- Княже!  -  возразил Митяй.  -  Грех твой на мне! А и то смекни, где
будет честь твоя и моя тоже, ежели оный Дионисий учнет в Царьграде срамить
волю пославшего мя великого князя московского?! Не реку: вверзи в темницу,
но - задержи, удержи, дондеже пройдут и прииду есмь!
     И  князь  охрабрел.   Его  задевало,  его  позорило  сущее  своеволие
нижегородского епископа.  А  посему  князь  <возбрани Дионисию не  идти  к
Царюграду,  да не сотворит пакости,  никоя споны Митяю,  дондеже приидет в
митрополитех.  И повеле Дионисия нужею удержати>. К делу был вызван тот же
Никифор с приказом затворить Дионисия неволею в келье монастыря, выставить
охрану и, не учиняя иной истомы, держать твердо.
     Дионисий шагал по келье,  точно раненый барс.  Ему чуялось уже, что и
потолок, и стены сдвигаются, давят... Как он был глуп! Как неразумно смел!
Кому и в кого он поверил?!  Как мог не понять заранее, что Дмитрий не чета
суздальским  князьям,  которые  все  слушались  своего  игумена,  а  после
епископа;  что здесь,  на Москве,  иные законы,  что великий князь,  глава
Руси,  не захочет, чтобы духовная власть воспрещала ему, и все одно содеет
по-своему!  Содеет уже затем, дабы выказать свою волю, дабы напомнить, что
он -  князь великий!  Боле того,  а он сам,  Дионисий,  как бы поступил на
месте Дмитрия Иваныча?  Он с разбегу замер,  остановился, упрямо склонивши
голову: в самом деле, как бы поступил он? Не стойно ли князю?!
     Годы не брали Дионисия! Он старел оболочиною своею: являлись морщины,
седина,  он  стал сух и  поджар,  одрябла и  покрылась коричневыми пятнами
кожа.  Но дух его был молод и  воинствен,  как и полстолетия назад.  Такие
люди и  на закате дней редко помирают от старости!  Он мог только рухнуть,
сломавшись изветшавшею плотью (инсульт или  инфаркт,  сказали бы  теперь),
ибо в  нем не было и  поднесь ни грана старческого покоя,  и  всепрощения,
свойственного старикам,  не  было  тоже.  Он  внимательно  изучил  запоры,
решетки, выходы из кельи. Бежать? Бежать отсюда было трудно, а быв поиман,
он рисковал угодить уже в  земляную тюрьму.  Тут вот Дионисий и вспомнил о
единственном человеке, могущем ему помочь, о Сергии.
     Он потребовал гусиное перо и бумагу.  Он писал князю.  Писал горячо и
страстно,  умоляя его  отпустить,  каясь в  высокомерии,  клятвенно обещая
прекратить всякий спор с Михаилом-Митяем и не рваться более в Царьград. Он
просил одного: освобождения, выставляя поручителем за себя игумена Сергия.
<Ослаби ми и  отпусти мя,  да живу по воле.  А  уже к Царюграду не иду без
твоего слова.  А  на  том на  всем поручаю тебе по себе поручника,  старца
игумена Сергия>.
     Никифор,  приставленный стеречь Дионисия,  был усерден и груб. Но имя
Сергия  и  для  него  значило много,  во  всяком  случае достаточно,  дабы
передать послание Дионисия в собственные князевы руки...
     Дионисий не знал,  поручится за него Сергий или нет.  О том,  в какое
положение поставит он  радонежского игумена,  нарушив клятву,  он  тоже не
думал.  Не думал,  да,  да!  Именно не думал!  Ему жажда была вырваться из
затвора любыми  путями,  любою  ценой!  Все  прочее в  тот  час  вовсе  не
существовало для Дионисия.  Мог бы - сквозь стену прошел, водою просочился
сквозь землю!
     Ну, а Дмитрий по укоризненному зраку бояр,  по молчанию ближников, по
вздохам жены чуял,  что,  полонивши епископа, поступил круто. И по тому по
всему послал-таки к Сергию!  Да и Митяй тут как-то сразу и вдруг поддержал
князя.  Он,  Митяй,  судил по себе самому и потому не верил,  что Дионисий
сдержит обещание.  Но тогда - наконец!  - появлялась у него первая надежда
на расправу с ненавистным радонежским игуменом. И потому Митяй на этот раз
не воспротивился воле князевой.
