к  новому,  четвертому одолению на
враги,  из Белой Орды прискакал украдом Урук-Тимур. Когда-то захваченный в
плен  и  пощаженный Урус-ханом  сподвижник Тохтамыша,  он  ныне  сбежал от
Тимур-Мелика  с  доброй для  Тохтамыша вестью:  этот  неудачный Урусов сын
проводит дни в  пьянстве и развлечениях и уже надоел всем эмирам,  которые
теперь ждут Тохтамыша, дабы посадить его на престол Белой Орды.
     Тимур  отпустил  с   Тохтамышем  троих  сподвижников,   на  коих  мог
положиться,  что они удержат молодого монгольского хана в его,  Тимуровой,
воле. Их имена: Али-бек-конгурат, Урук-Тимур и Ак-Буга-бахрин.
     Когда  Урук-Тимур  и  Ак-Буга-бахрин  умерли,  началось все  то,  что
совершилось впоследствии и  что  очень помогло восстающей России утвердить
свою государственную независимость.
     Посаженный эмирами и мангутскими толба на престол Урус-хана Тохтамыш,
по  праву  наследования объединивший Синюю и  Белую Орды,  через зиму  уже
вторгся в Поволжье,  захватил Сарай и Мамаев иль (Мамаеву кочевую вотчину)
на  левом берегу Волги.  Сподвижники толкали его  к  восстановлению былого
могущества кочевой державы Джучидов. Дальнейшая судьба бывшей Золотой Орды
и самого Мамая решилась уже после Куликовской битвы.
     А Тимур, посадивший Тохтамыша на престол Урус-хана вовсе не для того,
чтобы создавать себе угрозу на севере, что думал он?
     Тимур был далеко!  Усмирял Куртов в  Кандагаре,  сокрушал государство
иранских Музаффаридов,  воевал с сарбадарами в Хорасане, подчинял Хорезм и
не мог не воевать, ибо ветераны Тимура, профессиональные воины, служили за
плату и стоили дорого,  гулямов Тимура могла прокормить только непрерывная
война.
     Он  и  Тохтамыша посадил для того только,  чтобы обеспечить спокойный
тыл  и  безопасность Мавераннахра во  время  затяжных походов в  Хорасан и
Персию.
     И  вот  еще  почему  у  Тохтамыша  оказались развязаны руки  для  его
дальнейших завоевательных замыслов.
     Знал ли,  ведал ли Мамай,  откуда грядет на него беда?  Не знал и  не
ведал, скажем мы теперь, ибо этот человек, как и многие правители, не умел
глядеть  намного вперед  и  видел  лишь  ближайшие насущные задачи  своего
царствования.  Для  него  смерть  властного Урус-хана  показалась подарком
судьбы,  позволяющим не заботиться больше о  южных границах улуса,  бросив
все силы против упрямых урусутов,  с  которыми он еще недавно был дружен и
даже вручал ярлык князю Дмитрию.
     Мамаева Орда,  занимавшая  правобережье Волги,  была разноплеменной и
пестрой.  Кроме татар - потомков половцев,  здесь были и генуэзцы из Кафы,
толкавшие Мамая на борьбу с Русью,  и ясы (осетины), и касоги (черкесы), и
караимы, и крымские евреи. Все более и более сближалось это разноплеменное
государство  с  Литвой,  с католиками (и тем враждебнее становилось к Руси
Владимирской). А потому не видел, не понимал Мамай, что, ссорясь с русским
улусом, приближает он тем самым свой неизбежный конец.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Зимняя ставка Мамая,  большой юрт,  помещалась в излучине Дона,  там,
где Дон, изгибаясь, ближе всего подходит к Волге. Сюда собирались купцы со
всех окрестных земель,  здесь выстраивались загоны для скота, шла бойкая и
прибыльная торговля.  Кожи,  шерсть,  крупный рогатый скот, купленный тут,
доходили до стран Западной Европы,  и оттуда,  в свою очередь, привозились
сукна,  оружие,  украшения  и  серебро.  Зависимые  владетели  и  беглецы,
собиравшиеся под крыло к  Мамаю,  тоже обретались тут,  в  большом ханском
юрте.
