норов и  мненье детей были ему поэтому еще внове,  не  чуял даже,  как ему
повезло,  что  сын-наследник с  безусловным обожанием взирает  на родителя
своего!
     Сын сейчас поскакал вперед.  Дмитрий медленно движется среди ликующих
толп,  достигает,  наконец, наплавного, разукрашенного камками и узорочьем
моста  через  Москву-реку.   Спутники  и  дружина,  растесненные  народом,
догоняют его,  смыкаются вновь вокруг своего князя.  Он  едет  к  подножию
Кремника.  (Боровицкая гора  вся  густо  покрыта  народом.)  Подымается  к
воротам.  Трезвонят колокола.  Народ запевает <Славу>.  Клир в  золоте и с
хоругвями встречает его в воротах.
     Улицы полны,  полна площадь,  к  порталу храма от  копыт его  скакуна
ложится красная бархатная дорожка,  и  князь,  соступив с седла,  медленно
идет по ней в  волнах пения,  в  волнах радости и  радостного колокольного
звона.
     В церкви надо подойти прежде к могиле первого,  почитай,  московского
святого,  к могиле митрополита Петра.  Он кланяет,  ставит свечи. Знает ли
он,  что этот поклон -  на  столетия?  Что и  через шесть веков не устанут
спорить о том,  указуя,  что-де князь не почтил гробницы Алексия, в первую
голову не почтил,  а  значит...  И канонизировали Алексия с Сергием только
через полвека,  а значит...  Да ничего не значит! Ровно ничего не значил в
его давних отношениях с  батькой Олексеем уставной поклон гробнице святого
Петра,  поклон необходимый,  обрядовый, как причастная чаша на литургии! И
спорить о  том,  почто  не  был  таково долго канонизирован Алексий,  тоже
глупо. Припомним, что творилось в Византии тою порой. А война, а грызня? А
усилия римской курии?  А уния,  которую едва не навязали стране?  А спор о
митрополии?  (Ведь не князь же должен хлопотать о  канонизации,  а  именно
митрополит, глава церковный!) А нелюбие Киприана, который продолжал втайне
ежели не ненавидеть, то ревновать князя к покойному владыке Алексию?
     Дмитрий сейчас стоит  на  коленах и  в  молитве своей поминает именно
покойного <батьку Олексея>,  коего днесь считает и сам,  наряду с Сергием,
истинным вдохновителем победы на Дону, а себя... Себя главным исполнителем
его святой воли!
     Федор Симоновский,  встретя князя во храме,  умилосердил над ним.  Ни
слова не рек о делах святительских, позволивши Дмитрию безоблачную встречу
с  Евдокией,  пир и  ночь,  когда Дуня жадно обнимала желанного,  жданного
князя своего и  не  могла насытить ни телесной,  ни душевной истомы -  так
ждала,  так страшилась за него! Так, уже позже, узнав о поступке князевом,
переживала возможную гибель любимого...  (Бренок-то убит!)  А  коли б  сам
Митя был под знаменем?!  И эти кудри,  уже неживые,  и эти очи холодные, и
безгласные,  пугающе-недвижные уста целовала бы она сейчас, уливая слезами
дубовую колоду с телом великого князя московского!  <Лада мой, кровиночка,
свет ты мой ненаглядный,  светлый!  Жалимой мой!  Ласковый!> - Дмитрий уже
спал,  а она все ласкала его большое тело,  целовала чело, руки и плечи, и
плакала радостно,  желая,  жаждая всю  себя  отдать,  перелить в  него без
остатка, чтобы были они двое - одно.
     - К Сергию поедешь? - шепчет она в сонные уши спящего.
     - Поеду, донюшка! - отвечает он в полусне, не размыкая глаз. И длится
ночь.  И Евдокия дремлет у плеча супруга,  вздрагивает,  в испуге отворяет
огромные на похудевшем лице глаза, всматривается, удостоверяясь еще и еще,
что вот он, тут, здесь, а не там, в безмерных тысячах, похороненных о край
Куликова поля.