     К Сергию было послано,  и он пришел и поручился за Дионисия на Святом
писании.  И Дионисия выпустили.  И он уехал в Нижний,  а оттуда,  <мало не
пождав>, устремился к Константинополю. Пустился по Волге, в обход страшной
для  него  Орды  через Дербент и горы Кавказа,  через Трапезунд и турецкие
владения. Весть о его бегстве, разумеется, сразу дошла до Москвы.
     - Вот он,  твой святой Сергий!  -  со  злым торжеством орал Митяй.  -
Коликую святость явил! Ни во что же поставил и имя Божие!
     И   князь   впервые,   когда   Митяй   начинал   ругать   перед   ним
исихастов-молчальников  и  особенно  игумена  Сергия,   не  возразил,   не
заспорил,  но  смолчал.  Прав был Митяй!  И  таков ли безгрешен знаменитый
радонежский игумен? Как-никак пришлый, находник, из ростовских, разоренных
москвичами бояр!..
     Так  вот  оно  и  пошло!  Так вот и  судьба лавры Троицкой повисла на
едином тонком волоске князева похотения.
     Спросим  теперь,  знал  ли  Сергий,  что  Дионисий нарушит  уговор  и
воспользуется его поручительством, чтобы обмануть князя? Конечно, знал! Не
мог   не   знать.   Сергий,   с   его   сверхчувствием,   развитым  годами
подвижничества,  все и  про всех знал заранее.  Но  не  будем требовать от
человека -  даже святого! - чтобы он чрезмерною честностью подыгрывал злу.
Так мы и от Бога начнем требовать признания прав Дьявола на частичное (или
полное!)  владение нашим миром.  Требованья и  похотенья Митяевы не должно
было уважить. И позволять ему арестовывать русских иерархов не должно было
такожде.
     Сергий  впрочем  ответил  иначе,  когда  спросили  его,  как  он  мог
поручиться перед Дмитрием,  заведомо понимая, что клятва будет нарушена? И
не боится ли он теперь остуды князевой для всего Троицкого монастыря?
     Сергий шел в  огород и  стоял с заступом в подвязанной вервием старой
латаной-перелатаной рясе. Он строго выслушал вопрошателя, подумал, склонив
голову к плечу, вопросил вдруг:
     - Скажи,  может князь волею своею прибавить единому из  смертных хотя
бы день жизни?  Не отнять,  а прибавить!  -  настойчиво повторил он. - Вот
видишь!  И я не могу! А Господь может и это, и многое другое! Ему же, воле
Его, и призван служить каждый из нас!
     Сказал как отрезал и  уже не  слушал,  пошел в  огород и  работал там
непрерывно до вечера. В самом деле, что мог сделать худого Сергию даже сам
князь, вольный токмо над телами, но не над душами праведных!
     Но Сергий ведал и  иное,  много горчайшее,  чем порушенная Дионисиева
клятва.  Знал и сказал это вслух и прилюдно. А именно, что Митяй не доедет
до места и  никогда не узрит Царьграда*.  И вот тут спросим себя,  что мог
знать или,  точнее,  предчувствовать преподобный,  изрекая гибель гонителю
своему?
     _______________
          * По  житию:  <Яко  Михаил,  хваляйся на святую обитель сию,  не
     имать получити желаемого, понеже гордостию побежен бысть, ни Царского
     града не имать видети. Еже и бысть по пророчеству святого>.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Митяй отправился  в  путь вскоре после бегства Дионисия (следовало не
дать настойчивому нижегородскому епископу  опередить  себя).  В  двадцатых
числах июля 1379 года он покинул Москву.  Во вторник, 26 июля, провожаемый
самим князем, боярами, епископом и множеством народа, переправляется через
Оку  на  рязанскую  сторону.  С  ним  шло шестеро митрополичьих бояр,  три
архимандрита,  два толмача (переводчика),  печатник,  множество  игуменов,
попов,  дьяконов,  монахов,  владимирских клирошан, митрополичьих дворян и
слуг.  С ним шел и посол великого князя боярин  Кочевин-Олешинский.  Митяй
вез казну,  митрополичью ризницу и,  как уже говорилось,  несколько чистых
харатий,  снабженных княжескою печатью,  по которым  имел  изустное  право
занять даже и <тысящу серебра> (огромную сумму по тому времени).


