и похвалил впервые!) -
Стрелы-то великому джехангиру тоже нужны!>
     Гость усмехнулся в бороду,  пробормотал:  <Нужны,  нужны...> - Дернул
Ваську  за  цепь,  заставляя встать.  Узревши  светлые  глаза  полоняника,
вопросил:
     - Отколе? Русич? Нашему повелителю хочешь служить?
     Хотел ли Васька! Черту служить, и то бы согласил враз!
     Его повели. Шел на пьяно подгибающихся ногах. Боялся все, что упадет,
боялся,  что отведут назад,  в вонючую мастерскую.  Тогда -  конец!  Тогда
удавлюсь! - решил Васька. Но бородач в красивом халате только посмеивался,
глядя, как ковыляет Васька, отчаянно стараясь не упасть. Видал и не такое!
И ползали уже, да выставали, и добрые становились воины...
     Первый раз,  когда,  вымытый в  кирпичной бане,  где  его  намазывали
глиной, заставляя соскребать застарелую грязь вместе с насекомыми, побрили
и  выпарили,  переодетый в чистые порты и штопаный,  но тоже чистый халат,
получивший нож и короткое копье, Васька уселся с гулямами у котла с жирной
шурпой,  его аж затрясло,  не чаял и  ложку донести до рта.  Ел обжигаясь,
плача,  ел. В какой-то миг один из воинов за шиворот начал оттаскивать его
от котла. Васька рычал, рвался.
     - Погинешь! Глиняная башка! С голодухи-то!
     Ночью резало живот,  тихо стонал,  перекатываясь по  земи.  Обошлось.
Вперед уже так не кидался на пищу.
     Спустя время заметил,  что местные жители мяса-то  почти и  не  едят!
Мясом кормили воинов да  еще мастеров на тяжелых работах.  Сказывали,  что
Тимур,  когда возводили большую мечеть в Самарканде, велел землекопам, что
рыли рвы под фундамент для стен,  прямо в  ямы кидать куски вареного мяса.
Как псам,  прости Господи!  Впрочем,  сидя в давешней мастерской, Васька и
сам бы на лету ухватил подобный кусок...
     Воины толковали о своем, ворчали, что не посылают в Мазандеран.
     - Оттоле все с прибытком! А нам стоять тут, пустую степь стеречь!
     На Ваську поглядывали в такую пору почти с ненавистью, вроде бы из-за
таких, как он, вчерашних пленников, прочие лишены доброй добычи.
     Джехангира,  эмира эмиров,  Васька не видел ни разу,  и в Самарканде,
где  по  приказу Тимура согнанные со  всего мира мастера возводили узорные
мечети,  медресе,  усыпальницы и  дворцы,  ни разу не побывал.  О  Тимуре,
впрочем,  гулямы толковали уважительно и  со  страхом.  Сказывали,  как он
приказал в  Исфагане сложить башню из  живых людей,  переслаивая человечьи
тела  глиной,  как  он  дважды брал Хорезм,  как  подчинил Хорассан и  всю
Персию,  как  десятками тысяч  гнали  полон из  Индии,  Сеистона,  Карти и
Румийской   земли,   как   бесстрашен  джехангир   в   бою,   как   казнит
взяточников-вельмож у  себя в Самарканде.  Так и не решил для себя Васька:
какой же  он,  владыка Мавераннахра и  всех окрестных,  на  тысячи поприщ,
земель?  Горы трупов и медресе,  училища ихние,  холмы отрубленных голов и
беседы с мудрецами, со слагателями песен, которым дозволялось даже дерзить
повелителю,  как посмел Хафиз,  в  одной своей песне будто бы  отдавший за
родинку  милой  Самарканд с  Бухарою,  главные города  Тимуровы.  В  песне
отдавал! Сам-то явился к Тимуру в одном рваном халате своем. То-то можно и
пощадить было,  такого-то казнить,  велика ли корысть? - заключил для себя
Васька.  А башня из живых людей, мучительно умиравших под тяжестью глины и
чужих тел,  даже ночью приснилась.  Будто его  самого замуровали в  такую:
одна голова наружу,  и не крикнуть, все нутро сдавлено, воздуху не набрать
в грудь!
