можу.  Вызналось потом, что княжеского роду. Татары с воплем поволокли
мертвого (стрела попала  ему  в  сердце,  пробив доспех) к  себе  в  стан,
отступивши  от  Фроловских ворот  до  вечера.  Так  кончился  второй  день
приступа.
     Под стеной лежали сложенные друг на друге трупы. Кое-как перевязанные
кровавым тряпьем,  смертно усталые защитники пили воду, подносимую женками
в кожаных,  кленовых и дубовых ведрах аж с той стороны,  от водяной башни.
Лежачие раненые стонали,  тоже просили,  Христа ради, пить... И уже неясно
становило, сколь еще мочно продержаться в толикой трудноте... Ненавычный к
бою  ремесленный люд  теперь,  когда  схлынула дурная  удаль  первого дня,
робел,  налаживая  расползтись  по  домам,  и  только  воля  князя  Остея,
оружейного мастера Фомы да еще десятка воевод,  взявших себе под начало по
пряслу стены или проездной башне, удерживали город от сдачи.
     В ночь дремали,  хоронили трупы,  перевязывали и уносили раненых. Три
дня  осады  казались многим  уже  невесть  каким  долгим  временем.  Опять
сказывалось отсутствие старых воинов, приученных к мужеству и терпению.
     С  заранья  двадцать шестого татары  начали  выкликать воеводу Остея,
якобы на переговоры.
     - Не езди, убьют! - остерегал Фома.
     Но князь,  надеясь, что отбитые приступы как-то уже образумили татар,
отмотнул головою:  <Поеду!> После вызналось,  что его даже не допустили до
встречи с Тохтамышем, зарубили саблями почти в виду городских стен.
     И тут вот,  когда все висело,  как говорится, на ниточке и когда надо
было  выстоять еще  хотя бы  три-четыре дня,  к  Фроловской башне Кремника
приблизило новое  татарское посольство,  среди  коего с  удивлением узрели
москвичи двух  русских  князей,  детей  Дмитрия Костянтиныча Суздальского,
Василия Кирдяпу с Семеном.


                           ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Василий Кирдяпа после своего быванья в Орде возвратился домой смурый.
О предполагаемом походе Тохтамыша на Москву он не ведал, как и все прочие,
и  когда татарские рати неожиданно и  тайно выступили в поход,  устремил с
братом  Семеном  вослед  Тохтамышу.  Татарскую  рать  настигли  они  через
несколько дней сумасшедшего,  с  пересаживаньем с  коня на конь,  скока на
Серначе,  уже в пределах рязанской земли. Тохтамыш, посмеиваясь, оглядывал
братьев-князей, родичей великого князя московского, пришедших к нему, дабы
погубить мужа своей сестры,  и  милостиво разрешил следовать за собою.  Об
ордынских переговорах с Кирдяпою Тохтамыш вовсе не упоминал, будто бы их и
не было,  так что Кирдяпа порою не ведал,  кто он новому хану: друг, слуга
или почетный пленник?  Так, не ведая своей судьбы, дошли они с татарами до
Оки,  участвовали в грабеже Серпухова,  подступили к Москве, и только тут,
на  второй день  осады,  потерявши на  приступах достаточно много  воинов,
вызвал Тохтамыш урусутских князей к себе в шатер.
     Он  сидел,  скрестив ноги,  за походным дастарханом,  угощая урусутов
бараниной.  Гладкое лицо хана было чуть насмешливо.  Он рассматривал обоих
суздальцев,   словно  приведенных  ему  дорогих  пардусов,  выслушивал  их
сбивчивые речи,  кивал.  Наконец,  когда Василий Кирдяпа отчаялся уже хоть
что-то понять, высказал вдруг:
     - Помогите мне взять Москву! Вы оба!
     Братья-князья поглядели один на другого,  потом на хана. Семен таки и
не понял враз,  о чем речь (дружина с ними была мизерная). Василий понял и
весь пошел красными пятнами нервного румянца.
     - Великий хан!  -  произнес он разом охрипшим голосом.  -  Пока князь
Остей  во  граде,  Москвы не  взять!  Вызови его  к  себе,  на  переговоры
словно... - И <убей> не сказалось, подумалось, но так ясно подумалось, что
и Тохтамыш понял, внимательно глянул в глаза суздальскому князю и коротко,
понимающе кивнул.
     - А  после  уж  мы...  -  продолжал Кирдяпа  затрудненно.  -  Сказать
надобно, что не тронут никоторого...
