х глиняных ущельях,  где не повернуться коню,
перебили до двух тысяч степных воинов.  А там у джете начался конский мор,
и Ильяс-Ходжа отступил со срамом, потеряв три четверти своей конницы.
     И что же содеял Хусейн после этого?  Заманив вождей сарбадаров к себе
в лагерь,  поволок всех на плаху! Он, Тимур, выпрашивал жизнь Мавлоно-заде
на ступенях виселицы!  Ученые люди далеко не все храбры,  а  храбрые воины
редко  бывают учеными.  Таких людей,  как  Мавлоно-заде,  надлежит беречь!
Пощадив молодого вождя,  он,  Тимур,  купил себе дружбу и поддержку святых
мужей  -  казы,  улемов,  шейхов,  суфиев  и  муфтиев,  без  которых можно
совершать подвиги, но нельзя удержать власть, чего Хусейн тоже не понимал!


                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Тимур приподнялся  на  локте,  потом,  скрипнув  зубами,  встал.   Он
ненавидел ее,  эту постоянную боль в ноге,  в которой опять же был виноват
Хусейн!  Это Хусейн тогда,  в Сеистане,  втянул его  в  ночной  грабеж,  в
котором он оказался изувечен,  избит до полусмерти и брошен с поврежденным
бедром,  коленом и  правой  рукой,  на  которой  с  тех  пор  не  работает
скрюченный  указательный  палец.  Оттого он теперь не может писать,  а они
слагают легенды о его неграмотности! Хотя он сам проверяет грамоты писцов,
сам  и  читает  важные  письма.  Слава  Аллаху,  рука,  сросшаяся в локте,
по-прежнему крепко держит саблю,  а согнутая в колене правая нога уверенно
упирается в стремя коня. Эмир, воины которого так обошлись с ним, Тимуром,
заплатит смертью! Обид своих он, Тимур, не прощает никому!
     Днем верхом в походах боль почти не чуялась.  Но в ночной тишине боль
возвращалась,   не  давая  спать,  заставляя  думать...  Он  прошел,  чуть
прихрамывая,  неслышной походкою раненого барса,  вышел под высокие звезды
черной  ночи.  Гулямы внизу  уже  садились к  котлу,  и  Тимур  помыслил с
оттенком  раздражения,  что  в  войске  его  немногим  больше  правоверных
мусульман, чем у степных кочевников Могулистана...
     Вселенная в  строгой устроенности своих  холодных звездных миров тихо
поворачивалась у  него над головою.  Если бы  он  не  стал сначала степным
разбойником,  потом  союзником Хусейна,  а  ныне  -  мужающим  повелителем
Мавераннахра...   Если  бы  не  стал!   То,  возможно,  содеялся  учеником
кого-нибудь  из  мудрых  звездочетов и  ныне  бессонными ночами  следил  с
высокой башни за неспешным течением планет, угадывая в сплетениях звездной
цифири людские судьбы,  причудливо связанные с далекими светилами ночи. И,
остро  взглядывая в  лицо  какого-нибудь  дехканина или  купца,  чертил на
лучшей в  мире  самаркандской бумаге гороскоп просителя,  отмечая сложение
его  судеб,  счастливые и  несчастные дни,  воздействия Зухры  (Венеры)  и
Марса...  Возможно,  когда-нибудь в  старости,  когда дело его жизни будет
закончено,  и  ведомый мир  объединит единая,  властная рука,  и  вырастут
дворцы среди садов,  и величественные мечети,  и медресе,  являя всемирную
славу его Самарканда...  Нет,  невозможно! Слишком уж далеко! Пророк велел
вести священную войну против неверных.  Но что бы сказал Мухаммед,  узнав,
что войну приходится вести против своих, против мусульман! Вот и арабы уже
семь веков режут друг друга!  Явно Иблис испортил творение божье на земле!
Насколько стройнее  и  строже  тот  горний  мир  над  нашими  головами,  в
твердынях аэра!
