ул, перемогаясь, как и все, и
не видя просвета в затянувшейся ордынской истоме. Двоюродный брат так и не
воротился в Сарай, хотя Тохтамышевы беки и выкупали по весне свой полон, и
к концу второго лета Иван вовсе перестал ждать Васькина возвращения...
     ...Сухо  шелестят желтые выгоревшие травы.  Дует  ветер.  Идет время,
дни,  месяцы,  годы,  века.  И  жить  здесь  можно только так,  как  живут
степняки,  не  ведая времени,  не  считая ни лет,  ни дней,  сбивая кумыс,
обугливая  на  вертеле  баранину  да  неутомимо  соревнуясь в  скачках  на
празднике байрам,  когда  степные богатуры несутся опрометью,  перекидывая
через седло живую тушу  блеющего барана,  сшибаются конями,  летят в  пыль
истоптанных, сухих трав,  а  их степные женки и  девки,  разгораясь лицом,
следят за соперниками и  гортанными криками и плеском ладоней приветствуют
победителя.  А  то воины начинают плясать,  ставши в круг и положивши руки
друг  другу на  плечи:  борются,  обнажив масляные от  пота  торсы,  кидая
противника через  себя,  стреляют из  луков,  ловят  и  объезжают коней...
Только так и  возможно жить в  степи!  Плодить чумазых чернокосых детей да
ходить в походы на богатые города иных стран...
     Весть  о  набеге  Олега  Рязанского на  Коломну возмутила томительное
течение жизни маленького русского мирка. Бояре разных князей заездили друг
ко другу,  спорили,  аж за грудки брались -  как там и что?  А когда дошла
весть о  походе московских ратей на  Рязань и  разгроме,  учиненном Олегом
Владимиру Андреичу, толковня не утихала несколько дней. Виноватили многих,
кто и Серпуховского князя, кто и самого Дмитрия. Спорили так, что на время
забывалось,  кто боярин,  а кто простой кметь.  Холопы, и те обрели голос.
Женки срамили мужиков:  <Сидите тут!>  Словно бы  те скрывались в  Орде от
ратной службы.
     - Свибл виноват во всем! - кричал Иван, забывшись вконец (чести ради,
не  один он и  виноватил маститого боярина),  но тут попало неловко -  при
княжиче сказал,  да и иное добавил,  мол,  слушает Дмитрий боярина своего,
идет за ним, как овца за бараном, а тому - землю за Окой забрать любо, а о
княжесьви и думы нет. Свою корысть лишь блюдут! - Шваркнул дверью, а - нос
к носу - княжич Василий встречь.
     - Как ты смеешь,  смерд!  - с провизгом аж, ломающимся в басы голосом
выкрикнул Василий. - Не тебе судить!
     Остоялся Иван и,  темнея ликом,  мгновением помолчав,  глухо и твердо
отверг:
     - Смею, княже! Не Федор Свибл, не сидел бы и ты в Орде!
     И полетело в раздрызг все,  чему учила матерь, чего добивался некогда
сам, словно бы и сам покатил с высокой горы:
     - Смею!  А ты, хоть и княжич, сосунок еще несмыслен! И я таков же был
в твои-то годы.  Водят тебя на паверзи, а куда приведут? Хан, Литва, Федор
Свибл,  - мало ли! Михайло-князь уехал, тово! Должон помыслить путем: кому
надо держать тебя подале от Москвы?  Батюшко-то здоров ли? Али как? И того
не ведашь?
     Василий смотрел на  ратника раскрывши рот.  Поразило,  что  кметь  (с
запозданием вспомнил,  что зовут Иваном) говорил без обиды,  хотя сурово и
зло.  Остерегая,  но  уже  и  отрекаясь как бы  от  службы придворной,  и,
потрясенный Василий, неведомо как для себя самого, пробормотал:
     - Ты прости, Иван, погорячился я...