     Иван Вельяминов,  бежавший от  князя Дмитрия,  старший сын  покойного
московского  тысяцкого  Василия  Васильича  (оскорбленный  отменою  звания
тысяцкого  на   Москве,   которое   должно   было   принадлежать  ему   по
наследственному родовому праву),  лежал в  шатре,  развалясь на кошмах,  и
думал.  Великий московский тысяцкий -  без  Москвы!  Единая  эта  честь  и
досталась ему - зваться тут, среди этого степного базара, своим, утерянным
на  отчине  званием...  Иногда  ненависть к  Дмитрию  удушьем подступала к
горлу. За что?!
     Сто лет!  Сто лет его род стоял у  кормила власти.  И так безлепо все
обрубить,  уничтожить,  отменив саму власть тысяцкого...  А что затеял он,
Иван? Восхотел отменить власть князя Дмитрия! Толстого Митьки, непроворого
увальня, коему лишь повезло родиться первенцем у покойной тетки Шуры... Мы
не  только возвели его  на  престол,  мы  его содеяли,  выродили на  свет,
поганца!   Мы,  Вельяминовы!  И  вот  теперь...  Он,  скрипнув  зубами  от
бессильной ярости,  перевернулся на живот.  Был бы на месте Мамая Чанибек,
Узбек хотя бы! Не усидел бы ты, Митька, на столе московском!
     Стремянный пролез в юрту, возвестил с поклоном:
     - К твоей милости! Фрязин Некомат!
     - Проси!
     Привстав,  небрежным кивком отозвался на  низкие поклоны улыбающегося
пройдохи.  Тяжело  поглядел  в  бегающие  глаза.  Выслушал  с  непременным
упоминанием  своего  тысяцкого  звания  приветственные слова.  В  недоброй
усмешке дернул усом:
     - Говори, зачем пришел!
     ...Из цветистого фряжского пустословия выцедилось, что Некомат затеял
теперь  подкупить кого-нито  из  московских бояр,  сподвижников Дмитрия...
Дурень! Да они самого тебя купят!
     - Просрали Тверь!  Что  теперь!  Почто  не  дали  серебра  Мамаю?!  -
возразил грозно.  - Вы... с папой своим! Сваживать да пакостить, а на дело
- и  нет!  Литва тоже -  в  мокрых портах бежала с боя...  Тверь надо было
спасать.  Тверь!  А вы решили ослабить обоих,  и князя Михайлу, и Дмитрия?
Чтобы самим -  к  северным мехам руки протянуть?  Получить в  откуп Югру с
Печорой?  Двинскую дань? Только с кого?! Дмитрий вам все бы дал! Не жалко,
дураком рожден!  Да  и  Акинфичи...  Владыка Алексий не даст!  Русь вам не
погубить, не купить - не Византия! Не греки, что вовсе разучились драться,
иначе как друг с  другом!  Говорил,  упреждал!  Мамаю баял не по раз!  Что
сотворили? Усилили Дмитрия! Вся земля Владимирская теперь у него в горсти!
Ну и  что?  И  с кем теперь вы почнете невода плесть?  И кого уловить ныне
надумали?
     - Вельможному боярину на Москве... - начал было Некомат...
     - Смерть!  Ведаю то!  -  возразил Иван.  -  Пото и  валяюсь здесь,  в
дерьме,  не то бы...  (Что -  не то бы? Воротился, пал в ноги Митрию? И он
простит?)
     - Я баял Мамаю,  пусть оставит в покое суздальцев! Зарезали Сарайку -
и  полно того!  Пограбили Киш,  отвели душу -  хватит!  Головою за  голову
разочлись!  Дмитрия надо бить,  Москву!  А  кем  его  заменить теперь?  Не
Митрием же Кстинычем!  И Борис не потянет! Все ить на Тверь кинулись! Ноне
на Руси два и  есть сильных князя:  Олег Иваныч да Михайло Саныч Тверской!
