итать
почти достоверным, что доктор, упомянутый здесь моим дорогим отцом,  не  кто
иной, как знаменитый доктор Арбетнот. - Р. Э.-У.} (я не  хочу  называть  его
имени, но замечу, что он был  шотландец,  состоял  лейб-медиком  королевы  и
славился своим добросердечием и остротой ума), предписал ему  полный  покой,
покуда рана не затянется снова. Этот джентльмен, бывший  одним  из  наиболее
деятельных и влиятельных членов нашей партии, и те  немногие  лица,  которые
упоминались выше, составляли весь круг посвященных  в  тайну;  и  тайна  эта
хранилась ими столь тщательно, а вымышленный нами предлог был столь прост  и
правдоподобен, что если и можно было опасаться разоблачения, то  лишь  через
какую-либо  неосторожную  выходку   самого   принца,   чье   легкомыслие   и
безрассудную удаль нам величайшего труда  стоило  обуздывать.  Что  до  леди
Каслвуд, то хоть она едва ли обмолвилась об этом единым  словом,  но  по  ее
поведению и по двум-трем оброненным вскользь намекам можно было  догадаться,
как  сильно  уязвлена  ее  гордость  тем,  что  герой,  перед  которым   она
благоговела всю свою жизнь (и о восстановлении прав которого молилась  столь
горячо и усердно), оказался всего лишь человеком, и  притом  не  из  лучших.
Можно было думать, что перенесенные несчастья облагородят его  душу,  однако
на самом деле они воспитали  в  нем  не  смирение,  но  равнодушие.  Он  был
искренне набожен, однако это никогда не удерживало его от  греха,  если  ему
угодно было согрешить. Беседа его отличалась любезностью,  живостью  и  даже
остроумием, но и словам и поступкам присуще было легкомыслие, заимствованное
от тех богомольных распутников, среди которых он вырос;  и  это  легкомыслие
оскорбляло скромность и чистоту английской леди, чьим гостем он был  теперь.
Беатрисе полковник Эсмонд довольно открыто выразил то, что думал о принце, и
настоял на  том,  чтобы  и  брат  сказал  ей  слово-другое  предостережения.
Беатриса вполне согласилась с обоими. Она  также  находила  принца  чересчур
беспечным и ветреным и отказывалась даже признать, что он так  хорош  собой,
как ей рассказывал Эсмонд. У его высочества дурные зубы, к тому же он  косит
на один глаз. Как толь ко мы могли не заметить этого? Глаза красивы, но  эта
косина решительно портит все дело. За столом она постоянно подтрунивала  над
принцем со свойственным ей язвительным остроумием; говорила о нем  так,  как
будто он всего лишь мальчишка; с Эсмондом же была ласковее, чем  когда-либо,
всячески превозносила его достоинства в разговорах с братом и в разговорах с
принцем и горячо вступалась  за  него,  когда  его  королевскому  высочеству
угодно было высмеивать полковника.
     -  Смотрите  же,   ваше   величество,   когда   маркиз   Эсмонд   будет
представляться ко двору вашего величества, не забудьте пожаловать ему  орден
Подвязки, который носил его отец, не то я повешусь на  своих  подвязках  или
выплачу себе глаза.
     -  Чтобы  предотвратить  такую   опасность,   я   готов   сделать   его
архиепископом  и  гвардии  полковником,  -  отвечал  принц  (разговор  этот,
ведшийся за ужином, передал мне впоследствии Фрэнк Каслвуд).
     - Да, да, - воскликнула  она,  смеясь  своим  серебристым  смехом  (мне
кажется, я и сейчас его слышу. Тридцать лет миновало, а переливы этого смеха
еще живы в моих ушах). - Да, да, пусть он будет архиепископом  Эсмондским  и
маркизом Кентерберийским.
     - А чем угодно быть вашей милости? - спросил принц. -  Вам  стоит  лишь
пожелать - выбирайте.
     - Я, - сказала Беатриса, - буду гофмейстериной супруги  его  величества
короля Иакова Третьего - Vive le Roy! - и, низко присев перед  принцем,  она
пригубила вина в его честь.
     - Принц тотчас же схватил ее бокал  и  осушил  до  дна,  -  рассказывал
Каслвуд, - а матушка нахмурилась, встала и попросила  разрешения  удалиться.