     Многого насмотреться пришлось,  пока нес Тимурову службу!  Как-то  на
главной  площади Ургенча казнили вора.  (Гулямы как  раз  оттесняли толпу,
сбежавшуюся поглядеть на казнь.)  Вору,  раскрыв рот и  запрокинув голову,
лили тузлук в  глотку.  Тать,  вытаращивая кровавые белки глаз,  судорожно
глотал, дергаясь в руках катов. Гулямы безразлично глядели, как надувается
под халатом живот жертвы.
     - Да,  что ж...  умрет?  -  Васька решился спросить,  ибо сам, вживе,
представил себе,  что это ему в глотку льют крепкий соленый раствор и там,
внутри,  начинает  нестерпимо жечь.  Воин,  к  которому  обратился Васька,
стоял, опершись на копье. Смачно сплюнул в пыль и процедил сквозь зубы:
     - Не!  Оставят в живых...  Сейчас сало в рот лить будут!  Ну,  а коли
второй раз украдет, ну, там уж без сала... Брюхо разъест - и с концом!
     Казнимому,  и  верно,  чуть  погодя стали лить в  глотку растопленное
баранье сало.  Его  долго  рвало потом.  Жижа  текла изо  рта  и  ноздрей.
Наказанного оставили  лежать  на  площади,  и  зрители  начали  потихоньку
разбредаться,   утратив  интерес  к   полуживому  человеческому  существу,
продолжавшему,  лежа в пыли,  бороться со смертью.  Гулямов увели тоже,  и
Васька так и не ведал:  оклемался ли тать?  Встал ли? Или все-таки умер на
глазах утратившей к нему интерес уличной толпы?
     В  конце  концов  старослужащие гулямы сумели,  верно,  избавиться от
новичков вроде Васьки. Весь боевой кул ушел к Самарканду, а недавно взятых
в  армию полоняников оставили и,  сведя в  особые части,  послали охранять
Джайхун.
     Стража  стояла тут  у  всех  перевозов и  переправ.  Джехангир строго
повелел пропускать путников только в одну,  самаркандскую,  сторону.  Пути
назад  были  заказаны всем,  ежели  не  было  нарочитого разрешения самого
Тимура.  Сделано это  было,  как  понял  Васька,  дабы  сдержать беглецов,
пытавшихся улизнуть из плена к себе на родину.  А бежали многие, и недаром
Джайхун -  Аму-Дарья -  стала в русских песнях той поры заговоренной рекой
Дарьей, через которую не может переправиться никто.
     Для Васьки потянулись скучные месяцы пограничной службы. Летом - жар,
зимой -  ледяная пыль. Умоляющие, сующие деньги, драгоценности, самих себя
предлагающие путники,  ставшие  будничными  казни  беглецов,  тут  же,  на
берегу.  Нарочитые дозоры из верных джехангиру воинов то и  дело проезжали
по берегу,  и горе было стороже,  польстившейся на подкуп!  Наказание было
для всех только одно - смерть.
     Воинам выдавали плату снедью и серебром. Иногда, сменяясь со сторожи,
можно  было  вырваться в  ближайший городок,  посидеть  в  чайхане,  сытно
поесть,  купить на час женщину.  Все остальное время,  ежели не резались в
кости,  не толковали о Тимуре,  о женщинах и делах службы,  занимали думы.
Васька  отупел  от  крови,   от  лицезренья  человеческого  отчаянья,   от
однообразия службы,  от  вида  пустыни,  ото  всего.  Послушно,  вместе  с
другими,  становился на  молитву,  бормоча  после  обязательного призыва к
Аллаху уцелевшие в  памяти слова русских молитв.  Как  он,  такой,  мог бы
явиться теперь хотя и  к своему брату?  А думы были все об одном и том же.
