сильных князей по сыну, вишь, берет! Мыслит, с
того  ему  легота  настанет  Русью  править...  Не  ошибся  бы  только!  -
раздумчиво домолвил боярин.  -  А и тута княжичам,  нашему да твоему,  при
таковой нуже не след бы враждовать!
     (Вот ты  за  какою надобью приволокся ко  мне!  -  догадав,  мысленно
возразил Михайло. Но зла на Кошку как-то не было.)
     - Ростовчан-то  отпускает?  -  спросил.  -  Ну,  да те ему не опасны,
вишь...
     Сколько богатств оставили нынче в Орде князи русские!  А зачем? Чтобы
получить из  рук  нового хана  старые уделы  свои,  коими  и  допрежь того
володели!
     И оба,  князь и боярин, опять молча глянули друг на друга, почуявши в
этот миг,  что какими бы злобами ни разделяла их нынешняя судьба, но они и
при этом одно,  единое,  чему и надобно быть не поврозь,  а вместе,  и имя
чему - Русь.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     В  мае,  да и  в июне было ни до чего.  В разоренном войною княжестве
следовало взорать и  засеять всю  пашню,  заново  срубить порушенные избы,
добыть откуда-то скот,  и  Дмитрий сутками не слезал с  седла,  мотался по
волосткам,  объезжал села,  строжил и  раздавал наказы,  рассылал семенное
зерно  и  коней  взаймы,  до  новины.  Весь  скот,  забранный на  Рязани и
додержанный до  весны,  теперь  пошел  в  дело,  растекаясь по  деревням и
слободам,  наполняя живым  радостным мычанием выморенные по  осени хоромы.
Всю  зиму возвращались выкупаемые князем московские полоняники.  Получивши
месячину  из  монастырских запасов,  мало  поотдохнув,  брались  за  дело.
Восставало княжество!
     Хозяином Дмитрий был хорошим.  Родовое,  семейное,  от  князя Даниила
идущее без натуги проявлялось в нем,  сказывалось во всем. Понимал с ходу,
кого подобно поощрить,  кого окоротить, кого и скрутить, устрашив. А иному
ленивцу  хватало  доброй  княжеской оплеухи,  от  которой  непроворные как
подкошенные  летели  с  копыт  и  боком,  боком,  раком,  раком  отползали
посторонь,  разом на  чуточку поумнев.  Трудился князь,  трудились бояре и
смерды,  и  уже  ровными платами голубой зелени  поднялось яровое,  и  уже
заколосились озимые,  и  когда уже стало ясно,  что главное,  на чем стоит
земля, хлеб, нынче спасен, стало мочно вздохнуть, перевести дух и принять,
по давно обещанной просьбе,  нижегородского архиепископа Дионисия со своим
духовником игуменом Федором Симоновским ради дел, от коих, как предупредил
Федор, будет зависеть сама судьба русской земли.
     Сергия не было в этот раз на совещании иерархов церковных,  пришедших
ко князю с единым требованием:  сместить наконец с митрополичьего престола
Пимена  и  заменить его  архиепископом Дионисием,  оказавшим после  своего
возвращения из Константинополя сугубое рачение о  делах церковных.  Сергия
не  было,  но  за  всем,  что говорилось и  как говорилось тут,  стоял он,
незримый, вдохновляя речи Федора Симоновского, ободряя иных, колеблющихся,
освящая авторитетом своим  личность самого Дионисия,  столь  долго бывшего
духовным главою Суздальско-Нижегородского княжества, что и помыслить о нем
инако князь Дмитрий без Сергиевой понуды и  вовсе бы  не  смог.  Но Сергий
прислал грамоту,  и духовная весть преподобного,  облеченная в плоть этого
невеликого куска пергамена, дошла до князя.