Олегу нет части во Владимирской земле,  а Михайле... О чем ты думал, когда
вез ему ярлык и знал, что Мамай все едино не выступит!
     - Не ведал...
     - Знал!!!  - бешено выкрикнул Иван, сжимая кулаки. - Знал! Знал, гад!
Без вашего фряжского серебра ему и  беков своих,  никоторого,  не собрать!
Ниче ему не сотворить без вас!
     - Митрополит Алексий стар вельми,  да и не вечен на Москве! - начал с
тонкою улыбкою Некомат...
     - Владыку заменить надумали?  Вы?  Али Филофей Коккин? Чаешь, Киприан
станет служить католикам?  Ой ли?  Разве что погубите и  Коккина...  -  Он
мрачно глянул в  глаза  фрязина,  и  тому  стало столь холодно от  Иванова
взгляда, что Некомат поспешил раскланяться и исчезнуть.
     Иван посопел.  Узрел в  темноте юрты страдающие глаза своего попа (не
удивился  бы,   ежели  тот  попросил  после  каждого  фряжского  посещения
проходить какое-либо очищение от латинской скверны), кивнул:
     - Не боись,  батька! В латинскую веру не переметнусь! От Феди все нет
вести...
     Взрослый сын Федор сидел на данных князем Михайлой поместьях в Твери.
     Слуга  вновь  пролез в  юрту,  на  этот  раз  с  сановитым татарином,
пояснил:
     - Зовут к Мамаю!
     Иван  нехотя оделся,  опоясался золотым,  в  чеканных узорных бляхах,
поясом.  На  воле  охватило солнце и  холодный степной ветер.  (На  родине
сейчас среди серебряных боров медленно и  торжественно падают мягкие белые
хлопья. Далеким-далеко! Оттуда, из далекости, несло мелкою снежною пылью.)
Свежесть мешалась с густым духом овец,  что жались к человечьему жилью. По
всей побеленной равнине темнели пятна конинных и скотинных стад.
     Ему подали чалого. Иван безразлично, не глядя, поймал стремя загнутым
носком сапога,  легко взмыл в седло.  Конь, всхрапнув, пошел было наметом,
под  рукою  хозяина  дважды  вставал на  дыбы,  пока,  наконец,  поматывая
головой, не перешел в ровную рысь. Стремянный скакал следом.
     Какие-то черномазые -  не от цвета кожи,  от грязи,  -  в  выношенной
меховой  рванине  пастухи  кинулись  в  очи.  <Возможно,  -  подумалось  с
отчужденною горечью,  -  что  и русичи!  А может,  и свои,  татары>.  Иван
насмотрелся  тут,  пока  сидел  в  Орде,  досыти  всякого.  Среди  шкур  -
полуголая,  среди стад - голодная толпа своих,  ордынских <меньших> отнюдь
не радовала глаз,  и понималось теперь,  почто и как оно так  сотворяется,
что  грозные  повелители  многого  скопища  стран  и народов,  сами подчас
спасаясь от бескормицы,  продают детей кафинским купцам... А осенью, когда
Орда приходит на тутошние кочевья, веницейские гости в Тане запасы икры аж
в землю зарывают, и все одно - татары выроют и все подчистую съедят, чисто
саранча!  И  не от озорства какого,  от голода.  Скотина-то не своя,  бека
какого али  хана  самого,  тут  и  падаль  будешь  есть,  как  подопрет...
Завоеватели!  В  поход  - так словно зимние волки!  И не хочешь,  а будешь
грабить, с таких-то животов!
     Иван  перевел  плечами,  прогоняя утреннюю,  еще  не  сошедшую дрожь.
Многое прояснело ему  тут,  в  Орде!  Многое,  чему дивился или негодовал,
теперь содеялось привычно-понятным.