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

     Воротившихся с поля полков пока не распускали. Ключники все тревожнее
пересчитывали кули и бочки стремительно опустошавшихся княжеских амбаров и
житниц.  Всё  тянулись и  тянулись через  Москву  телеги со  стонущими или
мечущимися в  бреду ранеными.  В перезвоны колокольные,  в радостные клики
вплеталась  иная  молвь,   стоны  и   рыдания  потерявших  близких  своих.
Схлынувшие волны  первой  радости победителей обнажили теперь дорогую цену
днешнего одоления.  Разбив Мамая,  Русь и  сама едва не надорвалась в этой
победоносной битве.  И уже гадали сумрачно те,  что были подальновиднее: а
ну  как  Мамай найдет средства вновь собрать иньшую рать?  Сумеем ли  паки
противустать агарянам?
     Федор Кошка, мало перебывши с семьей, вновь ускакал в Орду, и от него
вот уже который день не было ни вести, ни навести.
     Поразительны все  же  те  скорости,  которых умели достигать люди той
поры,  лишенные всех  современных средств связи,  а  также механического и
воздушного транспорта. Федор Кошка, сумевший уцелеть в очередной ордынской
замятне и даже не попасть в полон, послал весть на Москву немедленно после
воцарения Тохтамышева.  Мамай еще не  достиг Кафы,  а  уже неслись,  меняя
измученных коней  на  подставах,  скорые гонцы,  которым сам  Кошка  перед
отбытием каждому внимательно поглядел в очи.
     - Жизнью ответите,  мужики! Коли што... Какая поруха... А и награжу -
по-царски!  Ну,  с Богом!  -  И поцеловал,  и перекрестил,  быть может, на
смерть.  Ну,  а доскакали...  Доскакали по счастью или,  что точнее, из-за
того,   неясного  еще,   но   уже  слагавшегося  дружества  всех  русичей,
безразлично,  под каким князем сущих,  которое уже реяло, уже определяло и
предвещало создание великой страны.
     ...Холодный ветер нес в  лицо морозною мелкой крупой,  сушил дороги и
тут  же  вновь  сыпал  дождем,   обращая  в  непроходную  грязь  колеистый
разъезженный шлях Муравский.  Не  по  раз  гонцы чудом уходили от  степных
грабителей. На Воронеже едва отбились от ватаги разбойной, потеряли троих.
Не  по  раз уже оставляли умирать при дороге замученных лошадей.  Холодный
дождь  сек  лицо,   ветер  срывал  с   дерев  жухлый,   потерявший  жаркую
предсмертную красу  свою  лист.  Догорающими  свечами  пустели  и  умирали
березы...
     Оставив последнего,  сильно повредившего руку  спутника на  подставе,
одинокий  московский гонец  мчался  уже  близ  Оки,  приближаясь к  своему
рубежу.  Очередной конь, всхрапнув, споткнулся и грянул, ударившись грудью
в склизкую тяжелую грязь.  Всадник,  вылетев из седла, поднялся с трудом и
сперва сунул руку за  пазуху,  ощупав кожаный кошель на  ременном гойтане.
Потом уже подобрал шапку и  саблю.  Худой,  с провалившимися щеками,  весь
заляпанный грязью, он, сторожко оглянув кусты, бегло осмотрел коня, понял,
что жеребец умирает; вынул самое необходимое из тороков, кинул калиту себе
за плечи и пошел,  не оглядываясь на хрипящего в предсмертной истоме коня,
качаясь на  неверных,  сведенных судорогою ногах,  осклизаясь,  отбрасывая
долонью с  лица потоки воды,  но шел все убыстряя и убыстряя ход,  уже и с
яростью крайнего напряжения:  в  балке впереди завиднелись уже  соломенные
кровли путевого яма.  <Поприщ четырех и  не доскакал всего!> -  помыслил с
досадою,  и тотчас рука потянулась к сабельной рукояти.  Встречных мужиков
было четверо. И - ошибиться нельзя - все казались оборуженными, а у одного
вроде под свитою была вздета бронь.
