ли патриаршьи послы Дакиан с  Пердиккою,  дабы осудить или оправить
русского   митрополита  Алексия   от   возведенных  на   него   Киприаном,
ставленником патриарха Филофея Коккина,  клевет.  (Как мы помним, это было
как  раз  перед походом на  Булгар,  и  Киприанов донос решительно не  был
принят на Москве.)
     Генуэзцы,  дабы  не  отдавать Тенедос  торговому противнику,  избрали
самый простой и радикальный способ: решили сменить императора.
     Темною ночью 11  июля  1376  года  к  греческому берегу Золотого Рога
неслышно  подошла  лодья.  Гребцы  осторожно опускали  в  воду  обмотанные
тряпками  весла.   Темные  масляные  волны  слегка  покачивали  безымянную
посудину,   посвечивала  вода.   С   берега  пахнуло  волною  перегретого,
настоянного на  ароматах  цветущих садов  воздуха,  в  который  вплетались
незримые струи дыма с монастырских и императорских поварен. Темная громада
Влахерн надвинулась, затмевая небосвод.
     - Лишь бы не показалась луна!  - произнес кто-то вполголоса. Кормчий,
привстав,  трижды  на  краткий  миг  приоткрыл  укутанный плащом  масляный
фонарь.  Скоро с берега ответили тем же. Не приставая, лишь уперев весла в
берег,  люди  на  лодье стали ждать,  и  эта  смутная,  напряженная тишина
густела и густела.
     - Мессере Дориа! - прошептали с кормы.
     - Молчи,  Пеппино!  -  отозвался негромкий властный голос человека, с
головою замотанного в просторный генуэзский плащ.
     Когда тишина уже  стала нестерпимой,  на  берегу раздались торопливые
шаги  многих  ног,  и  некто  в  порванном греческом хитоне,  потирая  под
хламидою ушибленное при падении с высоты плечо, приблизил к берегу. За ним
несли на руках мальчика,  сцепившего изо всех сил зубы, чтобы не закричать
или не заплакать.  Грек,  колеблясь,  ступил по щиколотку в воду,  намочив
калиги,  и остановился в нерешительности.  Его, однако, тотчас подняли под
руки  (и  он  скрипнул  зубами,  едва  сдержав возглас боли) и перенесли в
лодью.
     - Вы целы, ваше величество? - спросил по-гречески человек в плаще.
     - О,  ох...  да!  -  невнятно отозвался пленник, поворачивая к берегу
зрячую половину своего обезображенного лица.  Гребцы осторожно,  но сильно
налегали на весла.  Бархатный берег отдалялся все далее,  и с тем вместе в
сердце грека пробуждалось и ширилось бурное ликование, хотя тело, навычное
к  однообразному застойному воздуху каменной тюремной кельи,  била крупная
дрожь,  и зубы тоже приходилось сжимать, дабы они не лязгали друг о друга.
Мелькнул луч фонаря,  и  в его потаенном свете явилось лицо,  полное муки,
ненависти и вожделения,  лицо человека,  готового на все,  лицо Андроника,
коему  генуэзцы подарили жизнь и  обещали подарить ромейский престол.  Он,
рассеянно  протянув  руку,   взъерошил  волосы  своего  косоглазого  сына,
продолжая неотрывно глядеть на  уходящие во тьму и  в  отдаление с  каждым
гребком весла башни Влахернского дворца,  и,  лязгнув-таки  зубами,  хищно
оглянулся вокруг: нет, за ними не гнались!
     Барки,  галеры и  пузатые купеческие нефы  неподвижно дремали,  почти
неразличимые  на  темной  воде,   лишь  иногда  при  тусклом  блеске  чуть
колеблемой  влаги  обнажая  блестящие  обводы  своих  выпуклых  боков.  За
генуэзской лодьей  погони  не  было,  и  даже  на  греческом берегу царила
покамест тишина.
     На  немой  и  восторженный вопрос  беглеца  человек  в  темном  плаще
процедил сквозь зубы только одно слово:  <Золото!>  И Андроник,  коротко и
бурно  вздохнув,  замер,  подрагивая  и  следя  неотрывно,  как  удаляется
твердыня Влахерн,  близит Галата,  а с нею -  вожделенная, потерянная было
навсегда и  вновь  обретаемая ныне  власть.  Сгорбленная спина  вчерашнего
пленника распрямилась,  в остром очерке лица являлась, былая властность, и
когда  нос  лодьи  глухо  стукнул в  причал Галатского берега,  со  скамьи
подымался смиривший наконец дрожь в членах уже не пленник,  не узник башни
Анема,  а  новый василевс,  готовый драться за престол с  отцом и братьями
насмерть, не останавливаясь ни перед чем.