     Почему они все так упорно цеплялись за своего Хусейна? Разве небесные
знаменья не обещали ему, Тимуру, власти над миром?! Разве сам Всевышний не
спасал его от смерти в  буранной степи и  в  бою,  многажды уводя от ножей
заговорщиков? Разве не ему свыше заповедано быть карающим мечом Аллаха?
     ...Боль  все  возвращалась и  возвращалась.  Сарай Мульк-ханум спала.
Покойная Туркан-ага давно бы уже встала,  почуяв, что его нет рядом с нею.
С  ее  смертью из  его  жизни ушли женское участие и  доброта.  И  как  он
ненавидел ее брата,  Хусейна!  Хотя и пытался любить...  Увы! Два барса не
уживаются в одной норе!..
     Ульджай Туркан-ага умела,  поглаживая его по бедру, снимать боль. Его
первая жена,  делившая с  ним тяготы бегства и плена!  И Хусейна он терпел
так долго только из-за нее. (Нет, не только из-за нее!)
     О нем,  Тимуре,  плетут небылицы уже сейчас. Будто бы он начинал свой
путь главарем шайки разбойников,  отнимая у кого барана,  у кого два...  С
такого  нищего  воровства подымаются только  до  края  канавы,  у  которой
схваченным грабителям рубят  головы.  Во  всех  этих  россказнях лишь  тот
смысл, что многие эмиры Мавераннахра - не больше, чем такие вот разбойники
с  караванного пути,  разбегающиеся кто в  Сеистан,  кто в  Хорасан,  чуть
только на  здешние земли хлынет новая волна завоевателей из Могулистана во
главе со своим хаканом.
     Да! Судьба  дала  ему  куда  меньше,  чем  Хусейну,  как-никак  внуку
Казагана!  Старый  Тарагай  не совершал подвигов.  Он пас баранов и кормил
семью.  Хлопотал,  дабы Тимур окончил школу.  Познакомил  его,  тогдашнего
нравного  мальчишку,  с  шейхом  Шамс-эд-Дином Кулали и тем дал его голове
всегдашнюю защиту высших сил. Он ведал, чуял, старый хлопотун Тарагай, что
сына  ждет  непростая  судьба!  Да,  его не научили арабской речи!  Однако
воину-турку достаточно знания  таджикского  и  персидского,  кроме  своего
турецкого языка.  Как унижался отец, вводя его во двор властного Казагана!
А эта  полулегенда-полумечта  о  монгольских  предках  из  рода  Барлас...
Монгольского  языка он уже не ведает,  как не ведает его никто из нынешних
Барласов Мавераннахра!  И лицом он уже не монгол: и высокий рост, и ширина
плеч,  и этот нос,  эти крупные губы,  и густая борода,  и цвет глаз - все
досталось ему от иных,  местных предков. Быть может, от древних согдов или
таджиков.  Арабского в нем тоже нет ничего. Он турок, тюрк, и все-таки род
Барласов,  капля крови победоносного монгольского племени,  - это то,  что
помогало  и  помогает  ему  всегда.  Если бы еще он каким-нибудь боком был
Чингизидом! Но этого нет, и он не будет придумывать себе иную родословную!
Честь  воина  - в его деяниях!  Ему,  Тимуру,  достаточно звания эмира или
гури-эмира, эмира эмиров, что тоже еще впереди...
     Нет,  не  баранов  воровал  он  у  местных  жителей!  Когда  Тарагай,
состарясь,  ушел от дел, он, Тимур, принял отцовы стада и рабов, устроивши
все должным образом.  В его Кеше никогда не творилось ни диких поборов, ни
грабежей!
     Это Хусейн не постыдился потребовать дань с его,  Тимуровых,  эмиров,
дабы расплатиться за свою неудачную войну! И когда Тимур, расплачиваясь за
своих обнищалых соратников, отдал драгоценности Ульджай-ханум, Хусейн лишь
посмеялся,  узревши перстень своей сестры,  но  и  не подумал вернуть его.