     Дмитрий сидел в креслице,  взглядывая из-под лохматых бровей, изредка
сопя,  ибо как-то  все не  умещалось в  сознании!  Не по его ли княжескому
наказу пискупа Дионисия имали всего-то  три лета тому назад!  Но  и  Пимен
поистине не  вызывал  сочувствия Дмитриева.  Пимен  был  убийцей печатника
Митяя,  хоть и не сам давил давнего возлюбленника княжого.  Обстоятельства
дела  давно  уже  были  выяснены  на  правеже,  и  непосредственные убийцы
наказаны лютою смертью...  И все же!  Некого было нынче защищать князю, не
за кого биться с  иерархами!  И токмо одного,  возвращения Киприанова,  не
хотел Дмитрий,  ощущая,  как груз недавних трудов, конской скачки и хлопот
тяжело давит на плечи, зовет его сгорбиться в княжеском седалище своем. И,
не  давая  повады усталому телу,  князь  все  прямее и  прямее отгибался в
золоченом креслице,  грубыми большими руками  охапив резные львиные головы
подлокотников.


     Собравшиеся  иерархи  в   лучших  своих  облачениях,   в  клобуках  с
воскрылиями,  с тяжелыми,  на серебряных цепях,  крестами и панагиарами на
груди,  были торжественны и суровы. Шел суд, и судили отсутствующего здесь
главу русской церкви,  самого митрополита,  хотя по  правилам и  не  имели
присные права его  судить.  Осудить Пимена и  лишить сана мог только собор
цареградских  иерархов  под  водительством патриарха  константинопольского
Нила,  да и  то в  обязательном присутствии самого Пимена.  И  все же тут,
перед лицом великого князя, творился духовный суд, где поминалось скопом и
кучею все,  чем Пимен истерзал терпенье клириков:  и симония,  и грабленье
обителей,  и поборы с сельских иереев, и неуменье утишить стригольническую
ересь,  в  том  же  Пскове укрепившуюся ныне даже и  в  ряде монастырей (и
первом из них Снетогорском),  что уже вообще не умещалось ни в  какие меры
подобия...
     Дмитрий слушал не  прерывая,  с  горем  вспоминая покойного печатника
своего. Как мало минуло лет! И сколь много совершилось великих и горестных
дел,  воистину отодвинувших прежние  его  хлопоты церковные в  неизмеримую
глубину времени!  Отче Олексие!  А ты бы как решил и что содеял днесь? Или
послушать  печальника  твоего  Сергия,  довериться гневу  (или  мудрости!)
старцев  общежительных  обителей,  которые  нынче  все  более  забирают  и
набирают силу на Руси?  Что-то такое нашел,  почуял, понял игумен Сергий в
жизни  сей,  ощутимое  как  твердота перед  лицом  быстробегущего времени!
Отречение от  себя?  Ради  Господа!  И  пискуп Денис с  тем  же  посылывал
учеников своих, дабы воздвигали общежительные обители по Волге, Унже, Саре
и иным большим и малым рекам, где теперь, бают, и починки и слободы растут
вокруг тех потаенных обителей!  Сердце не по-хорошему ворохнулось в груди.
Князь,  склонивши голову, прислушался к себе. Какие же годы, в самом деле,
три  десяти летов!  А  вон и  нити серебра у  него в  бороде находит нынче
заботливая Авдотья,  и  силы те,  что  еще  до  роковой битвы с  Мамаем не
приходило считать, нынче нет-нет да и предупреждают его об исходе своем!
     Вдруг, нарушая чин и ряд, пугая синклит иерархов, он громко вопрошает
Дениса, возможет ли тот и не зазрит ли давешнего гонения, воздвигнутого на
него великим князем.
     - Княже!  - суздальский архиепископ глядит на него с суровым упреком.
- Егда мог бы аз ся огорчить тою, давешнею, безлепостию, не был бы достоин
места сего! Не мне, но великой Руси то надобно, дабы на престоле владычном
был муж,  достойный сана сего и воин Христов, ибо тяжка судьба земли нашей
и  не скоро возможет Русь,  воздохнув,  опочить в славе и спокойствии лет!