     Пока  спотыкающегося мокрого  Андроника  с  сыном  влекли  переулками
ночной Галаты,  пока кормили,  переодевали,  передавая с  рук на  руки,  в
укромной хоромине палаццо  генуэзского подеста  решалась дальнейшая судьба
беглого венценосного отпрыска.
     Прежний,  закутанный в  плащ,  похититель пленника был уже тут.  Плащ
теперь был снят,  и  в  скудно,  но  пристойно освещенном покое за тяжелым
столом с  резными ножками в виде химер,  упирающих в пол когтистые львиные
лапы,  среди немногих, но избранных светских и духовных лиц сидел пожилой,
с сильною проседью,  человек в простом и темном суконном кафтане с простым
тонким  белым  воротником,  но  с  тяжелой золотою цепью  на  плечах.  Его
жесткое,  в твердых морщинах,  властное лицо,  горбатый нос, узкие, твердо
сведенные губы -  все  говорило о  воле и  характере недюжинном и  вряд ли
добром.  Напротив него  сидел  подеста  и  сейчас  говорил горячо  и  даже
страстно,  что затея с Андроником опасна донельзя, что хоть и удалось само
похищение,  чему  он  не  верил до  самого конца,  но  посадить беглеца на
ромейский престол одна Галата никак не сможет, не хватит ни ратных сил, ни
денег, ни даже кораблей.
     - Греки давно разучились воевать! - не выдержал носитель златой цепи.
     - Вы  забываете,  мессер  Дориа,  -  живо  возразил  подеста,  -  про
каталонскую гвардию василевса!
     - И про венецианский флот!  -  подсказал кто-то из сидящих за столом,
но докончил,  обращаясь к бальи: - Город надо брать с суши! Марко Кралевич
уже идет нам на помощь,  как было договорено,  и  гонца к  нему я отправил
полчаса назад!
     - Осаду надо начинать немедленно!  - подсказал второй из предсидящих.
- Пока республика Святого Марка не прислала сюда свой флот!
     Подеста смолк.  Взоры обратились к  тому,  кто сидел во главе стола в
бело-красном  епископском  облачении.  Тот,  поняв  невысказанный  вопрос,
слегка пошевелил головой, произнеся негромко:
     - Андроник должен  сегодня же  на  заре  прибыть к  султану Мураду  и
договориться с ним о помощи. Мурад предупрежден!
     Присутствующие молча склонили головы.
     Бритый епископ (тоже фрязин знатного рода и полномочный представитель
римского  престола на  землях  Генуэзской республики) поискал  глазами  и,
помедлив, произнес:
     - Скажите вы, мессер Никколо Маттеи!
     Некомат-брех (это был он),  вчера лишь прибывший из Кафы,  волнуясь и
без  нужды  теребя  рукава  дорогого  выходного  русского  летника,  начал
рассказывать о  посольстве Дакиана с Пердиккою,  о деятельности Киприана в
Литве  и  планах  последнего  объединить  вновь  распавшуюся было  русскую
митрополию под одним своим управлением, о неудаче посольства, о том, что и
великий князь московский Дмитрий не хочет Киприана и жаждет,  по-видимому,
посадить  на  митрополичий престол  своего  печатника Михаила-Митяя,  егда
владыка Алексий умрет и  освободит место для нового претендента,  а заодно
развяжет руки  генуэзским купцам,  коих ныне единственно по  представлению
русского митрополита не пускают на север к дешевому меховому изобилию...
     Епископ,  слегка нахмурясь,  мановением руки  утишил поток Некоматова
красноречия:
     - Довольно,  мессер  Маттеи!  -  с  мягкою твердостью вымолвил он.  -
Оставим на  будущее речь о  торговых интересах наших гостей!  Мы  не можем
допустить, - сказал он с весомою расстановкой, - не можем допустить, чтобы
великое  дело  объединения церквей  и  вящего  торжества истинной веры  на
землях   Востока,   с   последующим   обращением   схизматиков  под   сень
католического престола,  чтобы дело это захлебнулось вновь и вдруг,  ежели
великое княжество Литовское примет крещение от греческой патриархии!