На службе эмиру эмиров ему не светило ничего.  Ежели бы еще взяли в поход!
Нет,  заставляют тут,  на переправе,  ловить и губить таких же,  как и он,
несчастных полоняников...
     Ездили по  берегу и  стерегли обычно попарно.  Так было легче,  да  и
безопасней.  А в этот день как на грех сменщик Васькин заболел, его ужалил
каракурт,  и соратники повезли мужика в дальнее селение,  где,  по слухам,
знахарь вылечивал от смертельных укусов страшного паука.
     Васька остался один на  переправе и,  когда завиднелся вдали всадник,
подумал,  что возвращается кто-то из своих.  Но и  конь был незнакомый,  и
всадник  в  долгой  сряде,   в  сбитом,   на  растрепанных  косах  платке,
оказавшийся женщиной... Спрашивать не надобно было, кто да почто. Поразили
синие глаза беглянки, как два чистые озера на измученном породистом лице.
     - Ну вот, еще одна... - пробормотал Васька по-русски, почти вслух.
     - Русич?!  -  вскинулась  женщина.  Сползши  с  шатающегося  жеребца,
кинулась ему в ноги.
     - На смерть идешь!  Не велено никому тута...  - Не вдруг и находились
русские слова. Она охватила его колени:
     - Спаси! Переправь! Все тебе, бери... Все... Боярышня я! - выкрикнула
совсем отчаянно: - Что хошь!
     Замер Васька.  И  дозор вот-вот,  и  -  как ее переправить?  В сердце
повернулось что-то,  впервые  подумал  так.  Миг  назад  попросту сдал  бы
дозорным, и вся недолга. Она стаскивала кольцо с пальца, морщась, выдирала
дорогие серьги из ушей:
     - На, возьми!
     Васька  оглянулся.  Позади Джайхун,  разлившийся от  дождей где-то  в
верховьях,  полно шел в  берегах,  подмывая осыпи.  С  конем плыть -  коня
утопить.  Лодку?  Лодка была,  да не тут, выше по течению, и взять ее... А
увидят на реке?  Самому,  что ли,  бежать с нею?  Лихорадочно и непривычно
работала мысль,  а  девушка неразборчиво-торопливо,  слова  текли  как  из
прорванной мошны,  молила, говорила что-то, объясняла ли, вдруг, побледнев
и  мигом  залившись румянцем,  с  последним отчаянием в  глазах приподняла
восточную долгую рубаху: - <Бери! - И обняла, потянула к себе и на себя: -
Бери, бери, ну! Не мужик разве!> - <Да стой, да...!> Женщины долго не было
у Васьки.  Она, закрывши глаза, отдавалась с неистовой страстью, бормотала
только:  <Бери,  бери! Всю... Больше ничего, больше нету у меня, бери...>.
Отводя глаза,  Васька наконец поднялся с земли,  прислушался:  так и есть!
Вдали топот.
     - Прячься!  -  велел.  За  руку сволок под обрыв,  пихнул в  пещерку,
вырытую тут  ими  для хранения разной надобной снасти...  Конь!  Забыв про
девушку,  кинулся к  коню,  поймал за узду,  привязал к  коновязи,  скинул
переметы -  не признали б чужого жеребца!  А так -  свой, мол, конь, и вся
недолга...  Оттащил переметы с нехитрым скарбом и снедью беглянки в кусты,
огляделся,  топот был  все  ближе.  Скоро из-за  бугра показался дозор,  и
дальше все пошло самым нелепым побытом. Всегда, бывало, глянут да проедут,
а тут заостанавливались, попрыгали с седел. Что, мол, один, да что у тебя?