Уже и теперь не мыслю я о разделении земли,  о коем хлопотали подчас князи
суздальстии!  Земля,  язык русский,  должны быти едины суть!  С тем лишь и
дерзаю помыслить о вышней власти!
     Дмитрий выслушивает Дионисия,  склонивши тяжелое, с набрякшими веками
чело. Медлит, думает. Говорит наконец, припечатывая решение духовных:
     - Быть по сему!


                            ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     А  несчастья в это лето сыпались на него одно за другим.  Едва успели
отправить в  Константинополь архиепископа Дионисия с Федором Симоновским -
о  чем,  разумеется,  Пимен тотчас узнал и,  встречаясь с  князем,  глядел
теперь на  него с  тем подло-жестоким выражением,  при котором не ведаешь,
чего ждать.  То ли тебя предадут, то ли убьют из-за угла, то ли кинутся со
слезами гнусными целовать руки,  умолять,  и  это  последнее было страшнее
иного,  потому  что  безмерно подлей!  Не  дай,  Господи!  Видеть  таковое
унижение властителя духовного было вовсе непереносно Дмитрию.  Расставаясь
с  Пименом -  и благословения его были точно Каинова печать или же поцелуй
Иуды, - расставаясь с Пименом, Дмитрий долго приходил в себя, отругивался,
яростно рычал в  успокаивающих Дуниных объятиях...  А  в лугах косили,  на
Москве строились,  жизнь,  казалось, налаживалась понемногу, но, не успели
проводить духовных послов, новая беда обрушилась на него!
     Недели не прошло с отъезда тех, как горестный вестник на двор: пятого
числа  июля  месяца  скончался  тесть,  старый  суздальский князь  Дмитрий
Костянтиныч.  Тестю исполнился шестьдесят один год,  он долго болел, перед
смертью посхимился с именем Федора,  и все-таки эта давно ожиданная смерть
подкосила Дмитрия.  Разладилось разом  все  хрупкое равновесие отношений с
нижегородским  княжеским  домом,   добытое  усилиями  предшествующих  лет.
Предатели (иначе не скажешь!) Василий Кирдяпа с Семеном,  хоть и родичи, а
предатели,  сдавшие Тохтамышу Москву,  могли  теперь  потребовать себе  по
праву  наследования все  нижегородское княжение  с  Суздалем  и  Городцом.
Потребовать у  Тохтамыша в уплату за давешнюю лесть,  за погром Москвы!  И
этот наглый татарин -  почему бы ему и  не дать,  и не расплатиться щедрой
рукою,  оторвавши Москву, да что Москву, весь удел Владимирский от выходов
к Волге,  от торговли ордынской,  от Сарской епископии, от гордых замыслов
дольних, ото всего!
     Дуня  рыдала.  Она  любила  отца,  прощая тому  все  безлепые шатания
последних лет.  Рыдала,  уткнувшись в алые взголовья княжой постели.  А он
сидел  рядом,  гладил ее  большою рукой  по  рассыпанным волосам (была без
повойника) и молчал. Слова не выговаривались. Тупо думал о том, что делать
теперь.  Ежели,  ежели... И Василий в Орде! И Кирдяпа с Семеном! И Михайло
Тверской!  А ну как они все,  вкупе...  И пискуп Денис,  который в днешней
нуже мог бы, верно, защитить, удержать, теперь уже где-то там, за Окою...
     Странно, сперва совсем не подумал про Бориса Костянтиныча. Дядя своих
буйных племянников,  давний враг Москвы,  он и  ныне сидел в  Орде с сыном
Иваном,  хлопоча перед ханом о вотчинах своих... Но теперь, теперь! Теперь
ему  надобно было помочь усесться в  Нижнем!  Занять тестев стол!  Хошь на
время,  на срок малый,  пока не осильнели опять,  отодвинуть от себя и  от
княжества сущую эту беду!