     Он  еще  помолчал,  глядя  прямо  перед  собою туда,  где  серебряная
языческая  богиня   приподымала  обнаженными  руками   чашечку  цветка   с
вставленною в нее высокою витою свечой, и докончил твердо:
     - Андроник должен переменить патриарха! Филофей Коккин слишком опасен
для нас! И его ставленник Киприан такожде! Вы обязаны, мессеры, поддержать
в церковных делах князя Дмитрия или,  по крайней мере, не мешать ему, дабы
сугубая  рознь его,  равно как и митрополита Алексия,  с Ольгердом помогла
победе римско-католической церкви в великой Литве!  - Он опять помолчал  и
присовокупил  с  твердою  сдержанной силою:  - Папа тогда лишь благословит
днешнее предприятие республики, когда мессеры, предсидящие за этим столом,
принесут присягу всемерно и в первую очередь способствовать делу церкви!
     Наступила тишина.  Впрочем,  присутствующие и  не  думали  возражать,
прикидывая лишь,  кого  и  как  можно  подвинуть кандидатом на  патриарший
престол еще не завоеванного города.
     Так,  враз и  всеконечно,  была решена судьба Филофея Коккина,  как и
всех  его  хитроумных  затей:  совокупить государей  православных стран  и
повести к <одолению на бесермены>. Затей, из коих не получилось ничего, да
и не могло получиться, ибо это было древо, лишенное корней, выращенное без
почвы, на неверной и зыбкой основе союза с капризным и слабым императором,
неспособным защитить не токмо дело церкви, но и свою собственную жизнь.
     Обрушилось!  Хотя сам Филофей до утра этого дня еще не знал, не ведал
о  бегстве узников башни  Анема  и  не  догадывал о  скорой перемене своей
участи.  А  узнал о  грозном колебании почвы под ногами лишь перед поздней
обедней,  когда  уже  бежавший  Андроник,  перевезенный  генуэзцами  через
Босфор,  ехал в  сторону Никеи дабы,  не  без  известного трепета в  душе,
встретиться с  Мурадом,  давним своим  супротивником,  у  коего он  теперь
должен был выпрашивать войско против своего отца...  Должен был выпросить!
Но  не  ведал точно,  не  схватит ли его Мурад и  не выдаст ли на расправу
родителю.
     Мурад не  сделал того,  что  мог содеять,  памятуя события трехлетней
давности.  Но,  возможно,  предупрежденный католиками о  замыслах Филофея,
как-никак направленных прежде всего противу турок,  и  к  тому  же  верный
политике  всяческого  ослабления  христиан  в  междоусобных  бранях,   дал
Андронику шесть тысяч всадников и  четыре тысячи пехотинцев.  Уже  с  этим
десятитысячным турецким отрядом,  с  сербскою помочью Марко Кралевича и  с
генуэзскими  волонтерами начал  Андроник  осаду  города,  которая  длилась
тридцать два дня.
     Двенадцатого   августа    1376    года    осаждающие   ворвались    в
Константинополь.   Иоанн  V,  а  точнее,  его  сын  Мануил,  сопротивлялся
отчаянно.  Три  дня шли уличные бои.  Генуэзцы потеряли сто шестьдесят душ
убитыми,  но в конце концов город был взят, а Иоанн V с сыновьями Мануилом
и Федором заточен в ту же башню Анема,  в которой сидел до того Андроник с
сыном.
     Еще не  утих звон меча,  брошенного Мануилом на  каменные плиты пола,
когда вооруженная толпа врагов ворвалась во Влахернский дворец и наследник
престола понял,  что сопротивление бесполезно,  еще шли грабежи,  и турки,
едва  утишенные богатыми  дарами  и  добычею,  только-только  ушли  домой,
переправленные  на   генуэзских  гатах  на   свою  сторону  Босфора,   еще
бесчинствовали в Леокомидиях сербы Марко Кралевича,  еще дымились пожары и
купцы  продолжали прятать спасенное от  завидущих глаз  воинов добро,  как
очередь дошла и до патриархии.
     Филофея Коккина свергли с престола и заточили в монастырь в сентябре.
Старый патриарх,  потерявший надежду и  силу,  тупо  ждал конца,  молясь и
изредка плача, меж тем как двор его разбежался, синклитики попрятались и в
секретах патриархии оставалась налицо едва  четверть низовых служителей из
тех,  кому нечего терять и  коих редко кто трогает даже и при самых крутых
переменах власти.
     Вспоминал ли  он,  стоя  на  коленях перед аналоем и  подымая старые,
очень  еврейские и  очень  обреченные в  этот  миг  глаза к  строгим ликам
греческих икон,  вспоминал ли  он  далекого своего прежнего друга Алексия?