Да кого прячешь под обрывом? Пришлось через силу гуторить, солоно острить,
хохотать,  шутейно бороться со старшим, угощать копченою рыбой... Едва уже
в   полных   сумерках  удалось   спровадить  дозорных  далее.   Совершенно
опустошенный,  он  постоял (кружилась голова),  провожая удаляющийся топот
коней,  рука поднялась сотворить крестное знамение.  Потом (торопясь,  еще
станет делов доставать лодку!) шагнул к ихнему укрытию:
     - Эй! Девка! - позвал. - Проехали! Вылезай!
     Мертвое молчание было в ответ.  Он еще раз позвал,  крикнул,  и тут у
него враз ослабли ноги и стало сухо во рту. Съехал по обрыву вниз, кинулся
к схоронке...
     Девка лежала,  вытянув ноги.  Неужто спит?  (Знал уже,  что не  спит,
иное,  да  -  не  хотелось догадывать!)  Позвал,  даже подергал за платье,
наконец понял.  Уже сгущались сумерки,  по  то  и  не  увидел враз рукояти
доброго хорезмийского кинжала в груди у девушки.  Верно, в те поры, как он
там шутковал с  гулямами,  а  те прошали,  кого прячет под обрывом,  и  не
выдержала,  решила,  что  выдаст,  и,  чтобы не  даваться в  руки  страже,
покончила с собой...
     Низко наклонясь над нею,  он глядел в ставшие безжизненными бирюзовые
глаза,   полураскрытый  рот  со  смертью  потерял  свои  горькие  складки,
разгладились морщины усталости и горя на челе, и чудно хороша лежала перед
ним  красавица беглянка,  живое трепетное тело которой он  всего час какой
держал в руках!  Васька,  робея, протянул пальцы, закрыл сказочные озерные
очи,  подержал.  Веки опять,  как отнял руку,  чуть приоткрылись,  тень от
долгих ресниц упала на матово-белую, неживую уже кожу лица. Откудова тень?
Он  поднял голову -  всходила луна,  и  в  лунном сиянии красота покойницы
казалась прямо страшной.  Молча сидел Васька над трупом,  весь закоченевши
душой,  не в силах двинуть ни рукой, ни ногою. Уже прояснело на востоке, и
небо,  зеленея,  начало отделяться от  земли,  когда он  встал и,  поискав
заступ,  пошел  копать  ей  могилу в  стороне от  ихнего стана.  Натужась,
перенес уже окоченевшее тело.  Положил.  Подумав,  вдел ей в  уши давешние
серьги.  Хотел надеть и кольцо (серебряное,  с лазоревым камнем), да решил
взять его себе,  на память о  девушке:  все ж таки любились друг с другом!
Только уже опустив в яму, натужась, вырвал кинжал из груди, бегло подивясь
редкой твердости руки самоубийцы,  кинул его, не обтирая, в засохшей крови
в  могилу.  Зарыв,  прочел <Богородицу> (иной молитвы не знал) и тщательно
заровнял все следы.  И уже окончив,  ощутил,  что смертно устал,  устал до
того,  что трудно стоять на ногах в  эту ночь...  И  еще одно почуял в сей
миг,  что у него есть родина,  Русь, и он должен непременно бежать. Бежать
отсюдова,  переплыв Джайхун.  Конь переплывет, ежели его держать за повод!
Добраться до Сарая,  беспременно разыскать Ивана и через него... Он еще не
ведал,  что Ивана уже нет в Сарае,  как нет и княжича Василия,  но, кабы и
знал,  это уже вряд ли остановило бы его. Подумалось: быть может, не стоит
ждать  даже  и  возвращения соратников?  Пойдут  спросы да  расспросы,  не
выберешься потом!  Снедь имеется, есть у него и два коня. Собрать лопотину
какую да захватить оружие... Лишь бы не воротились кмети, пока он ходит за
лодкой!  А  раз так,  то  и  надобно скорей!  Пока не  взошло солнце да не
разогнало ветром утренний туман над <рекою Дарьей> - Джайхуном.