     В  сенях встречу попавшегося Свибла (всегда лезет на  очи!)  сгреб за
грудь,  в готовую расхмылить почти родную хитрую морду выдохнул: <Не ты ли
меня продаешь,  Федор?> И откинул, отшвырнул от себя, едва устоял на ногах
боярин, и уже издали, с оборота, крикнул повелительно: <Думу собирать!>
     К вечеру сидели с боярами. Тут вот ощутил только, что в тревоге не он
один,  озирая готовно-зоркие лица Всеволожей (Свибловой зазнобы!  Знал все
нелюбия     боярские!),     внимательный    лик     осанистого     Мороза,
спокойно-настороженный,  без обычной улыбки своей взор Тимофея Вельяминова
(пришел ныне с  Юрием Грункой,  младшим братом,  и  с племянником,  Иваном
Федорычем Воронцом),  и  далее по  лавкам:  Ивана Родионыча Квашню,  Ивана
Федорыча, Собаку Фоминского, Семена Окатьевича и целую дружину Акинфичей -
Федора  Свибла,   Ивана  Хромого,   Александра  Остея  и  других.  Дмитрий
Михайлович Боброк,  высушенный долгою болезнью,  сидит по  правую руку  от
князя.  Смотрит отрешенно и строго, в никуда. Игумен Севастьян поглядывает
то  на  него,  то  на  великого князя.  Двоюродный брат Владимир,  пышущий
здоровьем,  сияющий, один только и не сдерживает порою невольной, рвущейся
с  уст улыбки.  День какой!  А  в лугах,  где косари,  рядами,  со смехом,
пестроцветные, в праздничных одеждах своих ходят женки с граблями и поют -
как  поют!  Аж  досюда доносит!  В  лугах,  где голову кружит от  медового
аромата  вянущих  трав,  в  лугах  каково!  Эх,  не  вовремя помер  старый
суздальский князь,  в осень бы лучше!  И вся земля тово, в пору ту, словно
грустит. Не вовремя!
     - Кошка-то ведает?!
     На правах брата и  володетеля вопрошает Владимир.  И не окоротишь,  и
вопрос не нелеп:  без Федора Кошки,  без его трудов ордынских ныне и вовсе
бы пропасть! А и от Данилы Феофаныча из Орды нету вестей. Как там Василек,
наследник?  Не соскучал,  не изнемог в татарской земле? Не в состоянии там
от кого иного?  В  Сарае по злобе ли,  по зависти и  убить могут,  а там и
концей не найдешь!  (Дуню давеча с  трудом отговорил от поездки в  Нижний.
Тестя уже схоронят,  лето,  не станут сожидать доле трех ден, а соваться в
город при нынешнем безвластии и ей не след!) Дуня плачет,  дети в тревоге,
а у него и у бояр своя зазноба, княжеская, невесть, что и вершить.
     Остановили на  том,  чтобы  поддерживать перед ханом князя Бориса.  В
Орду поскакали срочные гонцы с  поминками.  В  ожидании и  страхе тянулись
недели,  не принося облегчения,  хоть и стояло вёдро,  хоть и справились с
покосом  в   этот  раз.   Наконец  дошла-таки  весть,   что   хан  передал
нижегородский престол Борису  Кстинычу.  Но  и  вздохнуть не  пришлось!  С
вестью прискакал Федор Кошка. Мрачнее тучи был боярин и, оставшись с глазу
на глаз, вымолвил:
     - Беда, князь!
     - Кирдяпа с Семеном копают под меня?  -  начал было Дмитрий, но Кошка
небрежно отмахнул рукавом:
     - Копают,  конешно!  Как не копать!  Да хан и им не больно верит... А
токмо,  князь батюшка,  не обессудь!  Великое княжение закачалось! Надобно
серебро и -  враз!  Много серебра!  Хану без того,  вишь,  своих амиров не
удоволить, ну и... Сам понимай!
     - Сколь?