     Теперь поглядим,  из  кого состояла его  многочисленная свита.  Среди
трех архимандритов находился Иван Петровский, который <бысть первый общему
житию  начальник на  Москве>,  а  раз  так,  то,  скажем сразу,  сторонник
покойного Алексия  и  сподвижник игуменов  Сергия  Радонежского с  Федором
Симоновским.  То  есть противник Митяя,  как ни поверни!  Почему же он был
избран в  это  посольство?  Да  потому именно,  что послов избирали <общею
думою>,   всей  землей,   и,   следовательно,  <молчальники>  настояли  на
присутствии в  посольстве своего представителя.  В  выборе этом  выявились
начала  исконно  русского  демократического сословного  представительства,
никогда  не  угасавшего  полностью  на  Руси  даже  и   в  периоды  самого
тиранического правления,  при котором,  хочешь не хочешь,  а общий совет -
дума  ли,  собор,  рада,  снем,  скупщина,  верховный совет  или  народное
собрание  -   обязательно  включает  в   себя   представителей  ото   всех
противоборствующих партий или сословий, а отнюдь не от одного из них.
     Вторым из названной троицы был архимандрит переяславский Пимен. (И он
станет  главным  лицом  в   последующих  событиях.)   Задержимся  на  этом
последнем.
     Переяславль   был   необъявленной  церковной   столицей   Московского
княжества. Тут в 1354 году, в бытность Алексия в Царьграде, сидел, замещая
владыку, волынский епископ Афанасий, рукополагавший Сергия Радонежского во
игумена.  Здесь собирались важнейшие церковные и  княжеские съезды.  Здесь
еще при Михаиле Тверском и Калите судили и оправили святого Петра, первого
истинно  московского митрополита.  Здесь  по  формальному поводу  рождения
княжича Юрия Дмитриевича состоялся знаменитый съезд 1375 года,  на котором
решалось:  быть или не быть войне с  Ордой,  и  после которого войска были
спешно повернуты на Тверь против Михайлы Александровича Тверского. То есть
переяславский архимандрит был  по  сути первым лицом после Алексия,  может
быть,   не  по  должности,   но  по  значению.   В  Переяславле,  заметим,
располагалась загородная резиденция великого  князя  Дмитрия.  Переяславль
давался в  кормление виднейшим литовским князьям,  выезжавшим в московскую
службу.   Здесь   со   времени  убийства  его   отца,   Алексея  Петровича
Хвоста-Босоволкова, сидел его сын, боярин Василий Алексеич Хвост, сидел на
поместьях и на кормлении,  сидел прочно не то наместником, не то городовым
воеводой.  Остепенился,  отстаивал службы в  Горицком монастыре,  ездил  в
Троицкую пустынь к Сергию, растил пятерых сыновей. И все бы добро, да жить
не  давала  досада  на  потерю после  гибели родителя первого места  среди
московской  боярской  господы.  Батюшка-то  был  -  шутка  ли?  -  великий
тысяцкий! Василья Вельяминова перешиб!
     Участь  Ивана  Вельяминова  вызывала  в  нем  мстительную радость,  а
грядущие выборы митрополита подняли заматерелого боярина на ноги.  Почуял:
и  от него зависит!  Не что иное -  владычный престол!  В  келье Горицкого
монастыря за трапезою с архимандритом,  наливаясь бурою кровью, толковал о
Митяе:  мол,  не по канонам ставлен! Свои счеты были еще с покойным князем
Иваном:  почто  оправил и  поддержал,  почто  принял  Василья Вельяминова!
(Убийцу отца! - так считал твердо.) Так вот, еще и потому...
     Толковал,  наваливая тушей  на  стол.  Дороден был  боярин,  ражих  и
сыновей  нарожал  с  супружницею  своей.   Годы  прошли!  Поболе  четверти
столетия,  почитай! Но остались - не злоба уже, а неутоленное честолюбие и
жажда ежели не власти самой, то - прикосновения к власти.
     - Пойми ты,  отче!  -  толковал,  тыкая перстом. - Невместно! - Мотал
головою: - Тебе, тебе достоит! Ты, почитай, наместник Алексиев!
     Под   грузом   боярского  напора,   под   перстом  указующим  цепенел
переяславский архимандрит.  Было -  как с горы летит и разверзается бездна
под ногами.  И - не отвернуть уже, не отринуть от себя искус. Не плоти! Не
похотенья иного!  Искус  власти  духовной и  веденья того,  что  недостоин
Митяй!  Противу Сергия слова бы не сказал Пимен и боярину не позволил.  Но
Митяй   и    Сергиеву   обитель   грозит   изменить,    оттоле   и   всему
Переяславлю-городу умаление настанет... Настанет! Учнет ездить с Москвы на
Владимир! Гляди, тамошних клирошан с собою набрал!
