лишней
огласки.  Сели за два стола:  бояре и  княжич с  Витовтом,  его супругою и
дочерью  за  один,  прочие  -  за  второй,  впрочем,  столь  же  изобильно
уставленный печеной и вареною снедью.  Кабан, уха, разварная рыба, сочиво,
каши и  пироги в  сопровождении пива и  твореного меду (было,  впрочем,  и
фряжское вино, но - на боярском столе).
     Русичи  въелись.  Первые  полчаса за  столом  царило  сосредоточенное
молчание.  Там  уже  начинали отваливать от  чаш  и  тарелей,  отирать кто
платом,   кто  рукавом  взопревшие  лица,   чаще  прикладывались  к  меду,
затеивался  разговор.   Приглашенные  Витовтом   литвины-музыканты  завели
веселую.  Прислушавшись к вроде бы схожему напеву струн,  Остей решительно
вылез из-за  стола.  Перемигнувшись,  Данилов стремянный взял домру из рук
одного  из   литвинов,   перебрал  струны.   Литвины,   недолго  послушав,
пристроились к  нему  и  -  грянули.  Остей пошел мелкою выступкой,  потом
ахнул,  молодецки ударив каблуками в пол,  пошел вприсядку да кругом,  так
что  полы кафтана разлетались по  сторонам.  Из-за  столов полезли прочие.
Остей,  с  низким поклоном,  вызвал на пляс княгиню Анну.  Та,  не чинясь,
пошла - поплыла по горнице, взмахивая долгими рукавами, а Остей, отступая,
шел перед ней заковыристою присядкою,  то вертелся волчком,  то взлетал, и
кончил тем,  что  вскочил на  стол и  ловко прошелся меж блюд со  снедью в
своих береженых,  почитай,  тут только и  надеванных впервые,  с загнутыми
носами,  зеленых тимовых,  изузоренных разноличными шелками и жемчугом,  с
красными каблуками сапогах.  Не  пролив и  не разбивши никоторой посудины,
соколом спорхнул со стола на пол,  пальцами коснувшись половиц, закружился
вихрем,  и  уже под общий одобрительный шум остоялся,  поклонясь хозяйке в
пояс, и, отирая платом чело, повалился на лавку. Тут уж - хочешь не хочешь
- пришло вылезать и другим.  Прошелся Иван,  на пару с Тимохой, и наконец,
решительно отмотнув  головою,  вылез  сам  княжич  Василий,  вызвал  Соню.
Девушка выплыла,  с  гордым прищуром взглядывая на русского княжича.  Иван
перепугался даже,  но  Василий тут не  ударил лицом в  грязь.  Не  пытаясь
переплясать Остея,  прошел дробною мужскою выступкой,  взглядывая в  глаза
княжне,  откачнулся,  легко перешел вприсядку и вдруг, почти опрокидываясь
на  спину,  изобразил  выученную им  в  Орде  монгольскую лежачую  пляску,
удививши умением своим и княжну, и литвинов-музыкантов.
     Наплясавшись,  пели.  Пели сами, слушали литовское пение. Снова пили,
ели сладкое печенье,  дивились конфетам,  однако,  распробовав, одобрили и
эту  иноземную  снедь.  Разгоряченные вином,  почти  позабыв  о  сословных
различиях, обнимались и спорили, возвращаясь к виденному в соборе.
     - Ты,  князь,  хоша до нас и  добр,  а тоже веру православную сменил,
гляди-ко!  Ну,  добро,  Ягайло,  он уж теперь польский король! А тоже ноне
почнет  Литву  крестить,  а  православных-то  как  же?  Перекрещивать  али
утеснять?  О наших речи не было,  баешь?  Поведут речь! Однояк, другояк, а
почнут и  наших нудить в  ихнюю латынскую веру!  Помысли,  князь!  Подумай
умом! Путем помысли!
     Витовт слушал, слегка досадуя: и эти тоже! Сами-то, почитай, в плену,
из Орды ушли убегом, в Константинополе черт те что, император под турками,
а они тоже - <вера!> Да пущай папа с католиками примет правую веру,  дак и
я не умедлю тем часом! Но не говорил ничего. Не затем звал и не того чаял.