     А вот и торг.  Ряды юрт,  ряды загонов.  Толпа,  негустая в эту пору,
иноземных,  разномастно одетых  и  разноязычных гостей.  Гомон  на  многих
языках,  машут руками, щупают скот, вертят, разглядывают рабов, перебирают
сукна и  шкуры.  Сюда тем,  рваным,  заказан и путь.  Явится который,  так
шуганут -  колобом выкатится отсюдова!  Вот персидские,  в  крашенных хною
бородах купцы,  аланы,  черкесы,  фряги, влахи, веницейские гости из Таны,
бухарские гости,  греки, жиды, русичи, немцы, готы, франки - кого и нет! А
когда торг в силе,  то и не протолкнуться порой сквозь эту слитную, орущую
и торгующую разноплеменную толпу!
     Московского тысяцкого узнавали,  кланялись.  Неложный почет  ордынцев
согревал сердце,  и паки бесило,  что почет этот добыт деяниями московской
господы,  прежде всего рода Вельяминовых,  владыки Алексия и  меньше всего
самого князя Дмитрия, Митьки.
     Перед  ханским  шатром  пришлось  спешиться.  Властительного  темника
русичи и  в  глаза  и  позаочью давно уже  называли царем,  хотя,  подобно
далекому Тамерлану,  Мамай, не будучи Чингизидом по роду, держал при себе,
меняя их время от времени,  ханов Чингизидов, замещавших престол верховных
правителей Золотой Орды,  почти исчезнувшей Золотой Орды,  почти и  вскоре
преображенной  в   Синюю,   отбитой  от  волжских  многажды  разгромленных
новгородскою вольницею городов и  все-таки и  все  еще  грозной,  все  еще
великой,  хотя бы  и  памятью прошлого,  памятью прежних туменов Субедэя и
Бату-хана,  древнею славой побед, страхом народов, все еще не преодоленным
в  сознании поколений,  уцелевших от давних погромов,  от того,  почти уже
небылого, ужаса, пожаров сел и погибели городов...
     Иван,   склоняя  голову,   ступил  через   красивый  порог  резной  и
расписанной двери, искоса глянув на замерших, надменных нукеров: блюдут!
     Царь сидел на тканных золотом подушках, кутая руки в узорный шелк.
     - Здаров буди!  - сказал по-русски. Обозрел Ивана, любовно усмехаясь,
как дорогую диковину,  привезенную из далеких земель, предложил взглядом и
кивком сесть к дастархану.
     Иван неплохо понимал татарскую речь,  но говорил все еще с трудом, не
вдруг подбирая слова и  оттого гневая на себя.  Ни в ком -  и в себе самом
тоже -  не любил Иван Вельяминов никоторого неуменья в  делах.  Тут -  тем
паче. Татарскую молвь ведать было надобно!
     Неловко слагая  длинные ноги,  русский боярин опустился на  ордынский
ковер.  Помыслил скользом:  стоит ли говорить при казии и эмирах? Мысленно
махнул рукой - все едино! Здесь и у стен - уши!
     Упорно  и  тяжело  глядючи в  слишком улыбчивое лицо  некоронованного
владыки  западной половины Дешт-и-Кипчака,  претерпев ничего  не  значащие
цветистые  любезности,   высказал,   словно   камнем   придавив  восточную
увертливую речь:
     - Тебе,  царь,  надобен сильный князь на Руси!  - по-татарски сказал,
трудно и твердо складывая слова чужой речи.  -  Почто не поддержал Михайлу
Саныча?
     Мамай  глянул жестко и  снова  расхмылил,  растекся весь  в  масляной
улыбке,  сощурив по-кошечьи глаза.  Заговорил,  не то для Ивана, не то для
эмиров, о каком-то Гасане, который чего-то не сделал, куда-то не пришел...
Весь  этот словесный поток можно было изъяснить одним речением:  <Не  было
сил!>  Но  ежели сил не было поддержать князя Михайлу,  тогда зачем ярлык,
зачем такая поспешливость,  окончившая сокрушением Твери?  Фряги? Конечно,
они! Они же и обещали (и не дали!) серебра Мамаю!
     - Скажи, встанет ли коназ Михайло на Дмитрия, ежели я снова пошлю ему
ярлык? - вопросил, окаменев в улыбке, Мамай.