     А боярин напирал,  давил. Не ведал, что, злым путем идучи, не создашь
доброго и что не Господь,  а Дьявол говорит ныне его устами...  Не ведал и
Пимен.  Похоть власти самая неистовая в человечестве, и, чтобы отринуть ее
от себя,  как это совершил Сергий,  воистину надобно быть святым.  И такой
вот  муж,  уже  почти приуготовленный к  преступлению,  тоже ехал вместе с
Митяем!
     Третьим в  посольстве был архимандрит коломенский,  Мартин,  о коем и
поднесь ничего сказать не  можем,  кроме того,  что по месту своему должен
был споспешествовать Митяю,  ну  а  на  деле?  Не было ли и  тут зависти к
бывшему коломенскому попу,  обскакавшему всех коломенчан?  Почему не я?! -
первый всегдашний вопрос, с которого начинаются зависть и преступление.
     Печатник Дорофей,  Сергий  Озаков,  Степан  Высокий,  Антоний  Копье,
Григорий, дьякон чудовский (наверняка сторонник покойного Алексия), игумен
Макарий с Мусолина (?),  спасский дьякон Григорий -  уж этот-то Митяев был
человек!  (Или тоже нет?  Ведь и  в иноках Спасского монастыря должно было
расти тайное недовольство стремительным возвышением властного временщика!)
Далее:  московский  протопоп  Александр,  протодьякон Давыд,  по  прозвищу
Даша...  А  эти  как  относились к  Митяю?  Или  тоже  только  с  наружным
подобострастием?
     Старейшинство   приказано     было     послу     Юрию     Васильевичу
Кочевину-Олешинскому.  Двойная фамилия не знак ли некоего выезда из Литвы,
при   котором   род   западно-русских   выходцев   скрестился   с    родом
старомосковским,  родом того самого боярина Кочевы,  при Калите громившего
Ростов Великий?  И не в этом ли роду позднее явились Поливановы,  один  из
которых  стал  видным  опричником  Ивана Грозного?  А коли так,  то мог ли
родовитый москвич особенно  сочувствовать  коломенскому  выскочке?  И  это
запомним!
     Далее  названы пятеро  митрополичьих бояр:  Федор  Шелохов,  боярин и
сподвижник покойного Алексия; Иван Артемьич Коробьин и Андрей, брат его, -
оба дети того самого Артемия Коробьина,  который когда-то возил в Царьград
на  поставление самого Алексия (то  есть решительные враги Митяя!);  Невер
Бармин, Степан Ильин Кловыня - по-видимому, и эти двое - бояре Алексия. То
есть в боярах,  посланных в Царьград, сочувствия к Митяю не было и быть не
могло.  Слуги  и  холопы  названных,  естественно,  разделяли мнения своих
господ (век был четырнадцатый!).  Так,  поди,  и прав был Киприан, замечая
впоследствии,  что Митяю не  сочувствовал никто,  кроме великого князя,  а
князя-то и  не было с ними в этом пути!  Висела над Митяем готовая вот-вот
рухнуть, как Дамоклов меч, его судьба!
     А прочее - хоть не досказывай!
     Конечно, генуэзцы постарались вовсю. Невзирая на размирье с Дмитрием,
Мамай принял, обласкал, снабдил ярлыком и пропустил беспрепятственно через
свои  земли  московского ставленника.  Чудо?  Или  же  фряжское серебро  в
прибавку к  тому,  что  и  Мамаю шепнули,  яко  потеря литовских епископий
ослабит-де  московского великого князя!?  Да  и  не забудем о  готовящемся
союзе Мамая с Ягайлой,  союзе, строго говоря, с католическою Литвой, с той
Литвой,  которой она стала вскоре, начиная со злосчастной Кревской унии...
(А  готовилось-то  все  загодя,  шло к  тому,  пото и  Киприан устремил на
Москву!)
     Ну,  и  спросим:  а  как  рядовые русичи  из  посольства должны  были
воспринять  там,  в  Орде  (куда  слухи  о  войне  в  Константинополе  уже
докатились,  наверное!),  как  могли  воспринять почет,  оказываемый Митяю
фрягами,  и благостыню Мамаеву?  Это после сражения на Воже! После погрома
Рязани  и  двукратного  погрома  Нижнего!  После  ссор,  споров,  угроз  и
всяческой взаимной хулы?!  Кого там обещал или не  обещал Митяй поминать в
молитвах,  получая ярлык,  подписанный Тюляком (из  Мамаевых рук  получая!
