тору
Кадикса дону Сципио де Бранкаччио с письмом  от  его  светлости,  в  котором
выражалась надежда, что так как дон  Сципио  некогда  вместе  с  австрийцами
сражался против французов, то и сейчас,  в  споре  между  королем  Карлом  и
королем Филиппом, его высокопревосходительство примет сторону Австрии против
французской короны. Однако его высокопревосходительство дон Сципио заготовил
ответ, в  котором  объявлял,  что,  прослужив  много  лет  верой  и  правдой
покойному королю, он надеется сохранить  такую  же  верность  и  преданность
нынешнему своему государю,  королю  Филиппу;  покуда  же  он  составлял  это
письмо, оба  офицера  отправились  осматривать  город  -  и  alameda  {Аллею
(исп.).}, и арену для боя быков, и монастыри, где замечательные произведения
дона Бартоломео Мурильо внушили одному из них величайший восторг и уважение,
какого он прежде никогда не испытывал к божественному искусству живописи;  а
закончив осмотр достопримечательностей, воротились во дворец, где их  ожидал
горячий  шоколад  и  обильная  закуска,   после   чего   были   с   отменной
предупредительностью доставлены  на  свою  шлюпку,  оставшись  единственными
офицерами английской армии, повидавшими в тот поход знаменитый город Кадикс.
     Генерал еще раз пробовал обратиться к испанцам с воззванием, заверявшим
их, что мы действуем исключительно в интересах Испании и короля Карла  и  не
желаем никаких побед и завоеваний для самих себя. Но  все  его  красноречие,
видимо, пропало даром: верховный главнокомандующий войск  Андалузии  остался
так же глух к нашим уговорам, как и  губернатор  Кадикса;  и  обращение  его
светлости маркиз Вилладариас парировал ответным обращением, которое офицеры,
знавшие по-испански, сочли лучшим из  двух;  это  мнение  разделял  и  Гарри
Эсмонд, который в свое время изучал испанский язык под руководством  доброго
иезуита и теперь имел  честь  служить  его  светлости  переводчиком  в  этом
безобидном обмене военными документами. Последние фразы  маркизов  а  письма
заключали в  себе  жестокий  укол  его  светлости,  да,  пожалуй,  и  другим
генералам на службе  ее  величества.  Там  говорилось,  что  "маркиз  и  его
советники  имеют  перед  собой  благородный  пример  предков,   никогда   не
стремившихся возвыситься ценою крови или изгнания своего  короля.  Mori  pro
patria {Умереть за отечество (лат.).} - вот его девиз, о  чем  герцог  может
передать принцессе, которая ныне правит Англией".
     Задел ли этот намек англичан, нет ли,  но  что-то,  во  всяком  случае,
вызвало их ярость, ибо за  невозможностью  завладеть  Кадиксом  наши  войска
обрушились на порт Санта-Мария и предали его разграблению:  жгли  купеческие
склады, напиваясь допьяна знаменитыми местными винами; громили  дома  мирных
жителей и монастыри, не останавливаясь перед убийством и преступлениями  еще
похуже. Единственная кровь,  пролитая  мистером  Эсмондом  в  этом  позорном
походе, принадлежала английскому часовому, которого он сбил  с  ног,  увидя,
что тот оскорбляет бедную, дрожащую от страха монахиню. Уж  не  окажется  ли
она дивной красавицей? Или переодетой принцессой? Или, может  быть,  матерью
Эсмонда, которую он потерял и никогда не  видел?  Увы,  нет,  то  была  лишь
обрюзглая, страдающая одышкой старуха с бородавкой на носу. Впрочем,  будучи
в детстве приобщен к началам католической религии, он никогда не испытывал к
Римской церкви отвращения,  которое  выказывают  иные  протестанты,  видимо,
полагая в том одну из основ нашего вероучения.
     После разгрома и разграбления Санта-Марии и штурма двух или трех фортов
войска воротились на корабли, и вскоре экспедиция пришла к концу, во  всяком
случае, более успешному, нежели было ее начало. Прослышав,  что  французский
флот с весьма ценными грузами стоит в бухте Виго, наши адмиралы Рук и Хопсон
порешили идти туда; был высажен десант,  который  приступом  взял  береговые
укрепления, после чего английский флот вошел в бухту  -  впереди  Хопсон  на
"Торбэе", а за ним  все  прочие  английские  и  голландские  суда.  Двадцать
неприятельских кораблей были частью сожжены, частью захвачены в плен в порту
Редондилья, и учиненный там грабеж превосходил все описания;  люди  неимущие
воротились из этой экспедиции богачами, и о туго набитых карманах  офицеров,
побывавших в бухте Виго, было столько разговору, что знаменитый Джек  Шэфто,
герой всех кофеен и игорных домов Лондона, стал  выдавать  себя  за  солдата
герцога Ормонда и только перед тем, как  его  повесили,  сознался,  что  его
бухтой Виго был Бэгшот-Хит и что о  Редондилье  он  рассказывал  для  отвода
глаз. И точно: Хаунслоу ли, Виго ли - так ли уж важно, где именно?  То  была
бесславная победа, хоть мистер Аддисон и воспел ее в латинских стихах.  Муза
этого доброго джентльмена всегда глядела в сторону удачи;  и  я  сомневаюсь,
могла ли она когда-либо вдохновиться участью проигравшей стороны.