     - Не  ведаю!  -  (Врать  не  хотелось  Ивану.)  -  Ты,  царь,  теперь
суздальских князей поддержи! Противу Москвы!
     - Дмитрий Константиныч -  тесть князя Дмитрия, а мне ворог! Сарай-ака
убит в Нижнем! - строго отверг Мамай.
     Иван чуть заметно пожал плечами. Усмехнул лениво, тою своею усмешкой,
от которой бесился некогда князь Дмитрий.
     - Парфентья Федорыча в  Кише убили?  -  вопросил.  -  Вот и  сочлись!
Окроме того, в Нижнем еще и Борис Кстиныч есть!
     - Сам же ты баешь,  Борис ходил на Тверь!  -  оспорил Мамай. Теперь и
эмиры  тоже   внимательно,   переставая  улыбаться,   смотрели  на   Ивана
Вельяминова.
     - Суздальские князи  утесняют моих  гостей!  -  отчеканил Мамай (и  в
прорвавшейся  жесткости  голоса   пророкотала-прокатилась  дальним  громом
угроза). - Я отыму у них булгарскую дань!
     <Или они у  тебя!>  -  подумал Иван,  но  не  сказал ничего.  Слишком
дразнить Мамая было опасно.
     У  повелителя золотоордынского престола  на  все  его  дальние  затеи
хронически  не  хватало  серебра.  Вот  почему  так  заискивает  он  перед
генуэзцами!  <А, видать, фряги до тебя не вельми щедры!> - подумал Иван не
без злорадства.
     - Так-то оно так,  царь, да вот... Потеряли Тверь, нонеча и Суздаль с
Нижним переходят под руку московскую!  Гляди,  со  временем и  тебя самого
князь Дмитрий съест! - раздумчиво выговорил Иван.
     (Почему они здесь,  в Орде,  стали ныне так слепы?  Почто суедневная,
нынешняя нужда застит для них дальнее,  но важнейшее? И вот сами на гибель
себе выкармливают Москву!  Насколько умнее их всех,  и  князя Митрия тоже,
владыка Алексий!  Хотя и Алексий не поддержал его, Ивана, в давешней беде.
Не мог?  Или не восхотел? Или его, Ивановой, головой купил нечто важнейшее
для дела церкви и народа русского?  А он, Иван, сидит тут, пытаясь поднять
Мамая на борьбу с  Дмитрием и тем разрушить все здание московской политики
в  Орде,  создававшееся  со  времен  Калиты  и  устрояемое  ныне  владыкой
Алексием?!  Да,  после разгрома Михайлы,  после того, как тверской князь в
черед за Дмитрием Суздальским отрекся в пользу Митьки от великого княжения
владимирского,   его   борьба   с   князем  становит  безнадежною.   Почти
безнадежной! И ему, Ивану, предстоит... Что предстоит?! Он еще жив, он еще
сидит здесь в сане московского тысяцкого и он еще поборется с Дмитрием!)
     - Тебе страшен не суздальский князь,  а Урус-хан! - сказал Иван. - Он
уже отобрал у тебя Сарай!
     Но Мамай весело потряс головою:
     - Урус-хан нынче не  страшен!  Против него -  Тохтамыш!  А  Тохтамышу
помогает сам Тимур-аксак!
     - Ну  а  Тохтамыш  твой,   одолев  Урус-хана,  не  потребует  опосле,
разохотившись, твоих земель и самого трона твоего?
     Вспыхнули,  округлились и  вновь  сузились кошачьи  зрачки,  дрогнула
борода, оскал зубов на мгновение, на миг один, стал страшен. Мамай помотал
головой.
     - Урус-хана нелегко разбить! Мне доносят! Тохтамыш уже был разбит под
Сыгнаком! Наголову! Пусть они и дальше бьют друг друга!