     Он  измерил  глазом  расстояние отселе  до  яма.  Крикнуть -  услышат
навряд,  а  побежать -  догонят.  Стоял,  держась за рукоять.  Те подошли,
посмеиваясь.
     - Купечь? - спросил один новогородским побытом.
     - Гонец княжой!  -  отмолвил он  хрипло,  сторожко оглядывая мужиков.
(<Беда! Велено умереть, а довезти грамоту!>)
     - От кого скачешь?
     Врать не  имело смысла.  Издыхающий конь валялся назади на  раскисшей
дороге.
     - От боярина Федора Кошки!  Из Орды,  к великому князю московскому! -
возможно тверже отмолвил он.
     - А почто твой князь Олега Иваныча со стола сгонил? - возразил мужик,
что имел на себе бронь.  -  Да ты брось саблю!  Брось!  -  присовокупил он
почти по-дружески. - Нас-то четверо!
     Гонец молчал, прикидывая, убьют ли его враз али поведут куда, и как в
таком разе соблюсти дорогую грамоту?
     Четверо переглянулись,  один  потянул уже  медленно из  ножен  лезвие
широкого ножа, но старшой отмотнул головою:
     - Погодь!
     - Цего тамо, в Орде? - вопросил.
     - Мамая скинули. Из Синей Орды хан пришел, Тохтамыш!
     Старшой глядел на  него задумчиво.  Потом отступил посторонь на  шаг,
примолвил:
     - Иди!
     - Дело такое! - пояснил, оборотясь к своим. - Коли с Ордою кака новая
замятня,  тута вся Русь, и нашу Рязанщину не обойдут! Грех о том не подать
вести!
     - Иди,  не тронем! - повторил, видя колебанья кметя. И уже когда тот,
чуя освобождающую радость избавленья, припустил вниз по дороге, набавляя и
набавляя шаг,  крикнул издали:  -  Эй, ратный! Передай князю Митрию, пущай
бояр своих сам уберет из Переславля, целее будут! Все одно выгоним!
     Гонец глянул.  Они,  все четверо,  стояли наверху,  на изломе дороги,
темнея на просторе влажного серо-лилового клубящегося неба,  и глядели ему
вслед.  Он кивнул и помахал им рукою. Потом, уже не оборачиваясь, устремил
к спасительным кровлям яма и первое,  что произнес повелительно,  когда из
дверей вышел ему встречу косматый, в курчавой бороде, хозяин:
     - Коня! Гонец великого князя владимирского!
     О бродягах,  что едва не убили его на дороге,  он не сказал ни слова.
Не  стоило.  Да  ведь и  отпустили же они его!  По чести поступили мужики!
Выпил  горячего сбитню,  всел  в  седло,  остро ощутив мгновенную слабость
тела,  но  тут же  и  окоротил себя,  мысленно прикрикнув на непослушливую
плоть, с которой едва не расстался полчаса назад.
     Конь  стриг ушами,  пробовал,  заворачивая голову,  цапнуть седока за
колено и пришел в себя лишь после двух увесистых ударов плетью. <Доскакать
бы только до Коломны!  -  думал он теперь.  -  В  Коломне,  почитай,  дома
уже...>
     Кто считал этих мужиков,  этих воинов,  почасту пропадавших в  путях,
гибнущих в  дорожных схватках и упрямо,  жизни не щадя,  достигающих цели.
Которые  затем,  передавши  грамоту  и  выпарившись в  бане,  отъевшись  и
отоспавшись какие-нибудь один-два дня,  снова были готовы скакать в  ночь,
сквозь ветер и тьму, с очередною княжеской грамотой, каковую вновь и опять
потребно будет доставить, рискуя жизнью...