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Многие  и  важные  события  совершились  этой  осенью  1385  года  по
Рождестве Христовом и на Москве,  и в иных землях. Освободилась Ростовская
кафедра:  умер епископ Матфей Гречин.  В  Киеве,  в  узилище,  15  октября
преставился митрополит Дионисий.  Осенью преподобный игумен Сергий ходил в
Рязань мирить князя Олега Иваныча с  Дмитрием.  В Литве и Польше вовсю шла
подготовка к  унии...  Ничего этого  не  знал,  не  ведал  княжич Василий,
досиживающий второй год своего ордынского плена,  но  зато он твердо понял
наконец, что больше ему не выдержать. Темная ярость бродила в душе. Давеча
накричал на  холопа,  чуть не прибил,  замахнулся на горничную девку свою,
почти с ненавистью к этой досадливой нерассуждающей плоти, в обед шваркнул
мису с перловой кашей о пол,  мол,  плохо сварена!  Катаясь верхом давеча,
почти загнал коня.  Какая-то  главная пружина терпения лопнула в  душе,  и
теперь шла  неслышная,  невидимая глазу,  но  страшная раскрутка,  которая
должна была кончиться обязательной катастрофой.  Не  с  тем народом,  не с
теми людскими характерами придумал Тохтамыш повторять тут  Тимуров навычай
держать при себе заложниками сыновей вассальных государей.  (В том же году
побежит из Орды,  не выдержав,  Василий Кирдяпа, и будет схвачен дорогой и
возвращен,  и жестоко казним разноличными карами, но - побежит! А вскоре и
сам Тохтамыш поймет,  что затеял не дело, и через лето отпустит последнего
из заложников, тверского княжича Александра.)
     Василий  жил  и  двигался  как  в  тумане.  Ходил,  осторожно ступая,
страшась расплескать то страшное,  что творилось в  душе.  Езда по эмирам,
обязательные ханские приемы, даже клятая личная жизнь, все приобретало вид
совершенно бессмысленных,  ненужных поступков и  действий перед  тем,  что
подходило все ближе, надвигалось и - надвинулось наконец.
     Ханский соглядатай Тагай (<глаза и уши хана>) обычно заходил по утрам
осведомиться о  здоровье молодого московского княжича.  Маслено и глумливо
озирал  палату и  самого Василия,  словно дорогую плененную птицу,  широко
улыбаясь, кивал и подмигивал, встречая женскую прислугу. Василий знал, что
ублажают Тагая всячески,  и  женской податливостью в  том  числе,  поэтому
особенно  злился,  когда  татарин  начинал  разглядывать Глашу,  будто  бы
раздевая ее глазами.  Мерзко было,  конечно, но уже и привычно, потому что
каждый день повторялось одно и то же.  (Глашу потом хотелось  ему  прежде,
чем   притронуться  к  ней,  отмыть,  таким  похотливо-липким  был  взгляд
татарина.) А в этот день...  Ничего особого, ничего из ряда вон выходящего
не совершилось и в этот день!  Ну, зашел ханский соглядатай проверить, тут
ли московский княжич... Ну, расхмылился, ну, начал цапать глазами все, что
ни попадя,  ну,  сказал... Василий не услышал, что сказал татарин, даже не
ведал,  поспел ли что сказать.  Кровь неистово шумела в  ушах,  и  тяжелый
поливной кувшин с квасом, разлетевшийся о притолоку, мало не попал прямо в
ненавистную круглую морду.  Тагай змеей выскользнул из покоя.  Треснула  с
маху прикрытая дверь.  Бояре - кто вскочил,  кто остался сидеть, не донеся
ложки до  рта.  Александр  Минич,  переглянувшись  с  Данилою  Феофанычем,
быстрыми  шагами  выбежал из палаты.  На дворе уже поймал татарина.  Почти
силою взявши под руку и остановив,  строго глядя тому в наглые  злобные  и
испуганные глаза, выговорил:
     - Болен княжич!  Болен!  Голову ему  вчерась напекло!  (На дворе была
мерзкая  осенняя  сырь,   дул  ветер,   а  солнце,  почитай,  вчера  и  не
показывалось ни разу.) На, возьми! - продолжал Александр Минич, всовывая в
руку татарина серебряное кольцо с  крупным камнем ясписом.  -  Мы с  тобою
друзья были и будем,  и женка та,  давешняя,  тебя ждет,  понял? (Хотелось
добавить: <Понял, поганая морда?!> Но сдержал себя.)