Словно бы уже и стал митрополитом всея Руси!), дело десятое! В эту пору, в
этом  накале  страстей  поминанья уже  мало  что  значили!  А  вот  почет,
устроенный Митяю в Орде,  и,  забегая вперед,  поимка Ивана Вельяминова (о
чем  знали тоже,  возлагая -  и  справедливо -  вину  в  том  на  того  же
Михаила-Митяя) -  вот это весило на весах судьбы!  Весило тяжко, совсем уж
перетерев,  почти  перетерев ниточку Дамоклова меча.  Иван  Вельяминов был
взят обманом.  А честь в те века еще много значила для русичей! <Рыцарская
честь>,  как сказали бы  мы теперь,  позабыв о  высокой морали собственных
предков,  о том, что и преступления совершая, и нарушая заповеди Христовы,
мучились они совестью, страдали и знали, что именно нарушают заповеди и от
совести,  от заветов Христовых отступают,  а не творят,  что велят, <наше,
мол, дело маленькое>, как это, увы, сплошь и рядом видим мы теперь! Да что
говорить!  Еще в  прошлом веке,  сто тридцать всего-то  лет назад,  палача
искали,  найти не могли, преступник, на пожизненное заключение осужденный,
и  тот  отказался...   Скажете:  а  преступление  совершилось,  однако!  С
Митяем-то!  Да.  Совершилось.  Но  что  чувствовали,  что думали эти люди,
совершая,  быть может,  для себя-то  самих не убийство,  но казнь?  Хотя и
казнь - убийство... Но это уж как посмотреть! Век был труден, и нравы были
суровы  по  необходимости.  Кровь  лилась не  где-то  там  в  неслышимых и
невидимых застенках,  а  прилюдно,  и  армия  в  войнах жила  грабежом.  И
все-таки -  и тем паче -  была мораль!  И была вера!  И преступник в конце
концов не токмо от меча -  и от моральной расплаты не уходил.  Как не ушел
от нее и архимандрит переяславский Пимен.


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Почему Иван Вельяминов накануне решительного размирья Москвы с Мамаем
бежал из Орды?  Ехал ли он в Тверь,  пробираясь сквозь московские пределы,
дабы поднять Михайлу Тверского на новый ратный спор с Москвою? А почему бы
и  нет?  И  роскошное разрешение конфликта!  Дипломата-изменника хватают и
предают заслуженной казни,  чем  расстраивается новый союз Орды с  Тверью,
князь  Дмитрий  обеспечивает себе  спокойный тыл  и  все  силы  бросает на
разгром Мамая.  Красиво!  Только  неверно!  За  каким  чертом  было  Ивану
Вельяминову рисковать и  переть через Серпухов,  город Владимира Андреича,
двоюродного брата  великого князя  Дмитрия?  Куда  проще  было  взять чуть
западнее и  обогнуть Московскую волость по владениям Литвы!  Да и неужели,
ежели надобно было связаться с Михайлой Тверским,  те же фряги не нашли бы
к тому пути понадежнее и попрямее?  И неужели неудача единого человека, да
еще за  год до похода,  могла бы что-то существенно изменить в  дипломатии
государей?  И что это за поимка,  при которой потребовалось Ивана в чем-то
уверить и  в  чем-то  потом  обмануть?  <Обольстивше его  и  преухитривше,
изымаша его в Серпухове и приведоша его на Москву>.
     В том-то и дело,  что не нераскаянного преступника и врага ловили,  а
человека,  изверившегося и  усталого  от  гнева,  понявшего тщету  прежних
усилий своих!  Бежал ли он попросту от Мамая, не вынеся этой своей двойной
жизни,  надеясь в  душе,  что должен все же  прислушаться ежели не Дмитрий
сам,  то совет боярский к  голосу разума и  не дарить Литву католикам,  не
рукополагать Митяя на престол владычный, а его, Ивана, помиловать или хотя
бы оставить в  живых...  С  тем,  дабы сын не потерпел за измену отца и не
лишился родины!  А потомки Ивана лишены были-таки родового добра,  места и
памяти.  <От Ивана дети, - сказано в Государевом родословце, - опалы для в
своем роду и  в счете не стояли>.  Получив поместья в Тверской земле,  его
потомки вымерли, <угасли> где-то еще через столетие, так и не воротивши на
родину свою.
     Выдал ли  Ивана серпуховский князь Владимир Андреич?  Было ли обещано
ему тем же,  скажем,  Федором Кошкою, бессменным московским послом в Орде,
какое-то снисхождение?  Чем <обольстили> Ивана? И чем и как <переухитрили>
его? Не ведая, не скажешь. А коли сочинять, так надобно и обвинять кого-то
в содеянной пакости. А там и расплачивайся за собственную ложь!