     - Пей,  князь!  -  ответил  ему  Тохтамыш,  протягивая чашу  дорогого
иноземного  вина.   Ордынские  вельможи,   обожженные  боем,   один  -   с
перевязанною рукой,  глядели на этого урусутского князя, пока он пил вино,
все больше и  больше запрокидывая голову,  молча.  И также молчали,  когда
суздальцы выпятились вон из шатра,  так и не попросивши главного - вернуть
им  нижегородский княжеский стол с  волостью и  право на  великое княжение
владимирское.
     - Успеем!  - толковал Василий брату. - Без нас ему все одно Москвы не
взять!
     - Не жаль смердов-то? - вопросил сурово Семен.
     Василий подумал, сплюнул, отверг:
     - Нет,  не жаль! Наших на Пьяне сколь положили! - И Семен не возразил
брату,  что на Пьяне били суздальцев татары, а не москвичи. Для этих двоих
людей,  которым  еще  предстояла  долгая  и  безнадежная  борьба  за  свои
потерянные уделы, так и не просветило главное: Святая Русь, единая русская
земля,  требовавшая от  них,  ежели не  жертвы,  не отречения,  то хотя бы
совести,  хотя бы  первоначального христианского понимания того,  что есть
чужие и есть свои,  ближние,  коих надобно возлюбить по слову Христа,  яко
самого себя, а не предавать во снедь иноверным.
     Такова была  предыстория появления под  Москвою шурьев великого князя
Дмитрия, Василия Кирдяпы с Семеном.
     - Где князь Остей? - кричали с костра.
     - Вызываем градских воевод на толковню! - кричали в ответ суздальские
князья. - Кто там у вас?!
     В конце концов те и другие прекратили стрельбу из луков, на заборолах
явилась московская старшина,  лишенная предводителя, а потому растерянная,
и начался долгий увертливый толк.
     Василий с Семеном,  -  заверивши, что князь Остей невережон и сидит у
Тохтамыша за приставом,  яко литвин сущий,  а  с Литвою-де хан немирен,  -
начали склонять горожан к сдаче:
     - <Царь  ордынский вас,  своих  людей,  хощет жаловати,  понеже несте
повиннии,  ниже достоини смерти. Не на вас бо пришел, но на князя великого
вашего ополчился есть.  Вы  же  милованья достоини есте!  Ничего же  иного
требует от вас,  разве токмо изыдите противу ему в  сретение с  честью и с
дары, купно же и с князем вашим. Хощет бо видети град Московский и внити в
него и  побывати в  нем,  а  вам дарует мир и любовь свою,  а вы ему врата
градная отворите!>
     Так,  во всяком случае,  написано в  летописи.  Не хочется перелагать
современною речью эту ложь (или <лесть>, как говорили в древности). Причем
суздальские князья не  только лгали,  но  и  клялись крестом,  предавши не
токмо соплеменников своих, но и веру Господню.
     - <Имите нам  веры,  -  продолжает летописец,  излагая речь этих двух
суздальских мерзавцев,  -  мы  бо князи ваши есмы,  християньстии,  вам то
глаголем и правду даем в том!>
     Поди,  и  крестами клялись!  Да  и  как  же  иначе,  коли уж  <правду
давали>?!
     Ну а те, в городе, почему поверили?
     Поверили не  вдруг,  созвонили новое  вече,  теперь уже  на  Соборной
площади, в виду теремов. И тут вот и раздались громче всего крики тех, кто
еще  два  дня  назад,  тряся своей мужской украсой со  стен,  галились над
татарами.  Двух дней не  выдержала городская сволочь и  холуи!  А  что  же
граждане,  что же иноки?  Иноки были растеряны,  лишившись митрополита. Не
было в городе Федора Симоновского,  ни Сергия, который один бы мог, верно,
утишить  безумное  море  людское,   воззвать  и   призвать  к  мужеству  и
терпению...  Или и он не мог?  Или, прозревая за годы ныне сущее, потому и
сказал умирающему Алексию.  <Беда грядет, гордынею исполнена земля>. Ну, а
от гордыни до холуйства один только шаг...
     Фома содеял что мог,  дабы не совершиться злу.  Ему самому оставалось
всего часа три до смерти. Срывая голос, кричал он, убеждая не верить лести
татарской.  Но уже потекло,  сломалось, уже никто не слышал слов истины, и
речи  пошли  об  одном:  кому идти наперед в той процессии,  с хоругвями и
крестами, которая должна была выйти из ворот встречу татарского царя.