     Федор  поднял  тяжелый взор  (уже  не  молод!  Уже  и  морщью покрыло
прокаленное  солнцем,   иссеченное  ветрами  чело!),  поглядел  на  князя,
помолчал.
     - Осемь тыщ! - сказал. Сказал и умолк.
     - Столько не собрать!  -  бледнея,  отмолвил Дмитрий. И слышно стало,
как бьется в оконницу дуром залетевшая в горницы лесная зеленая муха. - Не
собрать!  -  с отчаянием повторил Дмитрий. - Мне все княжество разорить, и
то восьми тыщ серебра не достать нынче!
     Кошка вдруг молча сполз с лавки и упал на колени.
     - Князь батюшка!  Не кори! Иного измыслить не мог! Не переодолим коли
- и все истеряем!  Ведаю!  Ведал и сам!  А токмо -  всех обери,  по земным
грамотам, у кого хошь!
     - Был бы митрополит другой!  -  зло и мрачно отозвался Дмитрий.  -  У
фрягов, баешь?
     - Тыщи три дадут,  вызнавал!  Кой-чем поступиться придет...  И  греки
дают,  и бесермена, ежели по-годному попросить. Заможем на то лето отдать?
- поднял требовательный взор на князя.
     И  теперь их было только двое.  А там -  бояре,  князья,  стратилаты,
дружина,  города,  села,  купцы, смерды, и у всех... И все и все сейчас на
этих вот Иудиных тысячах зависло опять!  Когда же,  ну когда возможет Русь
попросту двинуть железные полки, изречь: <Не позволю!> И броня, и стяги, и
гнев ратный,  и,  с рогатинами, ряды пеших дружин, смерды, боронящие землю
свою. И чтобы никому ся не кланять! Ни хитрому фрягу, ни немцу прегордому,
ни злому татарину,  ни свирепому литвину,  ни бесерменину тому!  Того ведь
одного токмо и  жажду,  по то и бьюсь!  Величия жажду родимой земле,  Руси
Великой!  А  нет,  дак мне вон ета постель,  да  Дуня,  да  какой ни  есть
зажиток,  детей бы  гладом не поморить...  Много ли на себя-то самого идет
княжого добра!  За трапезою - те же каша да щи, и не надобно иного! Изюму,
да  ягод винных,  да  вин заморских,  из  фряжской земли привезенных,  чем
балуют иные бояре,  не надобно мне!  Но власти в  земле,  ежели,  по слову
батьки  Олексея,  все  должно  иметь  в  кулаке едином,  власти не  отдам!
Ошибаешься,  хан Тохтамыш, передолим и тебя! Не таких ломали! (Последнего,
даже и про себя,  баять было не след.  Таких, у коих вся степь, вся Синяя,
Белая и Золотая Орда воедино совокуплены,  в руках единых, таких не ломали
еще! И сил тех нет пока у Руси...)
     - Ладно,  Федор!  Прошай у  купцов,  гостей торговых,  займуй у всех!
Грамоты я подпишу! Сей бы токмо год и устоять нам с тобою!
     Почему  так  бывает  всегда?  На  подъеме языка  и  у  кормила власти
оказываются деятели,  достойные великих задач.  А низкая лесть, измена или
корысть не смеют поднять головы излиха. А там, в иных временах, глядишь, и
глава,  правитель земли,  про коего помыслить нелепо иное что,  - как этот
хозяин может  стать  предателем,  вором во  своем терему?  А  -  может!  И
предает,  и торгует землею своею,  спеша разрушить хоромину,  воздвигнутую
поколеньями героев,  уснувших в земле... И видно-то это становит издалека,
из глуби времен.  Ибо близ себя,  поблизку,  вроде бы те же и  корысть,  и
зазнобы,  и  котора княжая,  и  злоба боярская,  всего довольно,  и  всего
излиха...  Но и другое есть:  воля к соборному деянию всей земли.  И тогда
смолкают покоры и  ссоры,  и  уже плечо к плечу бывшие соперники,  облитые
ратным железом,  выходят в  поле,  защищая землю отцов.  И мне теперь хоть
прикоснуть,  хоть мечтою приблизить туда,  к  ним,  когда и  жизнь и добро
отдавали за други своя!


