,
иноземного камня и стекла, в навощенных полах, в расписанной травами слюде
оконниц,  в занавесах узорной тафты -  была соблюдена.  Саккос митрополита
Алексия, чудом  сохранившийся,  невзирая  на  все военные бури и беды XV -
XVIII веков,  в патриаршей ризнице и ныне выставленный в витрине Оружейной
палаты Московского Кремля,  свидетельствует о том,  что убранство, сряда и
утварь митрополичьего дома во времена Алексия во всяком случае не уступали
роскоши  патриаршего  обихода позднейших веков,  а в книжном искусстве,  в
работах по переводу греческих книг,  в приобретении и  умножении  духовных
сокровищ  век  Алексия  и  вовсе  не  с  чем сравнить в позднейшей истории
русской митрополии (а затем и патриархии).  Волею  Алексия  стягивались  в
Москву,  в  центр  страны,  книжные сокровища ветшающего Цареграда,  труды
афонских старцев,  богатства Студитского и иных греческих монастырей.  Да,
все это было!  Было и теперь.  И там,  внизу,  под низким тесовым потолком
обширной,  на два света,  книжарни  десятки  писцов  усердно  переписывали
сейчас  служебные  книги  для  новых  и новых воздвигаемых на Руси Великой
храмов.  Да! И в письме иконном преуспели изографы, когда-то созываемые на
Москву из иных градов, а теперь уже и по второму, и по третьему поколению,
от отца к сыну,  трудившиеся в мастерских княжого и митрополичьего дворов.
Уже  и  церковному  пению  учили на Москве почитай не хуже,  чем в Твери и
Владимире. Да! Все было так!
     Но тут,  в  вышине,  в  своих покоях,  одинокий сидел сейчас старец в
белом холщовом подряснике,  бесконечно далекий от благ мирских и словно бы
сошедший  сюда  с  иной,  неведомой выси.  Сидел,  высушенный временем,  с
истончившимися перстами,  с  огромно  обнаженным  лбом,  повитый  сединою,
словно  бы  зацепившийся ненароком  за  резное,  рыбьим  зубом  украшенное
кресло,  -  сидел и молчал.  У него кружилась голова. Состояние это бывало
частым в последние годы,  но так плохо,  как теперь,  он, кажется, никогда
еще себя не чувствовал. И чудилось порою, что, и правда, вот-вот оторвется
он от земной тяготы и,  сбрасывая ветшающую плоть,  улетит куда-то туда, в
горние надоблачные выси...
     Алексий пошевелил перстами.  Обычное упражнение, воскрешающее энергию
плоти,  далось  ему  с  трудом  и  не  принесло  видимого  облегчения.  Он
вознамерился внушением обороть  скудоту  телесных  сил,  начавши  говорить
мысленно:  <Ты должен восстать к труду, Олексие, тебя ждут и в тебя верят,
ты не имеешь права болеть...>  И вдруг резкая горечь облила ему сердце,  и
вновь потекла, закружилась непослушная голова.
     ...Ехали старинные приятели Иоанн Дакиан и Пердикка. И того и другого
он знал в свою пору,  и знал хорошо! И посланы они такожде другом, прежним
другом,  паче  многих  и  многих,  Филофеем  Коккином!  В  какие  далекие,
небывалые  века  беседовали  они  о  философии,   о  Пселле,   о  Дионисии
Ареопагите, о пресуществлении и воплощении, о тварном и трансцендентном, о
Боге и  о судьбах земли...  И теперь!  Старый друг ставит своего выученика
Киприана на  его,  Алексиев,  русский  владычный престол,  не  дождав  уже
скорого конца его земной жизни!  А  Киприан входит в  милость к  Ольгерду,
пишет хулу на него,  Алексия,  и  Филофей -  ах,  эти его страдающие,  все
понимающие еврейские глаза,  ах,  этот надрыв голоса и духа,  это неумение
(нежелание ли?)  восстать противу силы...  Когда-то ты сбежал из Гераклеи,
оставив город генуэзским грабителям.  Потом поспешил, слишком поспешил, не
попомнив  об  его,   Алексиевых,   делах,  с  пременою  василевса  уйти  с
патриаршего престола...  Впервые ли  ты  предаешь меня,  патриарх великого
города, второго Рима, уже обреченного во снедь иноверным?!