     Так  вот  и  попало в  руки московским боярам не  умедлившее послание
Федора  Кошки,   и  уже  на  другой  день  к  вечеру,  после  скорой  Думы
государевой,  собирали московиты дары  и  поминки новому князю ордынскому,
которые должны были отвезти Тохтамышу вместе с  грамотами киличеи великого
князя Толбуга и Мокша.
     Мамай  был  сокрушен!  Следовало теперь только лишь  задобрить нового
хана да подтвердить прежние уряженья с Ордой. Ну и... И полки мочно теперь
распускать по домам!
     Так вот уже двадцать девятого октября,  на память Анастасии Римлянки,
в  Орду  устремились посланцы великого князя московского,  задержавшиеся в
ставке Тохтамыша до августа следующего года.
     Даже Федору Кошке, успевшему явиться пред Тохтамышевы очи, показалось
теперь,  наконец,  что победа Москвы над Мамаем упрочена. Литва устрашена,
Новгород Великий  усмирен,  побежден и  Олег  Рязанский -  вечная  зазноба
Дмитриева, и никакая иная беда не грозит днесь великому князю московскому.
И  о  том,  с  какой,  вовсе  нежданной,  стороны придет  гроза  на  земли
Московского княжества, не ведал в эту пору никто.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

     - Што ты? Матерь зовет!
     По неложному испугу холопки-мордвинки понял, что та не лукавит с ним.
Иван с  трудом оторвался от  девушки,  его  горячие вздрагивающие руки еще
ощущали нежное тепло девичьих грудей,  упругую гибкость стана, все то, что
он только что тискал и  мял,  впиваясь губами в  полуоткрытый влажный рот,
готовясь уже унести,  бросить ее, заголив, на сено, на ряднину ли в задней
горнице...  Толчками ходила  кровь.  Вырвавшаяся в  испуге  девушка стояла
близ,  взглядывая  жалобно,  растерянно и  виновато,  торопливыми пальцами
оправляла сбитый плат,  застегивала рубаху на груди.  Иван стоял, глядя на
нее, опоминаясь. Сам уже услышал, наконец, настойчивый голос матери.
     - Бяжи!  -  шепнула  девушка,  любуя  его  тем  же  призывным  жадным
взглядом,  что и допрежь.  -  Бяжи,  ну! Вечером, коли... - Не договорила,
утупила взор, вся залилась огненною краскою стыда.
     Он кивнул,  вновь привлек разом подавшееся к нему тело, сжал до боли,
до того,  что ойкнула тихонько, отпустил, отпихнул ли, скорее себя от нее,
вывалился в дверь.
     - Ванята-а-а! - звала мать.
     Потный,  с лихорадочным румянцем на щеках,  вступил в горницу.  Узрел
непривычно строгий,  остраненный материн взор. Утупил глаза в пол. (Ругать
будет!)  Но  матерь начала говорить что-то  о  кормах,  справе кониной,  и
только спустя время понял Иван, что мать посылает его во владычную волость
добрать  и  свезти  на  Москву  рождественский корм.  По  нынешним снедным
расходам корм требовалось собрать зараньше обычного срока.
     - А не дадут? - с запинкою выговорил он.
     - Пото и посылаю тебя!  Не отрок уже, муж! Воин! Меня, бабу, могут на
сей раз не послушать, а тебя должны!
     - Завтра? - вопросил с надеждою ошибиться.
     - Сегодня, сейчас езжай! - строго отвергла мать.
     По поджатым губам,  по твердоте голоса внял: не уступит. Тело жаждало
докончить то,  что едва не произошло только что,  и  девушка ждала,  звала
его...  Но воспротивить государыне матери?  Такого позволить себе не мог и
поднесь!
     И проститься толком не сумел тоже. Мать все не отпускала его от себя.