                            ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Несчастья вослед позорному торгу ордынскому продолжали сыпаться.
     Собрали тяжкую дань и  данью той передолили тверского великого князя,
но во Владимир явился посол лют, родич хана Адаш Тохтамыш, и впору настало
не  хлеб  убирать,  а  прятать по  лесам  володимерских смердов от  лютого
татарского грабления.  И не вышлешь посла,  как встарь,  и не заткнешь рта
подарками,  и  не пригрозишь узорным кованым железом боевых рогатин,  дабы
потишел и унял зуд прихвостней своих...
     Генуэзские фряги меж  тем,  выручивши князя заемным серебром,  совсем
обнаглели.  На  вымолах  ежеден  -  ругань.  Московских гостей  посбили  с
причалов,  утеснили дозела. Дмитрий, проезжая торгом, каменел ликом. Прост
был князь и не вельми учен, но и потому тоже понимал смердов своих и посад
до слова. Иногда тяжело спускался с седла, заходил в лавки. <Потерпите!> -
говорил.  Не объяснял ничего,  и -  стихали.  Ведали -  свой,  видели - не
продает, и тяжко ему, как и всем. Этим вот, простотою, тоже держал землю!
     Уже  к  зиме ближе (в  начале ноября Борис Кстиныч воротил из  Орды с
пожалованьем,  и  Семен с  дядею прибыл.  Кирдяпу хан задержал у  себя,  к
тайному удовлетворению Дмитрия),  уже и  хлеб убрали,  и Михайло Тверской,
проиграв сражение кожаных  мешков,  набитых  серебром,  готовился покинуть
Орду, как произошло то, чего где-то в душе опасил все последние месяцы.
     Фряги,  мало сказать,  обнаглели.  Не  почитали уже почасту повестить
московским дьякам великокняжеским, кто и почто прибывает в Москву.
     Молодой сын  боярский Рагуйло Ухарь  пригнал из  Красного и  прямо на
княжой двор. Добился до <самого>. Дмитрий принял на сенях.
     - Некомат  Брех  на  Москве!  Села  свои  емлет!  -  огорошил Дмитрия
вершник, еще не отошедший с бешеной скачки своей.
     - И вы... - темнея ликом, начал князь.
     - Дак по грамоте!  -  Рагуйло аж руками развел.  - И ключник не велит
трогать... Токмо обидно, тово!
     - Ладно.  Пожди!  -  бросил,  уже поворачиваясь спиною:  - На поварню
пройди! Пущай накормят!
     Разговор с испуганными боярами был короток. В ответ на то, что фрягов
нынче  утеснять не  велено,  да  и  опасимся,  мол,  возразил,  негромко и
страшно:
     - А меня вы уже не боитесь? - И возвышая глас: - Умер я?! Сдох?!! - И
до крика: - Али мне черны вороны очи выняли?!!
     Уже  через два часа в  угасающих сумерках наступившего зимнего вечера
мчались   ведомые   прежним   Рагуйлою  вершники,   ощетиненные  сулицами,
потряхивая железом, имать давнего ворога великого князя московского.
     Дуня  встретила  заботная  (вызнала  уже),   глазами,  движением  рук
вопросила: в днешней трудноте не безлепо ли огорчать фрягов?
     - Что дороже,  - вопросил, уже не в крик, а тяжело и смуро, - серебро
али честь?  Честь потерять -  и серебра тово не нать боле.  Не для зажитка
живем - для Господа!
     Раздевались молча.  И, уже когда легли, когда вышла услужающая сенная
боярыня,  и нянька унесла маленького, и задули свечи в высоком свеч