
всё,  сбавляй скотину, да и только... А злость! Силы уже нет, а злость: не
будет по-твоему!  По-моему будет!  Ну и  верно,  не с последней ли копны и
упал,  а  как пал,  так и  заснул,  и  не  ведал,  ушибся ай нет!  Мотя уж
растолкала. Гляжу, а у ей ни в губах крови... Ты тамо знашь, не будет ноне
войны?
     - Не с кем вроде бы!
     - А новый хан?
     Иван молча перевел плечами.
     - Что ему?  Дани везут! Нелюбия вроде никоторого нету меж нас... Да и
Литве не до наших дел московских...  Митрополит, вишь, перебрался из Киева
к нам... Не сулят войны!
     - Не сулят... - эхом повторил брат.
     А у Ивана, когда успокаивал и, кажется, успокоил, недоброе предвестье
шевельнулось на  сердце:  слишком уж  хорошо!  Худа  не  стало б!  Глянул,
сощурясь,  туда,  где,  не видный в тени дерев, стоял потемнелый крест над
дядиною могилой,  и снова узрел, смежив очи, как Лутоня, худой, оборванный
и бледный,  стоит под притолокою,  не решаясь ступить в горницу,  и матерь
прошает его о чем-то, не узнает... Ради чего они и ходили нынче за Дон!
     - Не станет ноне беды!  - бодро высказал, утверждая. Вскочил на ноги.
- Кажись, наши бабы в баню зовут!
     Парились.  Бегали на ручей окунаться в маленькой, запруженной Лутонею
бочажинке,  где  воды было по  шею и,  когда постоишь недвижно,  настырные
голавли начинают щекотно ощупывать ноги. Снова лезли в пар.
     - Нам-то оставьте пару!  -  прокричала Маша издали,  сияющими глазами
оглядывая раскаленных докрасна мужиков, пробегающих назад, в баню.
     Наконец,  выползли,  остывая.  Накинули холщовые чистые рубахи,  пили
квас, и только тут, отводя глаза, домолвил Иван:
     - Схоронку приготовь себе в лесе,  коли душа недоброе чует! - Сказав,
застыдился было, но Лутоня глянул на него без улыбки, кивнул:
     - Вестимо!  Я и сам так мыслю. До снегов всяко нать... - не договорил
тоже, как и Иван, застыдился, видно, и только махнул рукой.
     Скоро Мотя с Машей выгнали их из предбанника.  Выскобливши избу, сами
теперь принялись хлестаться в  два веника.  Затем,  по  зову Моти,  Лутоня
потащил в баню детей.
     После сидели,  распаренные и счастливые, за свежевыскобленным столом,
хлебали щи,  ели кашу и сотовый мед,  запивая парным молоком. Славно было!
Иван слушал,  тихо дивясь про себя, как увлеченно толкуют его Маша с Мотей
о  крестьянских  хозяйских  многоразличных  делах.   (Уже  и  скотину  всю
переглядели,  и  коровами,  и  молодым бычком успела Мотя похвастать новой
родственнице, а та уже присаживалась доить.)
     Поздно вечером,  когда улеглись спать в сельнике на охапках душистого
свежего сена,  застеленного рядниной, и Иван вновь было подивил нежданному
жениному знан