Лишь с коня бросил взгляд,  показал рукою: мол, скоро вернусь! И, приметив
ее ответный, отчаянный, немой зов: <Не уезжай!> - едва не пал с коня, едва
не потерял стремя, голову повело от скованной жажды обладания. Спасаясь от
себя  самого,  погнал в  опор и  лишь дорогою,  проскочивши пять деревень,
додумал,  как стало бы  ему обмануть матерь...  Да не ворочаться теперь-то
уже назад!  Он ехал и плакал.  Слезы, самим поначалу не замеченные, падали
на гриву коня.  Плакал горько.  Душа, в глубине где-то, знала, вещала, что
видит ее в последний раз...
     А Наталья Никитишна,  проводивши сына (долго стояла на крыльце, глядя
Ивану  вслед),   поворотилась  и  тяжелыми  шагами,  словно  бы  одряхлев,
воротилась в терем. Села. Глаза подняв, негромко повелела девке, взятой из
деревни,  позвать  холопку-мордвинку пред  очи  свои.  Знала,  что  сейчас
разобьет сердце девичье,  а - нельзя было иначе никак! И когда та вступила
в горницу,  едва прибранная, со следами Ивановых поцелуев на лице, Наталья
долго-долго смотрела на девушку,  смотрела и медлила заговорить,  пока та,
наконец, сама не пала ей, винясь, в ноги. Слов было сказано мало и усталою
до  смертной  истомы  госпожою  и  заплаканной  девушкой,  которая  сейчас
прощалась с самым дорогим для себя на свете.
     - Не женится он на тебе!  - уговаривала Наталья. - Невместно ему! Ну,
а жену приведет?  И ты как?  Ты и меня пойми!  Я - мать! Бог даст, найдешь
себе ровню,  дети пойдут...  Своих обрящешь!  Вольную тебе даю и серебра в
приданое,  со знакомым купцом из Коломны отправлю! До Казани тебя довезет.
Али воли не хочешь?
     Та отчаянно, молча, отрицая, затрясла головою. Пробормотала:
     - На дворе буду... Хошь свиней, хошь курей пасти... Глянуть бы только
разок на него...
     - Глянуть мало!  А воля -  всего дороже! Любовь пройдет! Проходит - и
не  воспомнишь  потом!  Я  вот  первого  мужика  своего  и  ребенка  того,
покойного,  мало и помню!  Дети пойдут,  и успокоишь сердце!  А воля - она
завсегда с тобою! По гроб! Дороже воли ничего нет на земле! Затем и воюют,
и  бьются друг с другом...  И роботят друг дружку с того же!  Над кем иным
жажда волю свою показать!
     Седь-ко рядом со мною!  Вот так!  Посумерничаем вместях. Пойми, не со
зла я,  не  со  спеси боярской,  а  -  сам не  захочет!  Стыдиться начнет,
приятели-боярчата осудят, жены ихние не примут тебя, на каждом празднестве
плакать  придет.   Станет  наш  Ванята  пропадать  на  стороне,   хмельной
приходить,  учнет галиться да диковать над тобою.  Еще того больней, что и
дите не залюбит,  поди...  Того хочешь?  Так уж Господь установил: в своем
кругу,  в своем племени надобно и супруга себе искать!  Там, по крайности,
будешь хотя знать, чего и сожидать от ево...
     - Я ить к вашему дому привыкла, боярыня! - шепчет девушка.
     Наталья обнимает вздрагивающие плечи, прижимает ее к себе и - молчит.
Что говорить?  Все сказано уже.  Ивана, коли оставить ее в дому, на вожжах
не удержишь,  а и семьи путевой не станет у него с холопкою!  Это сейчас -
вынь да положь!  А сам нравный! В Никиту весь! Ему и сряду и коня подавай,
как у больших бояр.  Не окороти нынче - сам матери пенять опосле учнет. Не
воспретила,  мол...  И краснеть станет за жену. Тут не обманывала ни себя,
ни ее. Поцеловала девушку, подтолкнула легонько.