     И  теперь  посылаешь присных  своих  проверить справедливость доноса,
который сам же ты подсказал Киприану!  И  они,  прежние друзья,  едут меня
судить!  И судить будет Митяй! И князь, коего ребенком держал он, Алексий,
на  своих  коленях,  спасал от  ордынцев и  Литвы,  коего одарил престолом
великих князей владимирских,  данным в неотторжимую вотчину и в род, коего
содеял,  возвысив из праха... И бояре, которым он - духовный глава и отец!
И игумены московских монастырей,  ставленные им самим... И смерды... Почто
они все так ненавидят мя и так торопят мою кончину?!
     Последнее,  не сдержавши себя,  Алексий произнес в голос. И как раз в
миг этот в келейный покой вступил Леонтий.
     Алексий  смотрел,  и  бледно-розовый  окрас  стыда  (слава  Богу,  не
келейный служка!)  постепенно сходил с сухих ланит владыки.  Леонтий хмуро
глядел на него, и хмурость секретаря успокаивала паче словес.
     - Смерды любят тебя!  -  произнес Леонтий спокойно,  с расстановкою и
упреком. - Мню, и прочие не отступят духовного главы русской земли!
     Алексий  прикрыл глаза.  Как  поведать,  что  само  днешнее состояние
отчаяния его было греховным,  что не  о  людском,  но небесном суде должен
думать он паки и паки...
     Леонтий подвинул себе точеное креслице и твердо сел,  намеря всячески
- и строгим словом,  и утешением помочь владыке преодолеть ослабу души. Не
мог он зрети Алексия в горестном облике!
     - Дакиан не  станет измысливать,  ни  собирать нелепые хулы на  тебя,
владыко!  (Слишком давно и  близко зная  Алексия,  Леонтий не  обманывался
нимало, читая наизусть невысказанные мысли своего патрона.)
     - Но зачем...  Зачем они торопят,  не подождут смерти моей?  - трудно
сглотнув горький ком, выговорил Алексий.
     Леонтий смотрел прямо и сурово ему в лицо.
     - Ты стар, отче, ты захватил другого веку, и те, иные, идущие вослед,
жадают насильно спихнуть тебя  со  стола ради  своих дел,  своих замыслов,
коим тоже суть время и век.
     - И ты ждешь гибели моей? - Улыбка - кривая, жалкая - не получалась.
     Леонтий лишь на миг опустил глаза:
     - Я твоя тень,  отче!  -  отверг он строго. - И ежели Господь повелит
мне пережить тебя, я уйду из этих хором и не стану писцом никого иного.
     - Спасибо! Ты - как Лазарь Муромский при архиепископе Калике, да?
     - Да.
     Оба задумались. Тень прошлого незримо овеяла владычный покой.
     - Но почему Киприан?! - с упреком выговорил Алексий.
     Леонтий пожал плечами.  (Далекая Византия,  виноцветное море,  башни,
встающие   из   воды,  София,  корабли...  Царственные  развалины  древних
дворцов...  Никогда уже он не будет  там  больше,  не  узрит  многоязычной
цареградской  толпы,  ни  прежних  друзей,  иные  из  коих  уже  отошли  к
праотцам.)
     - Филофей Коккин мнит силами Литвы остановить турок и отбросить их за
проливы.
     - Ратей Сербии, Болгарии, Влахии уже не хватает?
     - Патриарх  мыслит  совокупить  противу  бесермен  всех  православных
государей Востока, а твоя рознь с Ольгердом разрушает его замыслы.