     Иван глянул,  раздул ноздри,  вскинул голову, перемолчал тугой клубок
внутри себя и сникающим голосом (тоже винился перед княжичем) домолвил:
     - Понимай, княже, нас-то много, а ты - один! Князя другого мы себе не
выберем!  Иначе опять резня пойдет! По то и говорю! Не с обиды совсем... И
все-то  тебя берегут по то же...  А  я  боюсь,  держат тута нас неспроста!
Родитель, как отъезжали, был ли в добром здравии?
     - Доносят, в добром ныне... Задышлив токмо стал...
     - То-то!
     Новым холодом страха за отца повеяло на Василия.
     - Я  мнил,  -  отводя глаза и  весь заливаясь темным жарким румянцем,
молвил он,  - что ты мне в службу набивался... ну... корысти ради... чинов
там, боярства, когда осильнею... А ты...
     - И это было!  -  подумавши,  с легкой грустью согласил Иван. - Матка
наказывала, вишь, когда посылала в поход, <подружись тамо>. Ну и все такое
прочее...  Да, не гожусь я, видно, в Свиблы! - устало домолвил он. - Али в
кого там ищо!  Словом, не гожусь! Нынче и понял. Ты уж извиняй, княжич, на
правдивом слове!  Служить могу, а услужать - нет, не выходит етого у меня!
Да и - скушно, тово!
     Василий слушал кметя удивленно,  сам  еще  не  разбираясь в  той буре
чувств,  которую разбередил в нем этот ладный молодой воин.  Да не впервые
ли  и  слыхал  Василий  подобные слова?  Перед  ним  заискивали,  льстили,
взглядывали с  прищуром,  когда и недобро,  как Свибл,  а чтобы так вот...
скушно,  мол, - кажись, никогда и не было. И невольно именно теперь, когда
Иван  отрекался перед  ним  от  дальних материных замыслов,  Василия остро
потянуло к этому чуток неуклюжему нравному кметю.  Сердцем понял,  что да,
он,  Василий,  еще сосунок перед Иваном,  хоть и будущий великий князь!  И
сказать мечталось в  сей  миг  что-нибудь  взрослое,  княжеское,  а  -  не
высказывалось ничего.  То  хмурил  брови,  то  улыбался он  самому себе  и
молчал,  и только когда Иван, не высказавши более слова, срядился покинуть
горницу, вымолвил тихо вослед:
     - Ты приходи! Не сержусь!
     Иван глянул, улыбнулся криво, одной половиной лица, отмолвил:
     - Приду! Куда ж денусь, княже! Тута мы все хошь не хошь - как в мешке
едином завязаны! - И вышел, не давая Василию больше возразить.
     А  княжич еще  долго сидел,  передумывая и  порою встряхивая кудрями,
точно  спорил с  самим собою,  чуя,  что  как  раз  теперь,  отвергшись от
искательств служебных,  прикипел ему к  сердцу нравный кметь...  То ворчал
про себя:  <Ну и  пусть!  Найдутся!>  Да  не  слагалось и  то,  ибо тотчас
наплывало прозрением: да найдутся ли иные такие-то?


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Встреча с Иваном возмутила в Ваське самые глубины души.  Все то,  что
считал давно похороненным и  вспоминалось лишь  так,  в  грустную минуту -
родная  семья,  родина,  Русь,  -  вновь  властно  вступило  в  сознание и
требовало ответа: кто же он? И чего хочет? Вот, и русскую молвь начал было
позабывать!  Нынче  доверили  десяток:  заслужишь -  сделают  сотником!  В
Тохтамышевой рати русичу выслуживаться не просто, прошли те времена, когда
наших в  татарском войске было  навалом.  А  Иван словно все  это  рукавом
смахнул:  когда,  мол,  домой?  Лутоня ждет...  Лутоню он,  почитай,  и не
помнит!  -  отроком малым зарывал в солому,  хороня от литвина...  А нынче
мужик, дитями осыпан! Как там золовка еще поглядит?! Нет! Нету у него доли
в родимой земле!  А Ивану того высказать так и не смог.  Что не позволило?