     Тагай глумливо,  оправляясь и встряхиваясь, обозрел русского боярина,
подкинул на ладони увесистый дорогой перстень:
     - Смотри,  бачка! - высказал. - Хан будет гневен! Очень плохо! Смотри
княжича!
     - Уследим!  Боле того не  позволим!  Ты  уж извиняй,  ака!  -  обещал
Александр Минич,  за  плечи  отводя  татарина  от  крыльца  и  лихорадочно
прислушиваясь к тому,  что творится у него за спиною, в доме. (Не дай Бог,
княжич выскочит во двор!)
     Княжич и  верно вырвался из палаты и натворил бы дел,  не наткнись на
Ивана Федорова.  По мерцающему взору,  по обострившемуся,  точно голодному
лицу  княжича догадав обо  всем,  Иван  резко  захлопнул дверь в  сени  и,
шагнув,  крепко взял Василия за предплечья,  резко, сдавленным полушепотом
выкрикнув:
     - Охолонь! Не время ищо!
     Княжич,  не  сбрасывая Ивановых рук,  глядел на него и  мимо голодным
волком.  Вряд ли и  слышал что.  У княжича начинался тот приступ упорной и
темной ярости,  которая ежели посещает русского человека,  то у него лучше
не становиться на пути.
     - Кони!  Припас!  Оружие!  Ниче не готово!  Охолонь!  - говорил Иван,
встряхивая и  силясь  удержать рвущегося наружу  княжича.  Набежали бояре.
Данило Феофаныч совсем по-отцовски прижал к  широкой груди голову Василия,
дергающуюся в  сдавленных  судорогах,  гладил,  приговаривая то  же  самое
слово:
     - Охолонь!  Ноне посидим,  измыслим!  Орда за  Волгою,  дак,  тово...
(Данило Феофаныч и  сам задумывал не  по  раз о  бегстве.)  Уводя княжича,
Ивану  кивнул идти  следом,  по  дороге бормотал какие-то  успокоительные,
вовсе необязательные слова... Завел, мановением руки удалил присных, всех,
кроме  Ивана.  В  тесной горенке-боковуше остались втроем.  Василия Данило
усадил на лавку, Иван остался стоять.
     - Из  Сарая бежать нельзя!  Да и...  Все тута,  почитай,  погинут той
поры!  Почто,  мол,  не  уследили!  На Муравском,  на иных шляхах -  всюду
заставы!  Един  путь  -  морем,  из  Кафы,  дак  генуэзски фряги не  знай,
выпустят, не знай, татарам отдадут. Скорее второе! После Дона - все могут!
Степью? На Киев? Где владыку Дениса полонили? В Волохи? В Литву? А в Литве
што? Тоже и ляхов поопаситься не грех...
     Сколь мало друзей у Руси! - впервые понял и ужаснул Иван, слушая речь
старика. Но, подумав угрюмо, принял и то как безнадежность, как крест, как
основу национального мужества. Лишь бы не угасла вера!
     Так  думал не  один  Иван в  ту  пору.  Так  думали многие.  Потому и
Московская Русь  после  пышной  золотой  Киевской стала  уж  не  Золотой -
Святою. Святою при всех ужасах своей реальной земной судьбы.
     Ночью  сидели  вчетвером,   и  Данило  Феофаныч,  понявший  состояние
княжича,  уже не единожды задумчиво забирал горстью и обжимал свою бороду.
Александр Минич  спорил,  уговаривал подождать.  Василий молчал.  А  Иван,
которого пригласили тоже,  слушал боярина, набычась: к Александру Ми