     И  почему не  помнили?!  Своих же  ругательств,  татарских трупов под
городом,  избитых,  обваренных кипятком? Наконец, застреленного суконником
Адамом знатного князя татарского?!  Почему не воспомнили?!  Через два дня!
На  что надеялись?  Да  не  всегда ли у  тех,  от кого отступился Господь,
прежде всего пропадает память, и не могут они, неспособны, вспомнить не то
что давно прошедшего, а даже и того, что совершилось вчера...
     В  седьмом часу  (то  есть  приблизительно в  пятом часу пополудни) с
лязгом и  скрежетом упал подъемный мост,  со  скрипом отворились окованные
железом створы ворот,  и  из Кремника начала выходить,  подобная крестному
ходу,  процессия с  архимандритами и  попами,  с  иконами и крестами.  Шли
бояре,  из тех,  что застряли в городе,  шла купеческая старшина,  и валом
валили горожане, спеша, толкая друг друга, словно тем, кто добежит первым,
отломится какая-нито татарская благостыня...
     Конные татарские богатуры стояли рядами вдоль  пути,  вдоль крестного
пути  московлян...  Потом  по  единому приказу,  разом,  обнажили клинки и
начали рубить безоружных.  В  свалке,  в  воплях кто-то  еще,  не в  силах
поверить,  вздымал хоругвь или  крест  противу подъятой сабли  и  падал  с
раскроенным черепом,  другие  бежали стадом,  топча  упавших,  обрываясь с
моста в ров, и за ними рвались, не отставая, вооруженные убийцы.
     Фроловская башня была мигом, после короткой сшибки, занята, и татарва
начала разливаться по  городу,  топча  бегущих,  хватая полон,  разваливая
наполы  любого,   кто  дерзал  хотя  бы  поднять  руку.  С  хрустом  топча
поверженные иконы, рвались в город новые и новые всадники. Воины Тохтамыша
врывались в церкви, лезли по трупам и стонущим, порубанным телам, отдирали
серебряные басменные узоры  с  икон,  дрались  над  церковными сосудами  и
парчой.
     Те,   кто  не   бросил  оружия  и   не   поверил  татарам,   отчаянно
сопротивлялись,  отстаивая  каждый  дом,  дрались  у  житниц,  дрались  во
владычном и  великокняжеском дворах.  Фома  с  горстью ратных  пал  уже  у
Троицких ворот,  откуда граждане бежали,  пытаясь скрыться под  Боровицкой
горою,  переплывали и перебредали Неглинную,  метались по заулкам слободы,
охваченной пламенем, и гибли, гибли, гибли...
     В Кремнике, где уже возникали пожары, творился ад. Ополоумевшие толпы
метались по  улицам,  всюду  наталкиваясь на  острия  сабель  безжалостной
степной конницы,  заползали в погреба хором, где задыхались от жара и дыма
горящих строений...
     Там  и  тут татары бревнами выбивали двери каменных храмов,  волочили
женок  и  детей,  одирая  до  последней наготы инокинь и  монахов,  и  уже
безжалостный огнь пробивался в нутро церквей и медленно загорались высокие
книжные груды, унося дымом сокровища мысли и веры многих великих веков.
     По улицам волочили поставы сукон, паволоки и шелка; товары, свезенные
под защиту каменных стен гостями-сурожанами,  теперь расхищались ликующими
победителями.  Среди  множества  церковного чина  зарублены были  спасский
архимандрит Семион и архимандрит Яков,  игумены многих монастырей, чернецы
и попы, дьяконы и прочий чин церковный...
     Прок оставших в  живых татары,  полоном,  гнали вон из города,  а уже
вставали там и  тут высокие столбы пламени,  охватывая терема и деревянные
колокольни.  Рушились  с  прощальным  звоном  колокола,  дымом  обращались
богатства, слава и узорочие еще вчера гордого города.
     Ночью  Кремник  пылал  гигантским костром в  черном  обводе  стен.  И
последние раненые,  чудом оставшие в живых русичи, выползая из наполненных
дымом погребов, брели, падали и погибали на улицах...


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Визявши  Москву,  татары  волчьей  облавой распространились по  всему
княжеству.  Изгонные рати  взяли,  разорив,  Звенигород и  Можайск.  Иная,
множайшая,  рать  устремила к  Переяславлю.  Великую  княгиню Евдокию едва
успели вымчать вон из города и погрузить на лодью.  Все, кто мог, кто имел
хоть какую посудину,  отчаянно гребя, удалялись от берега, где метались, в
косматых шапках,  злые степные всадники и  где  вспыхивали уже  там и  сям
хоромы горожан.