Нынче и сам не понимал себя Васька!
     - Эй, лоб! Переметы поправь!
     Толстолобый непроворый ратник  Керим  более  всего  хлопот  доставлял
Ваське.  Те-то  два брата,  Тулун и  Кучак,  проворые,  их и  подгонять не
надобно,  к всякому делу хороши.  Бука ленив, но зато стрелок такой, каких
поискать:  птицу на лету сбивает без промаха. Хороши и те четверо - Ахмад,
Кюлькан, Сапар и Якуб, - все из бывших Мамаевых батуров. С Голотой, беглым
русичем,  верно,  из рабов -  пастухов, пришлось повозиться: сабли в руках
держать не умел!  Только по то и  не выгнал из десятка,  что свой,  русич.
Иначе -  куда пойдет? А мальчишка, Голсан, тот только и смотрит ему в рот!
Нет,  добрый десяток достался Ваське,  неча Бога гневить! С Богом, кстати,
тоже не  все было ясно.  Добро,  в  Тохтамышевой орде мало смотрели на то,
какой  ты  веры,  иначе  Ваське плохо бы  пришлось с  его  затертым медным
крестиком на груди...  Лучше было не думать!  Совсем не думать.  Во всяком
случае, до возвращения из похода. Или уж думать, чтобы сделаться сотником,
завести две-три сотни баранов,  табун коней, юрту, жену, нарожать таких же
вот черномазых парней от смуглой плосколицей татарки... А Русь? А Лутоня с
Иваном?
     Над  головою текли,  точно  белорунное овечье  стадо,  легкие далекие
облака,   тянули  к  югу  гусиные  караваны,   и  рыжая  неоглядная  степь
простиралась окрест, насколько хватало глаз. Армия шла на Хорезм.
     Так ничего и  не решил Васька.  Впрочем,  в походе было не до дум,  у
редких колодцев случались драки. Воду выпивали всю, до мокрого песка. Кони
заметно спали с тела, как и воины. Овечьи стада давно отстали от войска, и
сейчас воины пили,  почитай,  один кумыс да жевали безвкусный сухой хурут.
Сотники подгоняли десятских,  те -  простых воинов: скорей миновать пески,
не  то подымется ветер или,  того хуже,  Кара-Чулмус,  вихрь,  от которого
гибнут целые караваны!
     Закаты падали за  окоем,  меркла степь.  Глухо  топотали стреноженные
кони.  Васька спал в полуха,  проверял сторожу:  не заснула ли?  Сам будил
очередных -  хуже нет к  утру потерять какого коня!  Ругнув,  для порядку,
сторожу,  вновь заворачивался в конскую попону, валился на землю, раскинув
вокруг аркан,  сплетенный из  овечьей шерсти,  от змей и  ядовитых пауков.
Сухая земля еще хранила дневное тепло, медленно остывала к утру, когда уже
начинала пробирать дрожь.
     В  Хорезм  вступали роскошною позднею осенью.  Главные силы  ушли  на
Ургенч, они же потрошили сейчас отдельные поместья дехкан, разбросанные по
краю  пустыни.  Баловались,  рубили на  костры яблоневые сады,  лень  было
топить кизяком,  объедались дынями и виноградом.  Васька маялся животом. В
первые дни объелся сладкою овощью.  Забедно было отдавать приказания и тут
же бежать к ближайшему дувалу, развязывая штаны. Впрочем, и многие степные
воины,  не  навычные к  местной  еде,  маялись тем  же.  Кони  вытаптывали
пшеничные поля. Коней тоже пробовали для потехи кормить виноградом.