     Тут тоже  было  бесполезно настаивать.  Мамай явно не понимал,  что и
Урус-хан,  и этот неведомый Тохтамыш,  одолев  во  взаимной  пре,  неважно
который которого, потщатся вновь объединить все Дикое поле, Дешт-и-Кипчак,
и безродный Мамай вряд  ли  наберет  достаточно  преданных  эмиров,  чтобы
сокрушить  их в свою очередь.  Левобережье Волги давно уже потеряно им!  И
опять - фряги! Только фрягам нужна грызня с Москвой! Самому Мамаю не так и
нужна.  Он,  Иван,  на  месте  Мамая  всячески поддержал бы Москву и уже с
русскими полками возвращал себе Синюю и Белую Орды,  Арран и Хорезм...  На
месте Мамая!  Не быв обижен и изгнан! Не потеряй семейную долю и власть! А
этот - хитрит! И ныне, с ним, хитрит тоже. Зазвал выведать, что скажу я...
А сам?  Сам - что еще решит?!  И все одно - мелок! Мелок ты, темник Мамай!
Не вышло из тебя истинного царя!
     - Падаркам  палучал,  сматри!  -  произносит  Мамай  удовлетворенно и
кивает,  и  на блюде,  достав из кожаного мешка,  нукеры выносят и  ставят
перед ним, прямо середи закусок и питий, дурно пахнущую человечью голову.
     - Прокоп!  -  поясняет Мамай,  любуясь подарком и  зорко  следя,  как
отнесется москвич к виду отрубленной головы своего соотечественника.
     Несвежая,  видимо,  подкопченная голова отталкивающе страшна. Так вот
чем окончился поход новгородских удальцов-ушкуйников, затеянный в те поры,
как  Дмитрий стоял под Тверью!  Они тогда взяли и  разграбили Кострому,  и
Митькин наместник,  младший брат владыки Алексия,  Александр Плещеев бежал
позорно,   бежал,   имея  пять  тысяч  противу  двух,  не  то  трех  тысяч
новгородских удальцов!  <Плещеев вдал плещи>,  - так ядовито потешались на
Москве.  А  потом  молодцы пошли на  Низ,  ограбили всю  Волгу,  разбивали
города,  жгли купеческие караваны,  топили бесермен и так,  воюя, дошли до
самого устья Итиля,  до Хаджи-Тархана, где князь Салчей льстиво принял их,
перепоил и,  сонных,  пьяных,  вырезал всех  до  единого,  забравши себе и
товар,  и  полон,  и грабленое серебро.  Прокоп был из простых,  не боярин
даже,  и  Великий Новгород тотчас отрекся от  него и  всех его  шкод.  Ах!
Погуляли молодцы!  Повидали красоты и  земель  далеких,  порвали узорочья,
понасилили женок и своих,  и бесерменских по городам, попроливали кровушки
и там, жаркою осенью, среди камышей и глиняных стен Хаджи-Тархана, сложили
дуром и даром буйные головы свои!
     Спали,  верно,  развалясь в  шатрах и  под звездами,  не  слыша бреха
собачьего,  не чуя шагов осторожных,  крадущихся...  Там и погинули все, и
разве  который успел  вспомнить в  смертный час  о  богатырской гульбе,  о
девичьих очах,  о грудях белых, о том, как падали под саблями разрубленные
чужие тела,  как шли,  как гребли,  как пели, хвалясь подвигами у костров,
как дивились черноте южной ночи...  И не останови - куда бы? - может, и до
Индии дальней дошли бы,  воюя,  новгородские лихие ушкуйники! И вот теперь
сюда,  в главный юрт, доскакала, доправилась дурно пахнущая снулая голова,
мертвая паче смерти самой! Прокоп!
     Иван  встряхнул кудрями,  отгоняя нахлынувшее.  Мамай  вновь  масляно
улыбнулся, умиляясь и тому, что Прокоп, разгромивший едва не все ордынские
грады,  убит,  а также и более того тому, что голову новогородца доставили
ему, Мамаю. Значит, Хаджи-Тархан и тамошний князь - в его воле...
     Страшный подарок унесли.  Есть  после  того  расхотелось вовсе,  хотя
татары чав