Каялся ли в  измене ему?  Призывал ли духовным призывом к  себе из далекой
Литвы Киприана? Мы не знаем.
     За ним пришли.  Он отдался в руки врагов без сопротивления. Сделавший
столь много (и  столь мало вместе с  тем!),  этот человек не нашел в  свой
последний час ни  друга,  ни  слова утешения,  ни  даже мужества,  с  коим
некогда Иоанн Кантакузин встретил закат своей политической судьбы.
     Его  не  убили.  С  него  сняли  ризу  и  отобрали знаки  патриаршего
достоинства:  епитрахиль,  бармы, митру и посох, печать и золотую панагию.
Облачили в  простую темную рясу и  отвели в  монастырь.  И  только-то мы и
знаем о конце, о последних днях Филофея Коккина! Его перестали поминать на
литургии. Но что стало с ним и когда он умер? Видимо, вскоре. Мы не знаем.
Он  стал  неинтересен никому,  педант,  решивший  проверить долготу  жизни
ворона,  не сообразив того,  что сам он не имеет и  десятой доли срока той
самой долготы.
     Остались гимны,  некогда  пересланные на  Русь,  осталась память  его
прежней дружбы с  Алексием,  ибо  осталась память этого  далекого русского
мужа,  свершившего то, что свершить удавалось зело немногим, - создавшего,
великую страну,  в  череде ближайших веков расширившуюся до пределов одной
шестой части обитаемой суши:
     А что свершил,  что оставил после себя  он,  Филофей?  Но  и  мог  ли
оставить,  ибо был и жил,  в отличие от Алексия,  не на восходе, на закате
бытия своей, некогда тоже великой империи, и вся его со тщанием сплетаемая
паутина государственных и церковных союзов,  охватившая Сербию,  Болгарию,
Влахию,  Русь и Литву,  <на ниче ся обратиша> при первом же суровом  ветре
государственных   перемен,   первом   же  заговоре,  устроенном  властными
иноземцами.
     На патриарший  престол  был  назначен  (не  избран собором,  а именно
назначен  Андроником!)  митрополит  Севастийский   Макарий,   по-видимому,
устраивавший генуэзцев много более Коккина.
     А теперь вернемся на полгода назад на Русь  и  поглядим  на  тамошние
дела.


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Русская рать ушла к Булгару,  успокоившаяся Москва, справив Масляную,
встретила Великий пост  и  теперь  ожидала возвращения своих  победоносных
ратей. Пасха в этом году была тринадцатого апреля, но уже за две недели до
того дошла радостная весть о победе под Булгаром.
     Кажется,  какая связь меж ратным одолением на  враги и  делами сугубо
церковными? Но, получив жданную грамоту от Боброка, Дмитрий, во все недели
Поста не находивший себе места,  тут и решился наконец.  Он вызвал Митяя к
себе и встретил его необычайно торжественно.
     Князь  стоял  широкий,   плотный,   в  белошелковом,   шитом  травами
расстегнутом домашнем летнике с  откинутыми рукавами,  в  чеканном золотом
поясе сверх узкого нижнего рудо-желтого зипуна. Непокорные волосы крупными
прядями падали на золотое оплечье. Рубленное топором крупное, бело-румяное
лицо    князя    в    кольцах   молодой   русой   вьющейся   бороды   было
вдохновенно-величественным (и -  кабы не был он великий князь Владимирский
и Московский -  то и немножко смешным),  правая рука часто и непроизвольно
сжималась в кулак.  Хмуря брови и весь мгновеньями заливаясь неровным алым
румянцем, - верный признак того, что князь излиха волнуется, - Дмитрий, не
садясь и не усаживая печатника своего, начал:
     - Первый раз мы отбились!
     И Митяй, порешив было, что речь идет о булгарской войне, вздрогнул и,
не враз сообразив,  о  чем княжая толковня,  в  свой черед багрово и густо
покраснел,  медленно склоняя бычью  шею,  осененную густою  гривою темных,
обильно умащенных и спрыснутых восточными благовониями волос.
     - Так,  княже...  -  произнес с расстановкою,  ожидая,  но все еще не
вполне догадывая о главном.
     - И  этот литвин Киприан,  и прочая!  -  еще прямее и тверже высказал
князь. И вновь помедлил и, густо заалев, докончил:
     - Нам надобен свой наместник по батьке Олексею!  Егда умрет!  Думаю -
тебя! - И проговорил быстро: - С боярами баял уже!