     Целым  плавучим табором -  благо,  погода была  тихой -  простояли на
середине озера  лодьи  и  челноки переяславлян,  пережидая ратную  страду.
Княгиню с детьми повезли на Семино, откуда лесами, в люльке о дву конь, на
Ростов и  после на  Кострому,  где  великий князь,  встретив на  пристани,
охватил Евдокию руками,  вынес и,  плача,  все  прижимал к  себе,  все  не
отпускал наземь,  измученную, чудом избежавшую татарского плена. Дети были
живы и целы все. Князь оглядел свое семейство (о том, что Москва взята, он
уже знал),  спросил только,  где Киприан.  И, услыхав, что в Твери, угрюмо
кивнул головой.
     Вечером он бушевал, тряс за ворот Федора Свибла:
     - Ты, ты виноват!
     - Батюшко  князь!  -  отвечал,  опрятно  выбираясь  из жесткой хватки
княжеских пальцев боярин.  - Дак содеять-то ничего не мочно было!  Рати не
собраны,  и Киприан, вишь, утек! Зато княгинюшка твоя жива и с чадами! А и
слух есть: уходят татары!
     Дмитрий,  свалясь на  лавку,  рыдал.  Федор  Свибл  продолжал утешать
князя,  радуясь в душе, что уцелел и его самого миновала, кажется, княжая,
очень даже возможная, остуда.
     Татары действительно уходили.  Так же быстро и воровски,  как пришли.
Тумен,  посланный к Волоку, наткнулся нежданно на полк Владимира Андреича,
что,  отославши свою  княгиню в  Торжок,  успел собрать кметей из  ближних
волостей, а также городовых дворян из Можая и Волока. Кроме того, накануне
ночью  подошла  рать  с  литовского рубежа,  посланная Боброком и  Андреем
Полоцким.
     Объезжая строй  дружин,  серпуховский князь внимательно вглядывался в
насупленные  лица  ратников,  постигая  то  главное,  что  потребно  знать
истинному полководцу, дабы не потерять боя.
     Понял: поведи он их сейчас к Москве, на самого Тохтамыша, может, и не
пойдут,  но за землю,  на которой стоят,  станут крепко. На том и построил
замысел   всего  боя,  когда  подомчавшая  сторожа  известила  о  близящей
татарской рати. Поделали засеки, дождали, когда струистая череда татарских
комонных стала вытягиваться вдоль опушки бора, ударили с трех сторон.
     В  полку Владимира Андреича были  опытные,  закаленные в  боях воины.
Татар  смяли,  не  дав  им  развернуть строй.  После  отчаянной рубки,  не
отрываясь,   преследовали  бегущих,  пока  те  вовсе  не  потеряли  строй,
растекаясь отдельными,  уходящими от  смерти  ручейками.  Набрали  полону,
оружия, коней и портов.
     Прок оставших,  добежав до Москвы,  известил Тохтамыша о поражении. И
этот  степной  грабитель вместо  того,  чтобы  повернуть тумены  встречь и
уничтожить невеликую  рать  серпуховского князя,  предпочел  отступить  от
Москвы и вскоре,  стянув разосланные в зажитье отряды, откатился назад, по
дороге ограбив Коломну и страшно испустошив Рязанское княжество. (Еще одно
доказательство того,  что  ни  в  каком  союзе  с  ним  Олег  Рязанский не
состоял.)
     Так закончилась эта горестная эпопея,  в  которой не было героев ни с
той,  ни  с  другой стороны и  после которой Московскому государству очень
долго и не просто пришлось приходить в себя и подыматься вновь.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Селецкую волость татары затронули краем, и жители владычных деревень,
где сидел данщиком Федоров,  успели уйти в леса.  Беда оказалась в другом.