Знаешь ли, Гарри, - продолжал Фрэнк, - даром что Трикс дочь  моей  матери  -
она внушает мне какой-то непонятный страх. Как бы я хотел, чтобы все это уже
кончилось! Ты старше меня, и умнее, и лучше, я  всем  тебе  обязан  и  готов
умереть за тебя, клянусь всоми святыми, это так, но - лучше бы все уже  было
позади.
     Никто из нас, должно быть,  не  спал  спокойно  в  эту  ночь;  страшные
сомнения терзали душу Эсмонда; ведь то,  что  он  затеял,  было  лишь  делом
личного его честолюбия, смелым ходом, рассчитанным на то, чтоб выиграть игру
для себя. Что ему до того, кто воссядет на трон Англии? Душою  он  давно  на
противной стороне - на стороне Народа, Парламента и Свободы. И тем не  менее
он неустанно хлопочет ради принца, который едва ли слыхал когда-нибудь слово
"свобода", которого женщины и попы, тираны  от  природы,  сделали  послушным
орудием  в  своих  руках.  Рассказ  Фрэнка  не  прибавил   веселья   маркизу
Мизантропу, и лицо его наутро было еще желтее и сумрачнее обычного.

        "Глава X"
     Мы принимаем в Кенсингтоне весьма высокопоставленного гостя

     Если бы удалось найти нить, которая помогла бы распутать клубок интриг,
относящихся к последним годам царствования королевы  Анны,  и  отыскался  бы
историк, расположенный за это взяться, то он не замедлил бы обнаружить,  что
среди выдающихся деятелей, окружавших  королеву,  не  было  ни  одного,  кто
обладал  бы  ясным  политическим  планом,   не   подчиненным   корыстным   и
эгоистическим целям. Сент-Джон всегда старался для Сент-Джона, Харли  -  для
Оксфорда, Мальборо - для Джона Черчилля; и каждый из  них  заверял  в  своих
верноподданнических чувствах. Сен-Жермен или Ганновер предавал одного принца
другому, руководствуясь лишь тем, откуда можно было ожидать  больших  выгод;
им было решительно все равно, какая из сторон одержит верх и кому достанется
английская корона, только бы самим получить высокие посты; и, подобно Локиту
и Ничему, ньюгетским заправилам из "Оперы нищих" мистера Гэя, каждый из  них
припас против  другого  такие  улики  и  письменные  доказательства  измены,
которые вмиг могли бы отправить его на виселицу, однако же не  смел  пускать
их в ход из страха, как бы он не сделал того  же.  Взять  хотя  бы  великого
Мальборо - первым лицом был он в мире, одерживал  победы  над  венценосцами,
прошел триумфальным маршем через всю Германию, Фландрию и Францию,  диктовал
законы иностранным государям и был кумиром своих  соотечественников,  а  под
конец должен был тайком бежать из  Англии,  утратив  все:  должности,  чины,
доходы, - покинув своих верных сторонников в беде и спасаясь от  Харли,  как
несостоятельный должник спасается от судебного пристава. В руки Харли попала
бумага, изобличавшая Мальборо в сношениях с домом  Стюартов,  и  эта  бумага
послужила оружием, с  помощью  которого  лорд-казначей  прогнал  герцога  из
Англии. Его светлость укрылся  в  Антверпене,  где  тотчас  же  завел  новую
интригу, и по прошествии некоторого времени вернулся, как известно, вигом  и
ревностным ганноверцем.
     Лорд-казначей позаботился лишить постов и должностей  всех  офицеров  и
всех  гражданских  чиновников,  когда-либо  державших  сторону  герцога,   а
освободившиеся места роздал членам торийской партии; сам же он тем  временем
также вел двойную  игру  с  Ганновером  и  Сен-Жерменом  и  выжидал  кончины
королевы, чтобы тотчас же после этого горестного события захватить власть  в
свои руки и предложить ее тому из претендентов, который дороже заплатит  или
за которого выскажется народ. Какой бы король ни взошел  на  престол,  Харли
намеревался сам править страной от его имени; для того он и спешил  сбросить
прежнего королевского фаворита, всячески стараясь развенчать  военную  славу
Мальборо, и, подобно своему великому,  хоть  и  поверженному  сопернику,  не
гнушался никакими средствами, будь то лесть, подкуп  или  клевета,  лишь  бы
добиться своего. Если бы  величайший  из  сатириков,  когда-либо  живших  на
свете, был противником, а не сторонником Харли, какую хронику последних  лет
царствования королевы Анны могли бы мы  иметь!  Но  Свифт,  презиравший  все
человечество,  не  исключая  и  самого  себя,  обладал  одним   достоинством
человека,  преданного  своей  партии:  тем  из  вождей,   которые   к   нему
благоволили, он платил искреннею привязанностью и после падения  Харли  имел
мужество оставаться верным ему так же, как и в дни его величия.