Сам  краем  глаза  наблюдал  <молодых>,  как окрестил уже Василия с Соней.
Кажись, обратала молодца! Эвон, как дружно сидят и воркуют промежду собой!
     В углу боярин Андрей, решая вечный философский спор, толковал Остею:
     - Что почесть лучшим?  Скажем, нравится тебе жупан или там кунтуш! Ты
уже летник или охабень почтешь худшими.  Штаны вон цветные - срамота! А им
красиво кажет!  Ты  себе  камянны хоромы  выстроишь?  Нет!  Загинешь ты  в
каменных хоромах, от одной сырости той, у нас-то, на Руси!
     - А тут и не сыро, бают, тепло у их!
     - То-то, што тепло!
     Разгоряченный хмелем оружничий кричал за соседним столом:
     - У  нас  богатый  людин  жертвует на  церковь,  а  не  засевает поле
золотыми!  А хошь и серебром!  Да,  тоже есь! Да, всяки есь людие! А токмо
никто у нас мотовство в добродетель еще не возвел и не бает,  што по-Божьи
деет,  егда  народное добро тратит на  утехи плотские!  У  нас  боярин чем
богат?  Оружием!  Коньми,  кметями -  то все для ради обороны родной земли
надобно! Ну, в праздники наденет дорогой охабень, дак и смерд, поди, вона,
женка иная:  в жемчугах и парче, боярыне не уступит! А все одно: крошки со
стола -  в  рот!  Куска хлеба не кинем наземь!  А ежели когда с нами такое
содеет - пропадем!
     Казначей с  несколькими кметями  обсели  Александра Минича,  тут  шел
разговор о воспитании:
     - Нет, ты посуди сам! Ежели у их отрока малого из шляхетского роду за
рубеж,  ко франкам там,  тевтонам али фрягам отошлют, и он в ихнем знатном
доме  пажом,   слугою,  по-нашему,  несколько  летов  прослужит,  а  после
оруженосцем у  рыцаря тово,  еще летов  семь - десять,  дак и  речь родную
забудет,  поди!  Уже не  станет и  знать,  как в  родимой-то Польше еговые
смерды живут!  А после цепь золотую на шею взденет, ежели стал рыцарем, да
золотыми поля будет засевать али там,  по посольскому делу, драгие камни с
платья терять понарошку:  подбирайте,  мол!  Видели мы,  как ихние простые
паненки-то живут, серебра и того нету в доме! Коли б знатный...
     - У нас...
     - Ты погоди,  у нас!  И у нас большие бояра в золоте да в самоцветах,
дак за рубеж нейдет богачество то,  у себя и остаетси!  А тут он, положим,
где <теряет> драгие камни-то?  В Риме!  Где золотом сорит? В Париже там, в
Неаполе али в каких немецких градах!  Богачество-то и утекат из страны!  И
знать ихня,  коли там воспитана,  своих-то не больно и любит!  По то они и
немецкого короля держали! Ну, не немецкого, угорского, фряжского, скажем -
одна суть!  Уж набольший-то в государстви должон быти из своих!  Ему землю
боронить, смердов пасти, штоб не истерялись вконец, а не золотом сорить по
Парижам! Нет, ты с нами посиди, наших щей поешь, тогда и мы тебя полюбим!
     - Ягайлу-то, однако, утеснили в правах!
     - Дак и  добро?  Для кого добро?  Для той же  великой шляхты!  А  для
государства должон быти единый глава. Скажет - сполняй! Иначе земле разор!
Досыти навидались,  как князья резались у нас,  а татары пришли,  и где те
прегордые вельможи?  Как тараканы попрятались по щелям! У их тут не понять
што,  а  нам без сильной власти нельзя никак!  Без того мигом у нас не те,
дак другие и землю отберут! Дань данью, а там и последних животов лишиться
придет!
     - Владыки Алексия нету, Митрий-князь без ево...
     - А што князь Митрий?  Обиходлив,  прост, хозяин! Я князя нашего, как
тебя, не по раз зрел и баял с им однова... Простой! И в деле строг! Ето уж
князю надобно,  не то и мы враз на шею сядем!  Нет, наша жисть не в пример
лучше ихней!  И попы у их, почто безбрачны? Токмо веселых женок около себя
плодят! Един соблазн!