     Кмети  входили  в  дома,  срывали пестрые занавеси,  сворачивали,  не
обращая внимания на  хозяев,  ковры  и  торочили к  седлам поводных коней,
забирали из  ниш  в  толстых глиняных стенах луженую медную ковань,  чаши,
узкогорлые кувшины,  глиняные расписные тарели и  блюда.  Женщин ловили за
косы,  заваливали тут же,  на  серо-желтую землю под шатром из виноградных
лоз.  Упрямых избивали плетью. Ваське все это было внове и жутковато. Он с
острым волненьем оглядывал худых местных девок в долгой оболочине своей, в
красных рубахах и портках, дивился посуде и тому, что можно было брать что
угодно,  ни  за что не платя.  С  двумя-тремя из воинов своего десятка (по
одному все же  опасались ходить) забредали на  рынок захваченного селения.
Кмети  хватали дыни  из  куч,  наваленных прямо  на  земле,  били  смаху о
деревянный прилавок соседней лавки серебряных дел мастера, давно и дочиста
ограбленной еще  первыми  ватагами  Тохтамышевских воев,  дыня  лопалась с
сочным  хрустом.  Могол  (Тохтамышевы татары  звали  сами  себя  моголами)
грязной пястью выгребал середину с  семечками,  швырял в  пыль,  обливаясь
соком,  выжирал сладкое нутро.  Не доев,  бросал прочь,  ухватывая другую.
Жители  скользили тенями,  вжимаясь в  стены.  Старики  с  долгими  белыми
бородами немо смотрели на  все  это  непотребство из-под  морщинистых век,
изредка смаргивая.  Редко у кого при виде изнасилованной дочери или внучки
искажались черты  недвижного,  словно  из  твердого  карагача вырезанного,
морщинистого лица,  и  редкие слезы  падали тогда  в  горячую желтую пыль,
буравя в ней крохотные круглые ямки.  Ни криков, ни стонов... Что они тут,
привыкли к такому,  что ли?  Недоумевал Васька,  представляя себе такое же
вот на Руси,  и тогда ему становило жутковато и так нехорошо на душе,  что
еда не лезла в рот -  все эти пышные пшеничные лепешки, густая наперченная
лапша,  обугленное на  костре мясо местных баранов...  Не так же ли точно,
как они теперь, грабили их дом литвины, убившие отца и уведшие в полон его
самого с матерью?
     Он  и  сам польстился на  местную девку,  тискал ее  худенькие плечи,
стараясь не  глядеть в  беззащитные,  широко  открытые глаза.  Девчушка не
сопротивлялась совсем,  а  потом долго сидела на  корточках рядом с  ним и
что-то лопотала,  заглядывая в глаза,  пока Васька,  густо сбрусвянев,  не
сунул ей  серебряный диргем и  не  прогнал прочь.  Она  и  это приняла как
должное,  спрятала монету за щеку и  несколько раз оглядывалась,  медленно
уходя  -  вдруг  воин  передумает и  позовет?  Потом уж  припустила бегом,
подхватив рукою долгий подол...
     Девками,  впрочем,  обзавелись многие.  Полонянки,  надеясь на лучшую
участь: вдруг не продаст, а возьмет хотя младшею женой - хлопотливо бегали
за водой,  разводили костры, пекли в золе лепешки, что-то чинили и штопали
воинам. И все принимали грабежи и насилия как должное, словно иначе и быть
не могло!  Васька не ведал,  впрочем, что недавно Хорезм подчинял себе сам
Тимур и такое творится тут уже не впервые...