Родной сестре!  Жене Тимура!  Жене сподвижника, не раз и не два спасавшего
его от  гибели!  Он  был скуп и  скареден,  он был жаден и  чванлив,  эмир
Хусейн, хозяин Балха!


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

     И  как  все  когда-то  хорошо начиналось!  Он  верно служил Казагану,
трижды спасая его  от  ножей убийц!  Он  верно служил затем Туклук-Тимуру,
охраняя Мавераннахр.  Думал ли он тогда,  что об него вытрут ноги, что его
вышвырнут,  как старое платье,  что хакан посадит на  престол Мавераннахра
своего сына Ильяса-Ходжу!
     Вот  так  и  обрушилась его <честная служба>!  Обрушилась враз,  ибо,
когда Ильяс-Ходжа явился с войском,  эмиры вновь разбежались,  как мыши, и
они с Хусейном вынуждены были бежать в Сеистан.
     У  него  оставалось всего  шестьдесят всадников,  когда  отряд  стала
догонять тысячная толпа добровольных радетелей Ильяса-Ходжи.  И  он принял
бой,  самый отчаянный бой  в  своей жизни!  Бой,  когда дюжины его жалкого
отряда во главе с  отчаянными эмирами Тага-Бугай Барласом и  Сайф-эд-Дином
Никудерийским раз за разом врубались в гущу вражеской конницы.  Бой, когда
победить было невозможно и все оставшиеся в живых его эмиры стали героями,
обращая вспять и расстраивая сотни врагов,  когда он сам, пеший, с мечом в
руках спасал от гибели эмира Хусейна!  Бой,  в  котором надобно было стать
Рустемом или Исфендиаром,  дабы победить;  бой,  в котором он дрался,  как
Рустем.  И  все же,  потеряв и растеряв всех,  должен был отступить едва с
семью соратниками...
     Под ним дважды убивали коня,  и  Туркан-ага отдала ему своего,  и все
равно шесть десятков не сумели одолеть тысячу, и когда он скакал по степи,
вновь уходя от  погони,  полсотни врагов все  еще  догоняли его  крохотный
караван...
     Не  хватало коней,  жена  и  сестра  шли  пешком.  По  дороге попался
колодец.  У пастуха купили двух баранов, дабы накормить падающих от голода
соратников.  В  пути к  ним присоединились трое подлых грабителей и  ночью
украли коней, а после того их всех чуть не убили туркмены.
     В  местности Махмудия их  настиг,  полонил и  перевязал эмир  Али-бек
Джаны-Курбаны.  Не  расспрашивая ни  о  чем,  пленников привезли к  нему и
Тимура кинули в  яму,  где  ползали по  вонючим обрывкам шкур неисчислимые
стада вшей, буквально сжирая его тело, где черствые огрызки чьих-то трапез
да гнилая вода были его единственным кормом,  где,  верно, сотни пленников
ходили  под  себя  год  от  году  и  посему  лежать приходилось на  грудах
полусухого человечьего кала,  в лужах застарелой мочи.  И так -  пятьдесят
два дня подряд, без света, надежды, слова хоть о каком-то конце!
     Вот оттуда,  из смрадной, полной паразитов ямы, и началось его новое,
нынешнее восхождение!  С того часа,  когда он, уговорив стражника, получил
меч и,  разрезав путы на ногах,  выбрался из затвора,  разогнал испуганную
охрану и  ворвался во  дворец туркмена,  которому (Аллах не  отвернулся от
Тимура!)  как  раз  доставили  письмо  его  родного  брата,  советовавшего
выпустить и одарить пленника.  С тех пор он, Тимур, положил в сердце своем
никого не ввергать в оковы без суда и следствия.