     - Но  вокруг  чего  совокупить?  И  кого?  Ничтожного Палеолога?  Или
язычника Ольгерда,  так и не решившего,  какую веру принять его земле? Где
те живые силы,  без коих все затеи Филофеевы не более чем мечтанье и  бред
души?!  Чему  я  препона?!  -  воскликнул Алексий,  и  отзвук прежней мощи
проснулся в голосе митрополита московского.
     В  каменных чертах  Леонтия  тоже  далеким промельком явилось подобие
улыбки.
     - Филофей Коккин тоже стар!  -  возразил он. - Он мне напоминает того
эллинского педанта,  который,  прослышав, что вороны живут по пятьсот лет,
восхотел проверить сие,  купил вороненка и,  посадивши в клетку, начал его
воспитывать...  Я  тоже,  как и ты,  не верю в Филофеевы замыслы.  Нету на
Балканах,  ни в  греках,  ни в  болгарах,  ни в  самой Сербии после смерти
Стефана Душана сил противустати туркам.  И  Ольгерду не нужна православная
Византия!  Ему  скорее надобен,  после смерти Казимира Великого,  польский
престол. Ради него он решится, мню, даже стать и католиком!
     Я с  тобою,  отче Олексие,  и я вижу,  чую,  что ты прав.  Здесь,  во
Владимирской земле,  заключено спасение веры,  и народ  здесь  иной,  юный
народ.  Иной даже,  чем в Новгороде Великом,  иной,  чем в Суздале. Хотя и
просты,  и грубы порою смерды этой земли, но я и сам жду спасения токмо от
здешней,  Владимирской,  Залесской Руси!  И я не корю тебя, что ты покинул
Киев,  где мы умирали с  тобою  вместе,  не  корю  и  в  том,  что  судьбу
митрополии  связал ты с судьбою единого Московского государства.  Ты прав,
отче.
     А Византия, спасти которую мыслит Филофей Коккин, гибнет, и спасти ее
неможно никому.  Кантакузин не  сумел!  Коккин  сугубо  не  сможет!  Иоанн
Палеолог его  продаст!  И  римский престол не  в  силах  помочь Палеологам
усидеть на троне! Во франках война, король в плену у англян; нынче Венгрия
объединилась с Польшей,  от чего возможны сугубые нестроения; встает новая
война за Галич с  Литвой;  в  Морее кастильцы и  франки режутся с деспотом
Мистры и  друг с  другом;  в  церкви латинской раскол,  весь Запад в смуте
великой, и навряд римский папа возможет подвигнуть новую крестоносную рать
на защиту разграбленных некогда самими франками византийских святынь!  Они
обречены!  И ежели нам,  Руси, откачнуть к Западу, то и будет то, о чем ты
единожды баял,  Олексие: в европейском католическом доме поляки поместятся
в передней,  мы же,  русичи, найдем место разве на скотном дворе, где нами
будут помыкать все,  кому не лень;  и не потому,  что католики злы -  люди
нигде  не  хуже  и   не  лучше  друг  друга,   как  я   посмотрел  в  годы
скитаний, -  попросту  мы  -  иные,  и  нам не сжиться с ними.  А ежели ся
переделать - сломать!
     И на Орду ныне положиться нельзя.  Быть может,  князь Дмитрий и прав,
что  поспорил с  Мамаем!  В  далеком Катае  мунгалов бьют,  сам  Мамай уже
потерял Заволжье.  В Хорезме,  бают купцы, подымается какой-то Тимур и уже
спорит с Белой Ордою.  Тем паче что Урус-хан,  как передают,  умер и Тимур
ставит на его место своего подручного хана. Так что возможно сожидать, что
и Мамаю придет воевать на юге,  отстаивая Хаджи-Тархан и Сарай!  В татарах
то  же  несогласие,  что и  на  Западе,  и  вера Мухаммедова не помогла им
престати резать друг друга...