     Великий Сент-Джон, значительно превосходивший  своего  соперника  умом,
красноречием и внешним блеском, умел заботиться о собственной выгоде не хуже
Оксфорда и был опытен в искусстве двойной игры не менее двурушника Черчилля.
Он постоянно толковал о свободе, однако же  противников  своих  наказывал  с
жестокостью Великого Инквизитора. Этот достойный  патриот  тоже  кланялся  и
Ганноверу и Сен-Жермену; заведомо  равнодушный  ко  всякой  религии,  славил
церковь и королеву с не меньшим жаром,  чем  глупец  Сэчеврел,  которого  он
использовал в  своих  интересах,  а  потом  выставил  на  посмешище,  и  для
достижения  своей  цели  и  уничтожения  соперника  готов  был  интриговать,
хитрить, льстить, подлаживаться, вилять хвостом перед придворной  фавориткой
и забегать с заднего крыльца с таким же  проворством,  как  это  делал  лорд
Оксфорд, и так же ловко сумел подставить ножку последнему, как  тот  в  свое
время подставил ножку Мальборо. Падение милорда Оксфорда совершилось как раз
в то время, о котором сейчас пойдет речь в моем рассказе. Дни его могущества
были сочтены, и та самая особа, с  помощью  которой  ему  удалось  свергнуть
победителя при Бленгейме,  сейчас  рыла  яму  победителю  победителя,  чтобы
передать  правительственный  жезл  Болинброку,  давно  уже   с   нетерпением
рвавшемуся к нему.
     В ожидании готовившегося переворота  ирландские  полки,  состоявшие  на
службе Франции, были сосредоточены под Булонью в Пикардии,  чтобы  в  случае
надобности переправиться через Ла-Манш под предводительством герцога Бервика
уже не в качестве французских солдат, но в качестве подданных его величества
Иакова Третьего, короля Англии и Ирландии. В  Шотландии  большинство  народа
хранило непоколебимую верность своему королю (хотя было  известно,  что  там
имелась сплоченная и дисциплинированная партия вигов, в рядах  которой  было
немало деятельных, отважных и решительных людей). Значительная часть тори из
числа  духовенства,  знати  и  мелкопоместного  дворянства  открыто  держала
сторону изгнанного принца; что же до тех,  у  кого  не  было  сколько-нибудь
определенных симпатий, можно было  не  сомневаться,  что  они  закричат  "да
здравствует король Георг" или "король Иаков", смотря  по  тому,  который  из
претендентов победит. Сама королева в последние дни своей  жизни  решительно
склонялась в пользу родной крови. Итак, принц находился уже в самом Лондоне,
чуть не в двух шагах от дворца  своей  сестры,  положение  первого  министра
настолько пошатнулось, что ничего не стоило свалить его одним  пальцем,  что
же до Болинброка, его  преемника,  то  было  нетрудно  предвидеть,  на  чьей
стороне окажется его влияние и его великолепный ораторский дар в день, когда
королева открыто предстанет перед Советом и скажет: "Вот брат мой,  милорды,
законный наследник моего отца и мой собственный".
     За истекший год с королевой много раз приключались горячечные припадки,
за которыми следовал долгий летаргический сон, и  все  приближенные  уверены
были в ее близкой кончине. Курфюрст Ганноверский хотел было  послать  своего
сына, герцога Кембриджского, в Англию якобы для  того,  чтоб  погостить  при
дворе августейшей кузины, на самом же деле, чтоб оказаться на  месте,  когда
пробьет ее смертный час. Однако ее величество  весьма  резко  воспротивилась
этому, вероятно,  испугавшись  перспективы  иметь  постоянно  у  себя  перед
глазами такое memento mori. A может  быть,  она  хотела  оставить  дорогу  к
престолу открытой для своего брата, или же  в  расчеты  ее  приближенных  не
входило подпускать вигского кандидата  чересчур  близко,  прежде  чем  можно
будет  продиктовать  ему  условия.  Ссоры  в  Совете  между  министрами,  не
стеснявшимися даже королевским присутствием, уколы  совести,  дававшие  себя
чувствовать время от времени, докучливость приближенных, постоянная суетня и
грызня вокруг трона - все это до крайности утомляло и  раздражало  королеву;
силы ее иссякали от вечного напряжения, и со дня на день можно было  ожидать
конца. Как раз" накануне приезда в Англию виконта Каслвуда я  его  Секретаря
ее величество захворала снова. Обе августейших ноги поразил "антонов огонь".