     Ульджай-ханум тоже  была  в  плену,  и  он,  Тимур,  позже никогда не
спрашивал жену,  что  творили с  нею туркмены.  Он  все же  был счастливее
Темучжина,  старший сын которого, Джучи, был зачат, когда Бортэ находилась
в плену у меркитов. Его первенец, Джехангир, зачат отцом. Он, Тимур, может
верить, что это именно его сын, и ничей другой.
     ...Было это давно.  Ему было пятнадцать лет,  и  он  пас стадо своего
отца,  когда  увидел,  как  к  реке  подошла женщина за  водой  и  на  нее
набросился рослый турок. На крики женщины прибежал мужчина, родич или муж,
но  турок оказался сильнее,  он одолел и  связал мужчину чересседельником,
после чего связал руки женщины кожаным поясом и  изнасиловал ее  на глазах
защитника.  И  он,  переживая неведомое ему тогда душное волнение в крови,
смеялся увиденному.  Но  потом,  обмысливая,  понял,  что  турка следовало
убить.  И  ему,  сыну эмира,  придя к власти,  надлежит карать насильников
смертью.  Ибо есть жены,  есть блудницы,  торгующие собою на рынках,  есть
пленные рабыни -  утеха воинов,  но не должно разрушать семью, на которой,
по слову пророка и устроенью Всевышнего,  держится все сущее во Вселенной.
И  вот  еще почему у  него в  Кеше этого нет,  и  пахарь может всегда быть
спокоен за своих близких при его, Тимуровой, власти.
     Да,  вырваться из  ямы  -  это было всего лишь полдела.  Труднее было
вновь обрести воинов,  но судьба, испытавшая его до зела, ныне повернулась
лицом к Тимуру.  От бека Джаны-Курбаны он уезжал с двенадцатью всадниками.
Скоро к  нему присоединились еще  пятьдесят конных туркмен.  Затем подошел
Мубарак-шах   со   многими  воинами  и   двести   конников  из   Хорасана.
Непередаваемо  словами   чувство   полководца,   когда   в   степной  дали
показывается черное  пятно,  пятно  растет,  рассыпаясь муравьиной чередою
скачущих всадников, и уже на подходе различаешь блеск оружия, цвета одежд,
и вот наконец подскакивает в опор гонец с вестью, что идут подкрепления, и
ты становишься сильней и  сильней с  каждым таким приездом!  Скоро он имел
уже тысячу конных воинов и вновь соединился с Хусейном.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     А Что было потом? Он, Тимур, завоевывал города, а Хусейн забирал себе
добычу из них! И вновь предавал, и пытался отдавать Мавераннахр другому, и
устраивал  засады,  дабы  убить  его,  Тимура,  спасавшегося единою  волей
Аллаха.
     В  конце концов они выгнали Ильяса-Ходжу из  Мавераннахра.  Но каждый
раз, когда ему, Тимуру, светила звезда счастья, Хусейн спешил напакостить,
рассорить его нойонов, перекупить эмиров, падких на золото...
     И  уже  потом,  когда  Ульджай Туркан-ага  умерла  и  последнее,  что
связывало  их  друг  с  другом,   оказалось  перстью,   зарытой  в  земле,
воспоминанием, приходящим вот так, бессонными ночами, когда прояснело, что
вдвоем с  Хусейном им  не  выжить в  Мавераннахре и  один должен уступить,
исчезнуть,  уйти,  с  каким трудом приходилось ему собирать эмиров,  чтобы
повести их  против Хусейна!  Хусейн был  скуп.  Он,  Тимур,  все и  всегда
раздавал воинам.  Хусейн был труслив.  Он,  Тимур, храбр. Хусейн был горд,
вероломен, надменен. Чем же он привлекал сердца? Неужели и в подлости, и в
гадости тоже ищут своих по  духу,  а  ему,  Тимуру,  на  всю жизнь суждено
царственное одиночество?!