Когда Наталья с беременной невесткой и парнем-возчиком углубились в лес (с
ними были еще четыре мужицкие телеги),  ладя выйти к  прежним,  поделанным
когда-то  землянкам,  оказалось,  что  узкий зимник,  заросший к  тому  же
высокою  порослью,  совершенно непроходим для  тележного колеса.  Пришлось
выпрячь лошадей,  телеги загнать в кусты и далее,  навьючив лошадей, сколь
мочно,  пробираться пешком,  ведя коней в поводу.  Шли очень долго, и Маша
все  более и  более бледнела и  закусывала губы.  Когда Наталья сообразила
посадить  невестку  на  лошадь,  у  той  уже  начались схватки.  До  места
добрались-таки.  Ход  в  полуобвалившуюся землянку был  завален  рухнувшим
гнильем и  землей.  Внутри стояла затхлая вода.  Мужики возились,  кое-как
натягивая шатер.  Бабы,  уложив усмяглых детей на попоны, собрались вокруг
боярыни.  Наталья с тихим отчаянием смотрела на навестку,  опасаясь самого
страшного.  Маша, лежа на спине, тужилась, мокрая от пота. Бабы хлопотали,
кто-то уже нес чугунок с горячей водой от костра.  Малыш,  мальчик, все же
родился живым...  Когда невестка,  не выдержав,  закричала дурным голосом,
Наталье стало худо.  Опомнившись,  она сразу взялась за  дело,  перевязала
пуповину,   обмыла  ребенка  и  Машу,   сменила  кровавую  рубашку.  Малыш
попискивал и  был такой жалкий,  сморщенный,  видать,  родился до времени.
Решительно оторвав рукав беличьей выходной душегреи, Наталья засунула туда
маленького и  приложила дитятю  невестке  ко  грудям.  Слава  Богу,  пошло
молоко,  и малыш зачмокал.  Только тут она повалилась на колени,  в мох, и
стала горячо молить Господа,  смилостивился бы над роженицей и чадом.  Для
себя она не просила ничего.
     Сварили кашу,  раздали.  Маша только попила горячей воды да  пожевала
терпких, с кислинкой и горечью ягод брусники и замерла, задремала ли. Кони
переминались во тьме. Бабы и дети, набившись в шатер, спали вповалку, едва
не друг на друге,  и Наталья с невесткой,  стиснутые и притиснутые друг ко
другу, едва могли пошевелить рукой, дабы поправить зажатый меж них комочек
новой жизни.
     - Матушка! - прошептала Маша под утро, заставив задремывающую Наталью
вздрогнуть и дернуться. - А ты так же рожала в лесе?
     - Спи,  доченька!  -  отмолвила  Наталья,  не  сразу  понявши  вопрос
невестки.  -  Я ить не первого рожала,  мне было легче!  Спи, не то молоко
пропадет!
     Храпели, вздыхали  и  тонко  высвистывали  носом  спящие,  хрупали  и
переминались кони. Очередной сторожевой мужик кормил валежником крохотный,
лишь  бы  только не угас,  разложенный в низинке костер.  Наталья с трудом
выбралась, отошла за кусты. Все тело болело, и ей было в труд разогнуться.
<Неужто простыла?> - со страхом подумала она.  Страх был не за себя, а как
останут без ее помощи невестка с новорожденным...  И потому заставила себя
встать,  прибрести к костру. Долго сидела, отогреваясь, держа руки почти в
самом пламени.  Мужик,  что следил  за  костром,  вздыхал,  молчал.  Потом
изронил негромко:
     - Как невестка-то у тя,  в поряде?  Огневицы б не стало!  А так...  в
лесе оно и чище,  кажет, и вода, и все... Ономнясь у нас баба Олена так-то
в лесе родила,  за клюквой ходила с женками...  Дак  заместо  клюквы  дитю
приволокла в корзинке.  И бродом брела через реку по пояс там! И ничто, не
заболела ничем,  и младень хороший такой,  да вон он! Тот-то парень, что у
лошадей спит! Вона какой лоб вымахал!
     - Простудить боюсь! - отмолвила Наталья, глядя в огонь.
     - Ето так,  ето конешно...  -  протянул мужик и замолк, не ведая, что
еще  сказать,  помыслить,  лишь  подкинул сук  погоднее,  чтобы промерзшей
боярыне  было  чем  согреть  себя.  Мучительно медленно  пробираясь сквозь
ночные туманы, наступил рассвет.
     Назавтра  весело  стучали  топоры,  мужики,  отмахиваясь от  комарья,
ладили новую,  на сухом месте,  заимку -  <абы влезть> - из едва окоренных
бревен.  Таскали дикий  камень на  печь.  Женки  пекли на  костре лепешки,
стряпали. Дети с веселым визгом гонялись друг за другом по лесу.
     Маша лежала успокоенная на  куче мха,  застланной попоною,  закинутая
тулупом.  Похудевшее,  в голубых тенях,  лицо ее,  с огромными,  промытыми
страданием глазами,  светилось теперь тихим счастьем.  Младень был  жив  и
сосал.
     - Иваном   назовем!   -   говорила  она,   любуясь  страшненьким,   с
вытаращенными глазками, морщинистым первенцем своим.
     - В честь Ивана Предтечи! Да! И батьки твово! Иван Иваныч?
     Наталья ощупала невестку.