Таким образом, представление  ко  двору  молодого  лорда  -  или  того,  кто
выступал под этим именем, - невольно оттягивалось; а кстати,  и  сам  милорд
виконт страдал от открывшейся раны  и  почти  не  покидал  своей  комнаты  в
ожидании  того  дня,  когда  врач  разрешит  ему  преклонить  колено   перед
королевою. В начале июля влиятельная леди, состоявшая, как уже  упоминалось,
в весьма деятельных сношениях с нашей партией, сделалась частой  гостьей  на
Кенсингтон-сквер,  где  навещала  свою  молодую  приятельницу,   королевскую
фрейлину, а также брата последней, милорда виконта (настоящего или мнимого),
ныне пребывавшего на положении больного.
     Двадцать  седьмого  июля  указанная  леди,  которая,  кстати   сказать,
пользовалась особой близостью к королеве, прибыла в своем портшезе прямо  из
дворца   и   сообщила   обитателям   дома   на   Кенсингтон-сквер   известие
первостепенной важности. Решительный  удар  нанесен,  граф  Оксфорд  и  лорд
Мортимер уже более не лорд-казначей. Правда, казначейский жезл еще не вручен
никому другому, но получит  его  бесспорно  лорд  Болинброк.  Настало  время
действовать, продолжала наперсница королевы; настало время милорду  Каслвуду
представиться ее величеству.
     После сцены, которую лорд Каслвуд так живо описал  своему  кузену,  тем
заставив последнего целую ночь терзаться ревностью и обидой, все  три  лица,
самой природой определенные в защитники Беатрисы, сошлись на  том,  что  она
должна быть немедленно удалена  от  взоров  человека,  чье  влечение  к  ней
выражалось достаточно ясно, и который, подобно  своему  покойному  отцу,  не
Привык  стесняться  средствами  для  удовлетворения  своих  прихотей.   Надо
полагать, что мысль эта уже раньше приходила на ум и Эсмондовой  госпоже,  и
сыну ее, и самому полковнику, ибо когда Фрэнк со свойственной  ему  прямотою
заявил вслух:
     - По-моему, Беатрисе здесь теперь не место.
     Леди Каслвуд тотчас же отозвалась:
     - Благодарю тебя, Фрэнк, я и сама так думала.
     А мистер Эсмонд, хоть  и  не  почел  себя  вправе  рассуждать  об  этом
предмете, всем своим видом достаточно показывал, насколько ему по душе мысль
Фрэнка.
     - Вы, Генри, разумеется, согласны с нами, - сказала виконтесса  с  едва
заметным оттенком язвительности в тоне. - Покуда наш гость  здесь,  Беатрисе
лучше здесь не быть, и как только сегодняшнее дело будет сделано, она должна
уехать на Лондона.
     - А какое дело? - удивленно спросил полковник Эсмонд,  которому  ничего
не было известно о предпринятом шаге; а между тем в то самое время, когда мы
трое вели свой разговор, неподалеку от нас совершался  шаг,  немногим  менее
значительный, чем привоз принца в Англию  и  предполагавшееся  представление
его королеве.
     Придворная дама, игравшая первенствующую роль в нашем заговоре,  и  два
других  его  влиятельнейших  участника,  лейб-медик   королевы   и   епископ
Рочестерский, вели бесконечные переговоры и в кенсингтонском доме и в других
местах, о том, каким способом  удобнее  всего  представить  нашего  молодого
искателя приключений его венценосной сестре. В результате  этих  переговоров
был  принят  простой  и  легко  выполнимый  план,  предложенный  полковником
Эсмондом: выбрав день, свободный от парадных  приемов,  принцу,  под  именем
лорда Каслвуда, явиться во дворец, где  Беатриса  встретит  его  в  качестве
дежурной фрейлины  и  передаст  на  попечение  упомянутой  придворной  даме,
которая его проводит во внутренние покои королевы.  А  там  уже,  смотря  по
состоянию здоровья и расположению духа ее  величества,  а  также  по  разным
обстоятельствам, Которые могут возникнуть на месте, придется самому принцу и
лицам, присутствующим при аудиенции, решать, объявить  ли  ему  себя  братом
королевы или  же  лишь  в  качестве  брата  Беатрисы  Эсмонд  почтительнейше
облобызать монаршую руку. Остановившись на этом плане, мы все с  нетерпением
выжидали, когда наступит подходящий день для его выполнения.