     И все же помыслить о воспреемнике ты был должен, владыко!
     - Токмо  не  Митяй!   -   торопливо  выговорил  Алексий.  -  И  потом
митрополита русского ставит Константинополь.  Мыслю, Филофей Коккин, нынче
тем паче, не захотел бы отступить от правил греческой патриархии!
     - Правила греческой патриархии нынче  покупаются русским серебром!  -
возразил Леонтий.
     - Серебро дает князь!  И -  увы!  -  Дмитрий, мню, восхощет узреть на
моем месте скорее Митяя, чем кого иного!
     - Князь Дмитрий - твой воспитанник, отче! - с легким упреком возразил
Леонтий.
     - Да... Он добр к боярам, ко всем...
     - Кроме Ивана Васильича Вельяминова? - уточнил Леонтий.
     - Не ведаю!  Ничего не ведаю,  Леонтий!  -  Алексий потряс головою, и
вновь  все  сущее  поплыло перед ним.  Он  засуетился,  задергал перстами,
справляясь с подступившею слабостью,  глубоко задышал и, наконец утвердясь
в  кресле (кружение медленно замирало,  возвращая сущее  на  свои  места),
вопросил:
     - Как ты полагаешь,  Леонтий, ежели я пошлю Ивану Вельяминову грамоту
и попытаюсь уговорить Дмитрия отложить гнев, он придет?
     Леонтий нахмурил чело еще более.
     - Того не ведаю!  -  возразил.  -  Но сих слов я  и сам ждал от тебя,
владыко!
     - Давай  напишем!  -  с  торопливою,  несколько лихорадочною радостью
подхватил Алексий. - Напишем сейчас, тотчас! Пиши! <Заблудший сыне мой...>
Нет, попросту: <Сыне мой!> Ведь он страдает? Он должен страдать, потерявши
родину!  Быть может:  <Страдающий сыне мой!  Отец твой духовный,  Алексий,
пишет тебе...> Нет, лучше: <Зовет тебя покаяти и отложить гнев...> Нет, не
гнев, обиду...
     Алексий то  замолкал,  то начинал быстро диктовать,  и  тогда Леонтий
едва  успевал  исписывать вощаницы.  Над  посланием трудились более  часу.
Сокращали...  (Алексий ни в  себе,  ни в других не любил многоглаголания.)
Наконец,  измученный,  словно после трудной работы, он отвалился в кресле,
полузакрывши глаза, выслушал написанное.
     - Кажется,  так!  Пошли ему...  Нет,  лучше сперва я  сам  поговорю с
князем!  -  И снова тень боли мелькнула в его глазах:  князь ныне мог и не
послушать своего  престарелого владыку...  -  Нет,  напиши,  пошли,  пусть
пришлет покаянную грамоту*!  Тогда мне  легче станет баяти с  Дмитрием!  -
произнес он. Вступающий в силу нравный князь тревожил Алексия все больше и
больше.
     _______________
          * Грамота  эта  так  никогда  и  не  была получена Вельяминовым.
     Монашек,  что вез послание,  был схвачен в степи  и  погиб.  Грамота,
     пройдя через многие руки,  попала к генуэзскому консулу в Кафе,  а от
     него к тому самому Некомату-бреху, который подбивал Ивана Вельяминова
     на борьбу с великим князем.  Некомат, подумав, решил грамоту сжечь, а
     Ивану не говорить ничего.  Трудно сказать,  как повернулась бы судьба
     Ивана  Васильича  Вельяминова,  получи  он  послание  владыки Алексия
     вовремя.

     Оба надолго смолкли,  Леонтий складывал вощаницы,  коротко взглядывая
на владыку.
     - Скажи,  отче!  -  вопросил он негромко.  -  Что содеял бы ты, ежели
Дмитрий от некоей хворости, черной смерти или иной зазнобы какой занемог и
погиб?