     И все равно было пакостно! Пакостно видеть своих же кметей, набравших
рабов и  рабынь,  пакостно встречать глаза стариков,  пакостно смотреть на
иную заплаканную девчушку,  на старух, не то старых женщин, с почерневшими
от  горя  лицами,  со  ртами,  прикрытыми чадрой,  что  суетясь  подбирали
разбитое  и  рассыпанное воинами  добро  или  недвижно  сидели  на  земле,
прижимая к  себе малышей и  немо глядя на  то,  что творили на  их  глазах
воины.  И  тогда поневоле думалось ему:  <Вот  мы  пришли и  уйдем,  а  им
доживать до  нового урожая,  и  чем-то засеивать поля,  и  что-то есть,  и
чем-то кормить детей...>  Хотя и  сам грабил,  собирал добро,  да и как бы
посмотрели воины на своего десятского,  не стань он делать того же,  что и
они!  Как бы и  сотник посмотрел,  не получи он свою долю добычи.  Армия в
походе живет грабежом.  Это знали все,  и все принимали это как должное. И
все  армии,  во  всех  государствах тогдашнего мира,  от  Китая  до  земли
франков, поступали так же... А пакостно было все равно!
     По  улицам бродили потерявшие хозяев ишаки,  изредка останавливаясь и
начиная оглушительно реветь.
     - В Ургенч бы попасть!  -  толковали ополонившиеся воины с завистью к
тем,  кто разорял сейчас столицу Хорезма. - Там и золота, и серебра, всего
набрать мочно!
     Добыча ценилась по  весу.  Золотые или  серебряные диргемы можно было
запихать в  пояс,  серебряную посуду сунуть в  переметные сумы,  а  ковры,
лопоть,  тяжелые расписные блюда - как увезти? Перекупщикам отдавали товар
почти задаром, лишь бы облегчить коней.
     ...Все дальнейшее произошло столь быстро, что Васька лишь позднее, по
кускам  восстанавливая события,  сумел  представить  себе  полную  картину
ихнего разгрома.
     Подвела его  вера в  непобедимость степной конницы.  Когда показалась
неровная череда  скачущих гулямов Тимура,  он,  собрав четверых из  своего
десятка,  тех,  что  случились рядом,  засел за  глиняным дувалом и  начал
пускать стрелу за стрелою, надеясь на помощь сотника и не догадав, что тот
сам уже ударил в бег,  и воинов его десятка,  приставших к сотне,  увел за
собою...  Не ведал Васька и того, убил ли он кого-нибудь. Один из скачущих
вроде бы пошатнулся в седле. Его очень грамотно окружили, расстрелявши его
отряд сзади, оттуда, где был пролом в стене.
     Неповоротливый Керим был  убит  сразу.  Тулун с  Кучаком -  во  время
бегства,  когда пытались перелезть через стену.  Его самого и Голоту, двух
русичей,  опутали и  связали арканами,  а  затем  тотчас развели врозь,  и
Васька остался один.
     Только теперь пришлось ему  увидеть Ургенч!  Теперь мог  он  вдосталь
налюбоваться и  зубчатыми стенами,  и круглыми башнями древнего города,  и
желтыми  минаретами в  кружеве  кирпичного узорочья,  уходящими  ввысь,  в
холодную голубизну,  и  теремами горожан  двух-  и  трехэтажными,  кое-где
украшенными цветными изразцами и  голубым,  тоже  узорным  куполом главной
мечети...  Да не до того было! Не евший с позавчерашнего дня, с пересохшею
глоткой,  об одном мечтал он,  как о несбыточном чуде,  когда его в череде
связанных арканом пленников вели через город по пыльной,  пахнущей мочой и
навозом улице, подталкивая древками копий: о едином глотке воды! Напиться!
Хоть из  лужи,  хоть из  копытного следа.  Пересохший рот горел,  и  когда
полоняники вышли  к  арыку,  в  котором плавали отбросы,  мокла утонувшая,
полуразложившаяся овца,  то,  невзирая за  пинки  и  удары,  все,  гуртом,
кинулись в  воде,  повалились ничью на землю (руки были связаны за спиной)
и,  свеся головы,  захлебываясь,  начали лакать по-собачьи, лишь прикрывая
глаза и постанывая от боли, когда Тимуровы ратники, осатанев, лупили их по
чем поподя нагайками и древками копий.  Кого-то забили в смерть, другой от
слабости долго не  мог  встать,  и  его,  поспорив друг  с  другом,  воины
оттащили прочь и  прирезали,  как овцу,  тут же,  на  краю арыка,  так что
густая кровь потекла прямо в воду.