     Утром 27 июля, ровно через два дня после ужина,  о  котором  говорилось
выше, леди Каслвуд и ее домашние завтракали у  себя  на  Кенсингтон-сквер  в
обществе епископа Рочестерского, и завтрак еще не пришел к  концу,  когда  у
дома остановилась карета доктора А., и доктор, поспешно  войдя  в  столовую,
сразу же рассеял довольно тягостное настроение, господствовавшее за  столом,
- у миледи поутру вышел с дочерью крупный разговор по поводу  обстоятельств,
имевших место за злополучным ужином, а может быть, и некоторых иных.  Гордая
и непокорная Беатриса не терпела никаких замечаний со стороны старших, менее
же всего расположена была выслушивать их от  матери,  кротчайшего  создания,
которым она привыкла командовать, вместо того чтобы  оказывать  ей  дочернее
послушание. Она чувствовала, что не права, так как тысячей кокетливых уловок
(не пробовать своих чар на каждом мужчине, оказавшемся рядом, было  для  нее
так же невозможно, как для солнца не сиять) сама  вызвала  опасные  восторги
принца и поощряла их изъявление; но сознание своей ошибки лишь  усиливало  в
ней своеволие и упрямство.
     Итак, доктор вошел в  столовую  (принцу  утренний  шоколад  подавали  в
постель, так как он имел обыкновение долго спать  по  утрам  после  вечерних
возлияний) и преподнес собравшемуся там обществу известие, важность и неожи-
данность  которого  тотчас  же  заставила   всех   позабыть   о   личных   и
второстепенных огорчениях, заботивших семейство Каслвуд.
     Он осведомился о госте; гость, сказали ему, у себя  в  опочивальне;  он
тотчас же потребовал, чтобы мсье Батист отправился  к  своему  господину,  и
просил милорда виконта Каслвуда немедля облачиться в мундир и  быть  готовым
выехать в карете доктора, ожидавшей у ворот.
     Затем он подробно разъяснил госпоже Беатрисе, в чем должна  заключаться
ее роль.
     - Через полчаса,  -  сказал  он,  -  ее  величество  со  своей  любимой
придворной дамой отправится подышать свежим воздухом в  Кедровую  аллею,  за
Новым Банкетным павильоном. Ее величество вывезут в кресле на колесах. В это
самое время госпожа Беатриса Эсмонд выйдет в королевский сад прогуляться  со
своим братом, милордом Каслвудом (вот личный ключ миссис Мэшем), и  нечаянно
встретится с королевой. Лакей, толкающий кресло, удалится, и при королеве не
останется никого, кроме фаворитки и фрейлины;  госпожа  Беатриса  представит
виконта ее величеству, и тогда... тогда милорд епископ помолится, чтобы  эта
встреча окончилась так, как  нужно,  а  его  шотландский  служка  возгласит:
"Аминь!" Скорее, Беатриса, где ваш капор? Почему  его  величество  не  идет?
Такой счастливый случай не скоро представится в другой раз.
     Принц медлил и мешкал и по лености своей едва не упустил  этот  случай.
Когда заговорщики прибыли на место, королева уже собиралась возвращаться  во
дворец. Полковник Эсмонд явился  на  Кенсингтон-сквер  через  полчаса  после
того, как карета лейб-медика увезла самого доктора А., епископа, фрейлину  и
ее брата.
     Услыхав о поручении, выполнять которое отправилась Беатриса,  полковник
Эсмонд в первую минуту забыл думать о ревности. Прошло еще полчаса, и карета
вновь остановилась перед домом; епископ вышел первым и помог выйти Беатрисе.
Затем его милость снова сел в карету и уехал, а прекрасная фрейлина вошла  в
дом одна. Мы все наблюдали эту сцену из  окна,  стараясь  по  лицу  Беатрисы
угадать, к чему привело свидание, с котор