     - Ну, ты всех-то...
     - А што, хошь и не всех! Плоть-то, она всяко своего просит!
     Витовт слушал,  не прерывая. Упрямцы эти русичи! Ничего не понимают и
понять не хотят.  Теперь спор завели о вере,  чья лучше.  Орденские рыцари
вот уже второй век доказывают превосходство своей веры мечами!  Не  будешь
сильным, не станут и слушать тебя, будь хоть четырежды прав!
     А  за  столом  в  это  время  в  самом  деле  затеялся спор  о  вере.
Сотрапезники,  по-русски, вполпьяна, сбиваясь с мысли и гневая, уже орали,
мало  слушая  друг  друга,  и  хорошо,  что  предусмотрительный Витовт  не
пригласил поляков или кого из литовских князей!
     Поминали и  Папу римского,  и  опять виселицы во дворах панов,  и то,
что,  попав под Польшу, Червонная Русь испытает досыти лиха, и про прежние
утеснения православных,  кто-то  вспомнил  даже  Магнусов крестовый поход,
досталось и  грекам,  василевсу,  что согласил на унию,  всем прочим,  что
предали  Кантакузина,   а  теперь  сами  лижут  сапоги  туркам...   И  что
расстройство дел в  русской митрополии от греков,  и  что латиняне предали
заветы Христа, - словом, досыти было говорено верного и неверного.
     Сам Данило Феофаныч,  когда завели о церковных делах, возвысил голос,
сказавши веско:
     - Числят себя наместниками Святого Петра,  а  Петр в  Риме и  не  был
вовсе!  Евсевий путает, пишет с чужих слов, да не в том суть! А в том, как
уж сам Христос отвергся земного царства,  рек: <Отойди от меня, Сатана!> -
так тому и быть надлежит!  Соборно штоб!  Как у нас, в православии! А папа
ихний  похотел быти  царем земным,  заместившим царя  небесного!  Отселе и
ереси,  и  соблазн,  и  черные мессы,  и  всякая иная неподобь!  По  то  и
умствуют,  и  тот,  небесный,  мир строют по  образцу мира земного.  Опять
соблазн!  Владыко Алексий говорил не единожды, что ежели отвергают себя от
духовного приятия Бога,  не  ищут обожения и  света Фаворского бегут,  яко
Варлаам в споре с Акиндином и Паламою,  то и остается умственность,  кою и
от  Лукавого  возможно  принять!  Возвысили  власть  земную  и  отверглись
небесного озарения!  Кто  скажет,  не  сам ли  Сатана подсказывает им  сии
умствования,  не озаренные светом Фавора?  В церкви Божьей нет ни больших,
ни малых. Они же даже Триединого разделили, противопоставивши сына отцу! И
всех людинов такожде,  поряду!  Даже и  в причастии тела Христова не равны
суть у их миряне с духовными. А не единые ли дети нашего Небесного Отца? И
какая  иная  проистечет из  сего  неподобь?  Умствуя,  возможно и  Господа
отринуть, и возгордиться паче Господа самого! Поставив и объявив смертного
Папу наместником Божиим на  земле,  содеяли они  первый шаг к  неверию!  И
ныне,  с умалением греческой церкви,  нам,  русичам,  надлежит сохранить и
пронести в чистоте и смирении веры истинные заветы Христа!  На нас смотрит
Господь и от нас ждет подвигов духовных!
     За столами загалдели разом:
     - Все одно от нас!
     - Согрешая, погибнем!
     - Тохтамыш и не взял бы Москвы!
     - А Литва?
     - А ты, Витовт? Тебе ить жить с православными, католики тебя погубят!
Подумай!
     - Покайся, тово!
     - И  еще  спросить:  от  Бога ли  али  от  дьявола нынешнее латынское
крещение Литвы?  Литва,  почитай, православная! Русичи - все, а и литвинов
половина никак!
     - Мало нас...
     - Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На
Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
     - Проще рещи: от пиянства!
     - И  оно от  безверия!  Татары под городом,  дак ты не пей,  тово,  а
молись! Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
     - А на Пьяне как створилось?