     Медленно оживали,  становясь, как прежде, прозрачно-глубокими, старые
глаза на высохшем пергаменном лице - так  в  пучине  морской  проглядывает
порою  донная  гибельная  глубина,  -  и  словно  бы вновь наливался силою
выпуклый лоб,  а безвольные доднесь персты хищно врастали в резное  дерево
подлокотий.
     - Я остался бы жить,  -  тихо и властно произнес Алексий. - Я остался
бы жить,  дабы воспитать княжича Василия до мужеска возраста, яко великого
князя владимирского!  Дело  Москвы,  дело Руси не  должно погибнуть ни  от
какой случайной причины!
     И вот таким именно хотел узрети владыку Леонтий.  Вот таким! И узрел.
И  почуял волну горячей любви и  нежности к этому великому старцу,  вновь,
как и прежде, одолевшему духом своим немощную и бренную плоть.
     - Спасибо тебе,  Леонтий! Но ты ведь не с этим приходил ко мне, сыне?
- тихо вопросил Алексий,  глядя задумчиво и  устало на верного сподвижника
своего.
     - Да,  отче! Помнишь Никиту Федорова? - Алексий молча кивнул головою.
- У  сына  егового и  вдовы  сябер  отобрал погорелое место на  Неглинной.
Приехали хлопотать. Можем ли мы помочь им?
     - Напиши грамоту.  Я приложу свою печать!  -  не задумываясь отмолвил
Алексий.  -  Дьяка... Вызову к себе. Чаю, слово мое пока еще не исшаяло на
Москве!
     И  когда  уже,  сложив  вощаницы,  Леонтий  намерил уходить,  Алексий
произнес тихо:
     - Послушай,  Леонтий! В самом деле, как это хорошо! Родовое место! На
пожаре,  на пустой, выгоревшей земле! И по двудесяти летов никто не вправе
занять его!  Никто! По закону! По <Правде русской>! Дабы объявился хозяин,
владелец месту сему!  Дабы не погасла свеча,  не истаяла жизнь!  И это вот
родовое право на  землю и  жизнь на земле обязаны мы защищать от насилия и
татьбы...  Даже от самой великокняжеской власти! - прибавил он, неожиданно
сам для себя.
     Леонтий вздрогнул.  Вгляделся в  сухое пергаменное лицо,  в уже вновь
далекий, нездешний взор. Вот как? И от самого князя? Родовое право каждого
смерда на землю свою!
     - Как это хорошо! - вновь прошептал владыка.
     Леонтий вышел,  тихо  притворивши дверь.  Подумал о  скором  прибытии
патриарших клириков (о чем так и  не посмел сказать днесь Алексию).  И ему
еще предстоит вынести это! - тихо ужаснул про себя.
     Он, Леонтий, на все был готов ради наставника своего, даже на смерть,
но, увы, токмо единого надобного - здоровья и лишних лет жизни - не мог он
передать владыке!


                             ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     К радости Никитиной вдовы Леонтий сдержал свое обещание.  В ближайшие
дни  (Москва готовилась к  походу,  и  Иван  с  матерью сидели невылазно в
городе) Алексий побеседовал с дьяком,  и на Неглинную,  к упрямому соседу,
были посланы приставы,  после чего, ворча, как собака, которую отогнали от
кости,  тот уступил. Мать с сыном отмеряли по снегу границы своего старого
двора, сосед пыхтел и супился, пытаясь оторвать хоть кусок, хоть ту землю,
что,  захватив, занял сараем, и Наталья готова была уступить, но тут Иван,
вздымая подбородок и недобро шевеля желвами скул, вмешался, отстранив мать
рукой.
     - Вота што!  Разбирай сам тотчас,  не то я с ратными раскидаю,  целой
доски у тя тут не останет, внял?!