     - Иди  спи!  Утро  вечера мудренее!  -  А  сама  строго свела  брови,
выпрямилась.   На  Масляной  Ивана  надобно  беспременно  женить!   И   то
припозднилась уже!
     И  строга была  назавтра,  когда собирала вчерашнюю холопку свою.  Не
давала ни  себе,  ни  ей  ослабы.  Хотя от  молчаливого горя девушки порой
заходилось сердце.  И  уже когда отвезла,  когда уговорила торгового гостя
довезти девку невережоной до ее родных палестин,  когда на прощанье купила
той  плат тафтяной,  травами писанный,  и  целое лукошко в  дорогу заедок,
орехов в меду и печатных пряников, и когда расцеловала на прощание, ощутив
соленую влагу слез и смутно помыслив о себе, то ли она делает, что надобно
(Ох, то, именно то!), и когда отвалила от причала, круша ледяные забереги,
объемистая купеческая мокшана,  и когда проводила глазами бегущую по синей
холодной воде  речную посудину под  пестрым ордынским парусом,  когда  уже
ехала назад в  старом своем возке,  что жалобно стонал и  скрипел на  всех
выбоинах и  ухабах подмерзающей дороги,  сидя  одна внутри,  среди кулей и
кадушек накупленной на рынке по случаю лопоти, снеди и справы, потребной в
хозяйстве, ощутивши уже в пути горькое холодное одиночество, тоску по этой
молодой и  еще такой глупой и  такой доверчиво-горячей жизни,  представив,
вняв, как будет говорить с сыном, когда тот воротит, сияющий, в Островое и
будет жадно искать взглядом впервые,  быть может, не ее, не матерь свою, а
эту мордовскую девушку и не найдет, не обрящет, и что будет говорить он, и
что  скажет ему она (подумалось даже:  не  возненавидит ли  он  тогда свою
старую  матерь?)  -  и  заплакала.  Холодными безнадежными слезами  старой
женщины, счастье которой, всякое, уже назади и невозвратимо!
     Дома показалось отвычно тихо.  Теперь можно было признаться себе, что
уже давно беспокоилась, замечая горячечные взгляды девушки, а когда и Иван
потянулся к ней...
     Она все не находила места себе.  Выходила на крыльцо. Поля были голы.
Затвердевшую землю укрыло белою порошей,  но  дороги еще не  установились,
еще не пошли обозы,  не двинулись крестьянские возы с  дровами и  сеном...
Тишина! Редко где взоржет конь или корова замычит. А ей бы сейчас - трудов
без перестани, лишь бы не думать ни о чем!
     Возвращения сына  из  Москвы  ждала  с  замиранием сердечным.  Минуло
Рождество.  Приходили дети  со  звездой.  Наталья одаривала всех заедками.
Приходили славщики. Иван воротился хмельной, веселый. Сказывая, беспокойно
и  жадно  кидал  глазом,  ждал,  что  войдет.  Подойдя  к  поставцу  и  не
оборачиваясь, Наталья сказала ровным бесцветным голосом:
     - Отправила я ее.  На родину.  Вольную дала.  И не ищи боле! Не ровня
она  тебе.  А  в  холопках держать с  дитем...  -  Обернулась.  Сын  сидел
каменный, утупя очи в столешню.
     - Жениться тебе нать! - сказала твердо. - Чести рода не уронить!
     Иван плакал, трясся, положивши голову на стол. Подошла, легко провела
по волосам. Дернулся. (Ждала, прогонит! Нет, стерпел!)
     - Приятелей вспомни!  Офоносовых!  Да узнали б, што мордвинку-холопку
взял за себя,  проходу б  не дали!  А на двори держать при живой жене -  и
грех, и стыд! Понимать должон!