     И опять возвысил глас старый Данило:
     - Не религию,  а  свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в
православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
     После  сих  сказанных слов  шум  и  гам  поднялись страшные.  Кричали
русичи,   кричали  литвины...   Один  лишь  Василий,   уединясь  с  Софьей
Витовтовной, не принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла
иная беседа - из улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных
касании  рук  и  жаркого  дыхания  подступающей бури  чувств,  которая уже
охватывала Василия и понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
     - А ты бы смог переменить веру на римскую?  - спрашивала она, вскинув
бровь.
     Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
     - Я князь православной страны! - вымолвил, на миг забыв даже про свою
влюбленность в Софью. - Веру не меняют, как и Родину! - И смолк.
     Ягайло  нынче  переменил и  то,  и  другое,  а  ее  батюшка,  Витовт,
крестился в  третий раз и как раз в римскую веру.  Он подозрительно глянул
на  девушку.  Она,  сверкнувши взором,  уже хотела было спросить:  <А ради
меня?!> -  и прикусила язык.  Поняла, что он ответит ей и что воспоследует
затем.   Софья  была  хорошей  ученицей  своего  родителя!   Вместо  того,
коснувшись пальчиками его руки, сказала:
     - Прости, княжич! Не помыслила путем!
     Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и
тут поняла и,  щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве:
согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
     - В  соборе на  троне сидела словно каменная.  Ни  в  губах крови!  -
отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил: - Ты милей!
     Оба замолкли,  держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и
мужа,  внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно,
жена!
     А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
     Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия,  -  прикидывал меж
тем Витовт.  -  Да нет!  У князя Дмитрия это не единственный сын!  Овчинка
выделки не стоит... Ну, а тогда... Соню, конечно, надобно будет крестить в
православие, тут и слова нет... Нет, не решится Ягайло на таковую пакость!
Да и не до того ему нынче!
     Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и
очень <до того>.
     Вечером,   проводив   наконец   русичей,   он   сидел   порядком-таки
опустошенный,  мрачно глядя перед собой.  На  миг все его затеи показались
Витовту  бессильным метанием перед  властью  иной,  давящей и  подавляющей
силы,   и  он  позавидовал  этим  русичам,   так  несомненно  уверенным  в
превосходстве себя  самих и  своей веры  над  всем этим каменным и  пышным
великолепием католического Запада...
     Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
     - Ну как? - спросил, чтобы только спросить.
     - Сегодня  московский княжич  показал  княжеский норов!  -  возразила
княжна. - Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера,
мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул...
     - По нраву тебе московит?  - вопросил. Хотел сказать <по люби>, да не
повернулся язык.  Дочь промолчала,  поглядев затуманенным взглядом куда-то
вдаль.
     - Еще  не  знаю!  -  отмолвила после  долгого раздумья.  Витовт молча
привлек дочь к себе.  Любил ее,  иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из
которых пока еще не  ведал,  что получится.  Слишком просты,  бесхитростны
были оба! Высказал задумчиво:
     - Лишь бы он тебя полюбил!  (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня -
поймет!)
     Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
     - Я тебя люблю!
     У  Витовта дрогнули губы,  рука невольно прошлась по затылку и плечам
дочери.  Внизу убирали остатки пиршества,  отмывали полы и  лавки,  слышно
было, как Анна распоряжается слугами.
     Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились
даже такие вот,  низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле,
верхние горенки в немецких домах!  Как досадно, что не его пригласили паны
на польский трон!  А Анна?  Дети? А! - отмахнулся мысленно. - Все можно бы
было устроить...  Удастся ли  хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из
Литвы?  С московскою помочью,  возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и
замок отцов, получить!
     Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов...
     Вешают!  Да,  вешают!  А  в  Литве он и  не вешает даже,  приказывает
вешаться и - исполняют! Князев суд... Баловство одно у их, на Руси! Смерды
с господами за одним столом... Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
     И готические уходящие ввысь своды,  каменные ребра арок, пучки колонн
нравились ему!  И  рыцарские замки нравились!  Там у  них,  у  рыцарей,  в
Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и
варварская роскошь одежд,  и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость,
подчас  превосходящая  всякую  меру,  щедрость  в  голодающей,  разоренной
ежегодными набегами немцев Литве...  Витовт был  в  душе западник,  это  и
погубило впоследствии все его дело.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Буйство русичей (так называла этот пир  и  ведшиеся на  нем разговоры
стоустая сплетня) каким-то  образом стало  широко известно уже  на  другой
день.  О  том  шептались за  спинами ничего  не  подозревавших московитов,
многие из которых,  проспавшись,  уже и не помнили толком, о чем шла речь.
Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви.  Даже в
секретный   разговор   сановного   гостя   францисканского   аббатства   с
архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим
вопросам,  вклинилась <русская тема>,  как  об  этом  можно было узнать из
отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
     Прогуливаясь  по   галерее,   высокий,   мощного   сложения  Бодзанта
наклонялся,  начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких
слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу
ногу,  с сухим востроносым лицом,  прочерченным твердыми морщинами,  лицом
человека,  уверенного в себе и,  паче того, преданного идее до растворения
своего <я> в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в
этот час было пустынно,  но  и  невзирая на  то,  сухощавый прелат говорил
нарочито негромко,  ибо беседа не  предназначалась ни для чьих посторонних
ушей.
     - ...Католическая  церковь  больна,   серьезно  больна!   -   говорил
незнакомый нам приезжий минорит.  -  Немыслимое наличие двух пап, вносящее
соблазн в  сердца черни,  роскошь епископов,  увы,  и  ваша,  святой отец,
излишняя, скажем так, забота о земном и суетном, все это, да! Да! Ведомо и
разорение ваших  поместий  нищею  шляхтой,  и  прочее,  в  чем  выразилось
непочтение  к  сану  архиепископа  гнезненского,   верховного  архипастыря
Польши, прискорбное непочтение!
     Увы,  и похождения покойного Завиши,  соблазнительные тем более,  что
сей был близким поверенным старой королевы Елизаветы.  Да! Да! Знаю и это!
Николай из  Оссолина мертв,  и  с  него уже не  спросить!  Но кто заставил
архиепископа гнезненского, ослабнув духом и поддавшись велениям едва ли не
черни,  венчать  на  польский престол Мазовецкого князя?  Токмо  постыдное
малодушие!  Постыдное! Найдись в ту пору на месте корона Болеславов, и что
тогда?  Верю!  Но и все же,  как пастырь Польши,  вы, ваше преосвященство,
проявили в  ту  пору опасное шатание мыслей,  едва не  разрушившее замыслы
святой апостольской церкви.
     Опаснейшее! Святая церковь верит, повторю, верит вашему раскаянью, но
будьте осторожны, святой отец, умоляю вас, будьте осторожны! И не говорите
про рыцарей с  их тевтонской твердолобостью!  Меченосцы своим неистовством
уже истощили терпение святой церкви! Обратить в истинную веру Литву они не
только не могут,  но и не хотят!  Кроме того,  по нашим сведениям, в самой
сердцевине,  так сказать, в самом руководстве Ордена поселилась опаснейшая
ересь,  родственная тайному учению  тамплиеров,  отрицающая божественность
Иисуса Христа. Откуда недалеко и до полного ниспровержения церкви, а с нею
и  папского престола!  Так что рассчитывать на  рыцарей как на крестителей
язычников-литвинов в наши дни,  когда Орден, того и гляди, возглавит новую
борьбу германских императоров с папами...  гм,  гм,  скажем так: несколько
легкомысленно!
     Меж тем Литва -  это не только жалкие язычники, умирающие от голода в
болотах Жемайтии,  это прежде всего и паки русские схизматики!  И в первую
очередь - схизматики Червонной Руси! Малопольские паны хотят присоединения
Галичины к своим владениям? Что ж! Надобно и эту кость бросить им во славу
веры!
     Вы  сомневаетесь,  святой  отец,  и  раздосадованы совершившимся ныне
умалением королевской власти в Польше?  Пусть это вас не тревожит.  Святая
церковь ревнует не об укреплении мирской власти,  но о небесном!  Опять же
власть римских первосвященников,  замещающих престол святого Петра, должна
быть  превыше власти  земных  владетелей!  Прискорбный спор  императ