     И сосед,  укрощенный до зела,  вновь уступил,  сперва ворча: <Наехали
тут!> а там и посвистывая, принялся отдирать настылую кровлю.
     - Кто наехал-то?!  -  звонко и страшно спросил Иван берясь за рукоять
отцовской сабли -  был в  оружии.  И сосед,  глянув скоса,  совсем замолк,
резвее принялся вынимать из пазов наледенелые тесины кровли.
     - Весной будем ставить двор!  -  так  же  громко,  настырно возгласил
Иван,  озирая отбитую у врага землю.  Он стоял на снегу молодым голенастым
петухом, расставив ноги, и был столь же страшен, сколь и смешон. И Наталья
взглядывала то на него,  то на сябра,  который, щурясь, тоже взглядывал на
молодца, что-то прикидывая про себя и кивая своим мыслям.
     - Магарыч бы с  тебя,  хозяйка!  -  высказал наконец,  и Наталья,  не
улыбаясь, кивнула в ответ:
     - Поставлю!
     - Магарыч ему...  -  проворчал Иван,  впрочем,  и сам поняв, что дело
пошло на мировую.
     - Из Острового мужиков надо созвать! - хозяйственно говорила Наталья,
когда они с сыном,  порешив дела и отпустив пристава,  садились в сани.  -
Вот воротишь из похода,  тогда...  - И голос чуть дрогнул. Но Иван, словно
не заметив материной заботы, возразил, все еще ворчливо:
     - Тогды поздно станет! Лес надоть возить теперь! Ворочусь, чтоб и лес
был навожен, и тын стоял! Земля пообмякнет к той поры!
     Наталья,  не отвечая, забрала руку сына в свои ладони сжала, притянув
к сердцу.  <Вернись только!  Только вернись невереженый!> - подумалось про
себя.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Приезд патриаршьих посланцев совпал с  выступлением ратей в поход,  и
оба грека благодарили Господа, позволившего им миновать ордынские степи до
начала  ратной  поры.   Они  остановились  на  Богоявленском  подворье  и,
получивши серебро,  масло,  овощи,  рыбу и  хлеб,  начали вызывать к  себе
духовных и  бояр,  расспрашивая о  прегрешениях и  шкодах верховного главы
русской  церкви.  Брал  ли  сугубую  мзду  за  поставление?  Замечен ли  в
лихоимстве или  иных каких отступлениях от  истинно праведного жития?  Как
получилось,  что захватил в полон,  порушив данную клятву, тверского князя
Михайлу и  тем вызвал сугубое кровопролитие и  котору братню на  Руси?  Не
посылал ли тайных гонцов с  отравою к  великому князю литовскому Ольгерду?
Почто разрешал от клятвы литовских беглецов,  выезжающих на Москву,  и тем
учинял сугубое раздрасие с  великим князем литовским?  Почто не  выезжал в
епархии Галича и Волыни для духовного окормления тамошней братии?
     Вопросы один другого нелепее и каверзнее...  Нет,  и того не скажешь!
Вопросы были составлены дельно,  толково и зло.  Все ведь было: и обманный
плен тверского князя, и гибельные <литовщины>, и - да! - Алексий постоянно
разрешал от  клятвы  верности Ольгердовых подданных,  бегущих в  Залесскую
Русь... Да, вмешивался в дела западных епархий, сам не являясь ни в Галич,
ни  на  Волынь (чем окончило его <явление> в  Киев,  послы словно забыли).
Киприанова рука  была  тут  во  всем и  даже в  том  сказалась,  коих бояр
вызывали для беседы греки. Все то были ненавистники Вельяминовых, чем-то и
когда-то обиженные или утесненные Алексием люди. Патриарху должен был быть
представлен пристойный, умеренно обличающий доклад, который... Который меж
тем никак, ну никак не получался у Дакиана с Пердиккою!
     Только что  битый час  толковали оба почтенных синклитика с  бояр