     Дорого ему  стоил Хусейн!  Дорого стоило взять Карши,  выиграть бой в
степи Кузы и  под Самаркандом,  дорого стоил поход на Ходжент,  а  труднее
всего далась осада Балха...
     Туркан-ага любила спать,  уткнувшись носом ему под руку... Нет, Сарай
Мульк-ханум не безразлична ему!  И  порою заставляет думать ревниво о том,
любила ли она и как любила Хусейна?  Он взял весь гарем Хусейна, когда все
кончилось,  но  Сарай Мульк-ханум,  дочь монгольского хана Хазана,  сделал
старшей. По ней он теперь гурген, ханский зять, как Мамай в Золотой Орде.
     Балх надо было взять скорей, пока Хусейн не получил подкреплений. Он,
Тимур,  безжалостно гнал воинов на приступы и бесился,  видя,  как ставшие
мягкими тела безвольно осыпаются с выси городских башен. Пока, наконец, не
сделали подкоп и  не обрушили прясло стены.  Но и  тогда бой продолжался в
улицах, а Хусейн с дружиной засел в цитадели. Он все-таки струсил, Хусейн!
Струсив, запросил мира. И тут вот Тимур почувствовал в первый и, возможно,
в последний раз, что мертвая Туркан-ага могла бы помешать ему.
     - Что ты обещаешь мне? - спросил Хусейн через глашатая.
     - Ничего, кроме жизни! - резко ответил он.
     Но  Хусейн,  вышедший было  из  крепости,  струсил и  тут.  Забежал в
припутную мечеть и  спрятался там  вместо того,  чтобы идти прямо к  нему,
Тимуру.  И  тем  подписал себе смерть.  Его нашли,  и  тут же  Кей-Хосрау,
владетель  Хутталяна,  убил  Хусейна  по  праву  кровной  мести.  Кровники
Хусейна,  отцов  которых он  десять лет  назад  предал смерти,  схватили и
зарезали его там же в мечети,  обагрив кровью михраб. Тимур не помешал им.
Он  и  не мог по шариату помешать кровной мести!  И...  он,  конечно,  мог
помешать!  Мог спасти Хусейна и  в  этот раз и  тем навлечь на свою голову
новые  козни,   измены  и  покушения...  Не  захотел.  Так  будет  вернее.
Отрезанная  голова  Хусейна  оканчивала многолетнюю прю.  Со  временем  он
разрешит нукерам Хусейна отомстить за господина своего,  убив его убийц. И
так будет полностью восстановлена справедливость.  И  так он сможет забыть
об этой нужной многолетней дружбе-ненависти... Весь мир, действительно, не
стоит того, чтобы иметь над собою двух владык!


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Он удалился в  глубину сада,  присел под деревом.  Очистил себя левой
рукою  с  помощью воды  из  узкогорлого кованого кувшина,  после  чего,  с
омытыми руками,  подошел к  шатру и,  поставив кувшин и  расстелив коврик,
сотворил ишу, ночной намаз.
     Воины под холмом собирались в круг,  рассаживаясь,  дабы есть дымное,
остро пахнущее варево -  шурпу с  красным перцем и  индийскими пряностями,
как нетрудно было догадаться по запаху.  Тимур подумал о  воинах с  легким
презрением,  ибо им и  в  голову не пришло сотворить ночную молитву прежде
еды.  Чагатаи!  Кочевники!  Лучшая часть его,  Тимурова, войска состоит из
них...
     Чингиз-хан завещал своим потомкам не строить крепостей в  городах.  О
том же он предупреждал и Хусейна,  когда тот вздумал укреплять Балх против
него,  Тимура!  Но  он и  сам деятельно укрепляет свои города,  ибо только
стены могут сдержать нежданный набег дикой степной конницы.