     Полон снова собрали,  выстроили и  погнали дальше,  к  арку,  главной
крепости  городской,   где,  отворив  низенькие  решетчатые,  под  кованой
решеткою ворота, загнали в подземелье, вглубь, где им пришлось сползать по
шесту с перекладинами в глиняную темную яму-тюрьму зиндан, куда часа через
два кинули,  не разбираючи,  горсть лепешек,  и  пленники дрались над ними
друг  с  другом,  зверея,  грызлись зубами,  выдирая куски скудной пищи  у
сотоварищей и рыча, как голодные псы.
     В яме держали несколько дней. Вонь, лужи мочи и жидкого кала, слезы и
грязь.  Тощих,  дрожащих,  доставали потом по одному,  определяя в  добычу
воинам.  Счастлив был тот, кого хозяева тут же перепродавали купцам. Иных,
вызнавая, что знатец какому ни на есть ремеслу, опять заковывали в колодки
и  отводили в мастерские к огненному,  кузнечному ли делу,  гончарному или
иному. С полоном, видать, тут не церемонились вовсе, народу, нагнанного из
разных  земель,   хватало  с  избытком,   припасы  были  дороже:  снедного
пропитания никак не  хватало на всех,  и  потому жизнь человечья не стоила
ровно ничего.
     Васька тоже  угодил в  мастерскую,  нелегкая угораздила сказать,  что
умеет  выделывать стрелы!  Теперь он  сидел  с  пакостной цепью  на  ноге,
работал до  одурения,  чтобы  к  вечеру получить кусок черствой лепешки да
кувшин воды.  Редко  когда  кинут  еще  кусок дыни,  пыльную кисть ржавого
винограда или яблоко.  Ходу -  только до вонючего горшка,  что раз в  день
выносила за порог горбатая старуха.  И спали тут же,  на дерюжке,  кишащей
вшами. За месяцы, что сидел тут, вкус мяса и вовсе позабыл. Усох, поредели
волосы,  распухли десны,  и  зубы  шатались во  рту.  Слышал,  толковали в
мастерской,  что  будто  на  рыночной площади  выкликают Тохтамышев полон,
освобождая за выкуп...  Да до рынка дойди попробуй, когда с цепи, невзирая
на все мольбы, не спускают ни на час!
     Хозяин зайдет,  постоит, выпятив брюхо, поцокает, осматривая Васькины
стрелы,  покивает чему-то  своему,  на все слова только скажет:  <Работай,
работай!> Даже того,  худо ли,  хорошо сработано,  не скажет. Уйдет, остро
глянув  на  того-другого из  склонившихся над  своим  рукоделием мастеров.
Рядом с рабами трудились и вольные, за плату. Те вечерами уходили домой, и
тогда прикованные цепью полоняники сползались в  круг,  украдом резались в
зернь.  Единожды проигравшему на глазах у Васьки отрезали ухо, и тот, кого
резали, только покряхтел да залепил рану горстью пыли. Люди тут и самих-то
себя переставали жалеть!  Иногда хриплыми голосами, нестройно, выли песню.
Все больше приходили на ум мысли о конце...
     На счастье Васькино эмиру эмиров Тимуру занадобились воины.  Единожды
хозяин  взошел  в   мастерскую  с  гостем,   по  обличью  не  из  простых.
Мелкостеганый подбитый верблюжьей шерстью чистый  халат,  золотой тюбетей,
на небрежно брошенной через плечо перевязи -  кинжал в  узорных ножнах.  С
неохотою указывая на Ваську,  сказал,  видно, продолжая начатую за порогом
речь:  <Как же!  Из Тохтамышевых ратных!  Вот тот,  в углу, на цепи сидит!
Мастер добрый!  - домолвил с сожалением (тут только