     Митяй стоял,  склоня голову. Кровь ходила толчками, и сам чуял, как у
него багрово заливает лицо и пот росинками выступает на висках.
     - Посему!  Должен принять постриг! И делаю тебя архимандритом Святого
Спаса!
     <Княжого монастыря столичного.  Под боком,  за палатами князя вплоть.
Тут воля Дмитрия,  и  сам владыка Алексий не скажет противу...> -  все это
проворачивалось в мозгу Митяя,  рождая вожделение и страх:  Алексий еще не
умер,  и  когда  еще  умрет  этот  бессмертный сухой  старец  с  ясною  не
по-старчески головой.  И  на  миг до того стало жаль расставаться со своим
званием бельца!  Хоть и  давно уже овдовел коломенский поп,  забыл,  как и
жили с  женой,  хоть и  не страдал похотными позывами,  разве чревоугодием
грешил излиха, а все же в черное духовенство, в монашество, отсекающее все
плотское,  земное,  единожды и  навек...  Не  хотелось!  Так не похотелось
вдруг!  Словно и  грядущая власть,  и  заступа княжая стали не сладки!  Но
престол духовного главы Руси Великой!  Но слава, но почет! Но воля княжая,
отступить которой значило потерять все... И поднял чело Митяй, в поту, как
в  росе,  и жарко стало ему под облачением,  и вес драгого тяжелого креста
наперсного почуял вдруг и вес тяжелого перстня с печатью.
     - Так,  княже!  -  сказал, повторил, охрипнувши враз. И очи возвел, и
вопросил с  просквозившею последней робостью:  -  Должон благословити мя и
сам владыка?
     И князь охмурел ликом,  и сурово и грубо стало рубленое,  крупноносое
лицо,  и,  упрямо  набычась,  отверг,  единым  словом  перечеркнув  страхи
печатника своего:
     - Уговорю!


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

     Дмитрий был упрям,  и знал это за собой, и бесился, когда ему об этом
напоминали.
     Добрый  и  хлебосольный,  иногда почти  бесхарактерный в  обращении с
боярами (что, кстати, очень помогло росту и укреплению московской боярской
господы), как-то умел Дмитрий и принимать, и награждать, и привечать новых
знатных послужильцев из смоленских,  северских и  литовских бояр и княжат,
но  уж  когда,  как  в  споре  с  Иваном Вельяминовым,  попадала ему,  как
говорится,  шлея  под  хвост,  было Дмитрия не  свернуть и  даже сам  себя
окоротить он  становился не  в  силах.  А  посему...  Посему и  не  сумели
остановить,  сдержать его  игумены московские,  когда  в  разгар победного
звона постриг он  Митяя в  монашеский сан и  тут же назначил архимандритом
княжого Спасского монастыря.
     Прибавим к тому, что и Митяй, оказавшись в рядах черного духовенства,
нрава своего не изменил,  пиров и дорогой рыбы на своем столе не поубавил,
а начальственной властности в голосе новопостриженного старца Михаила даже
и прибыло.  И тут вот, еще не лично, не лоб в лоб, столкнулся Михаил-Митяй
с игуменом Сергием.
     Новый архимандрит не  умел,  не  мог и  не хотел принять аскетическую
жизнь старцев общежительных монастырей,  и Сергий, коим ему молча, но явно
кололи глаза, стал Митяю что быку красная тряпка.
     - Сотру!  Постники!  -  рычал он, мало понимая и сам, как и о чем, но
чуя в  груди то жжение и  истому,  кои проистекают от долгого задавленного
гнева.  К  тому же  и  племянник радонежского игумена настоятель Симоновой
обители,  деятельный  и  спорый,  то  и  дело  оказывался на  дороге  и  в
противодействии Митяевым замыслам. Даже свои, спасские, иноки шептались по
углам и пересуживали за спиною, и Митяй это кожей чуял, разожжением плоти,
словно бы осыпанный мурашами, проходил, стараясь не взирать, не глядеть...
Мало утешали и те,  во все века живущие и неистребимые, кто, клонясь перед
всяческой силой, нынче лебезил перед ним, низя взоры и хитренько вздыхая о
владычном  восприемнике.   (Князев  замысел  ведом  был  всей  Москве,  но
одобрялся немногими.)
     Спросим  сейчас  -  почему?  Коими  государственными причинами,  коим
дальним замыслом порешил князь Дмитрий содеять митрополитом Митяя,  именно
его,