     С Хусейном он покончил пять лет назад,  и вот теперь перед ним новый,
вернее,   старый  враг,   степной  враг  в  лице  Урус-хана,   нравного  и
властолюбивого  старика,  который,  однако,  может  единым  походом  своих
могольских ратей разрушить все то,  что Тимур строил столько лет, с чем он
скоро  перейдет свой  сорокалетний рубеж,  после коего уже  все  труднее и
труднее  становит  стремиться  к  неведомому.  Он  -  сможет!  И  все-таки
Тохтамыш,   обиженный  Урус-ханом  Тохтамыш,  пришел  ему  весьма  кстати.
Тохтамыш -  кровник Урус-хана,  помириться они  не  смогут,  и  Тохтамыш -
Чингизид!  Возможно,  уже  сейчас  воины  Урус-хана  переходят на  сторону
Тохтамыша. Этот мальчик, которого он поддержал и снабдил войском, вернулся
к нему разбитый, в порванных доспехах и теперь послан второй раз... (Гонца
все нет и  нет.  Неужели Урус-хан одолел вторично?)  Идигу Барлас,  земляк
Тимура, давно уже послан разведать, что сотворилось там, за Сейхуном...
     Небо незримо -  до  того иссиня-черное -  начало сереть.  Близил час,
когда  глаз  начинает  различать голубые  нити  от  серых  и  когда  иудеи
становятся на молитву,  завернувшись в  свои полосатые талесы.  Костер под
берегом смерк,  пламя сникло, рдели лишь уголья, темнеющие к заре. Воины -
кто спал,  прикорнув, кто лениво перебрасывался в кости. Им тоже казалось,
верно, что охранять повелителя здесь, в сердце земли, ни к чему.
     Утренняя,  свежая,  щурясь  и  улыбаясь,  показалась из  шатра  Сарай
Мульк-ханум.  Он  зашел  внутрь  шатра,  дабы  не  мешать  жене  совершить
потребное,  подумал о том,  что нынче непременно должен был быть в Бухаре.
Он  и  будет там сегодня к  вечеру.  В  Хорезме опять неспокойно.  Там,  в
Бухаре, он узнает и о Тохтамыше скорее, чем здесь.


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Тимур, не признаваясь себе в этом, не любил городов. То есть он любил
их, отстраивал свой Самарканд, столицу покоренного Мавераннахра, и в Кеше,
на  родине  предков,  сооружал  роскошные  усыпальницы  матери  и  отцу (и
когда-то начнет тут же возводить усыпальницу себе!).  Он поощрял торговлю,
совокуплял  ремесленников  из  разных  земель,  возводил медресе,  мечети,
ханаки, бани - но жить в городах не любил. Для себя строил загородные сады
с  дворцами  и жил там в недолгие перерывы между походами.  Там,  на груде
кошм и шитых золотом подушек,  на  пестром  ли  ширазском  ковре,  в  нише
айвана,   изузоренного  цветною  глазурью  и  прикрытого  легкою  шелковою
занавесой,  или у порога расписной юрты,  там, где ближе небо в задумчивом
движении звезд, где рядом - стоит протянуть руку - ветви посаженных рядами
дерев,  где ветер из-за невысокой  кирпичной  ограды  сада-дворца  доносит
дыханье  степи  или  знойную  истому  песчаной  пустыни,  проводил он свои
бессонные ночи. Там же встречал послов, принимал решения, мановением длани
отправлял на смерть или даровал жизнь провинившемуся.  И жены, весь гарем,
спешили за ним из города в город, из сада в сад, спешил весь двор, конюхи,
ловчие,  воспитатели,  прислуга,  книгочеи,  сеиды,  писцы, нукеры, стражи
гарема,  а за ними - походные мастера-седельники,  лучники,  оружейники  и
вездесущие купцы.
     В Бухаре Тимур,  также минуя Арк и медресе,  остановился за  городом.
Старших  сыновей,  Джехангира  с  Омар-шейхом,  Тимур захватил с собой,  и
теперь,  измученные и гордые,  с лицами,  серыми  от  пыли,  они  слезали,
улыбаясь,  с коней,  шли на неверных но