     Но хотя на долю Эсмонда не пришлось ничего из этих сказочных  богатств,
одно несомненное преимущество он приобрел в походе:  перемена  обстановки  и
пыл боев помогли ему стряхнуть владевшее им уныние.  Во  всяком  случае,  он
научился сносить свой жребий терпеливо и бодро. Осень уже  была  на  исходе,
когда экспедиция закончилась и войска воротились в Англию, а вместе с ними и
Эсмонд - загорелый, окрепнувший сердцем  и  духом,  с  целым  запасом  новых
знаний и наблюдений; и так как миссия генерала Лэмли, при котором он состоял
в должности секретаря, на том заканчивалась,  он  простился  с  этим  добрым
начальником, напутствовавшим его самыми дружескими пожеланиями, и отправился
в Лондон устраивать дальнейшую свою судьбу.  Так  случилось,  что  он  вновь
оказался в Челси, в благоустроенном доме своей вдовствующей  тетки,  которую
нашел более чем когда-либо к нему расположенной. Тому немало  способствовали
привезенные им подарки: высокий гребень, веер и черная мантилья, какие носят
дамы Кадикса и которые,  по  мнению  миледи  виконтессы,  как  нельзя  лучше
подходили к ее типу красоты. Она также с большим  удовлетворением  выслушала
рассказ о спасенной монахине и осталась при  непоколебимом  убеждении,  что,
если Эсмонд счастливо избегнул всех опасностей  и  вражеская  пуля  миновала
его, тому причиной лишь подаренный ею  образок  короля  Иакова,  который  он
свято хранил на дне походного ларца. Миледи давала празднества в его  честь,
вводила его в лучшее общество и с таким рвением взялась  за  устройство  его
судьбы, что вскоре исхлопотала обещание назначить его капитаном роты,  через
покровительство леди Мальборо,  милостиво  согласившейся  принять  бриллиант
ценою в несколько сот гиней, который мистер Эсмонд мог поднести ей благодаря
щедрости своей тетки, пообещавшей взять заботу о судьбе Эсмонда в свои руки.
Он удостоился  чести  являться  время  от  времени  в  гостиной  королевы  и
присутствовать на утренних приемах милорда Мальборо.  Великий  полководец  с
особой благосклонностью отнесся при первой встрече к молодому офицеру -  так
находили сотоварищи Эсмонда - и соизволил сказать, что имеет весьма  лестные
отзывы о мистере Эсмонде, о его мужестве  и  разнообразных  способностях,  в
ответ на что  молодой  джентльмен  не  преминул  отвесить  глубокий  поклон,
прибавив, что  был  бы  счастлив  служить  под  началом  самого  выдающегося
полководца в мире.
     В то время как дела его столь успешно подвигались, Эсмонд не забывал  и
об удовольствиях, вместе с другими молодыми джентльменами  посещал  кофейни,
театры и гулянья на улице Молл. Но он томился  желанием  узнать  что-либо  о
миледи и ее детях; не раз среди городских удовольствий и развлечений помыслы
его с любовью обращались к ним; и часто, когда молодежь веселилась в таверне
и пила здоровье молодых красавиц (как то было в  обычае  той  поры),  Эсмонд
вспоминал о двух прекрасных женщинах, которые издавна были для него едва  ли
не божествами, и со вздохом осушал свой бокал.
     Между тем старой виконтессе  уже  вновь  успела  наскучить  молодая,  и
теперь она заговорила о вдове милорда в таких выражениях,  которые  едва  ли
можно счесть лестными для этой бедной леди; убедившись, что младшая более не
нуждается в покровительстве, старшая принялась  поносить  ее  на  все  лады.
Сколько я мог наблюдать в жизни, большинство семейных ссор  (за  исключением
денежных, когда нежнейшие родственники могут  стать  заклятыми  врагами,  не
поделив двух с половиной пенсов) происходит от ревности и  зависти.  Джек  и
Том, родившиеся в одной семье и пользующиеся одинаковыми благами, живут душа
в душу, и дружбе их наступает конец не тогда, когда  Джек  разорился  и  Том
покинул его в беде, но когда Тому выпала неожиданная удача, которой Джек  не
может простить. В девяти случаях  из  десяти  дело  не  в  том,  что  кто-то
виноват, а  в  том,  что  неудачник  обижен.  То  миссис  Джек,  вынужденная
довольствоваться портшезом, выходит из себя при виде новой кареты шестерней,
которую завела себе миссис Том, во всеуслышание корит сестру за  чванство  и
натравливает мужа на брата. То Джек, увидев, как брат его жмет руку лорду (с
которым сам он охотно обменялся бы понюшкой табаку), рассказывает,  воротясь
домой,  жене,  что  бедняжка  Том  пустился,  видно,  во  все  тяжкие,  стал
подлипалой, паразитом и попрошайкой. Я помню, как злобствовали все остроумцы
кофеен, когда Дик Стиль завел карету и переселился на  Блумсбери-сквер;  они
простили ему, лишь когда его стали преследовать судебные приставы,  и  тогда
обратили свой гнев на мистера Аддисона за то, что он продал  загородный  дом
Дика. А между тем Дик и в долговой тюрьме и в  парке,  куда  он  выезжал  на
своей четверке кобыл, сверкающих сбруей накладного серебра, был все  тот  же
Дик Стиль, добряк, славный малый, весельчак и  мот,  а  мистер  Аддисон,  со
своей стороны, был вполне прав, что постарался вернуть свои деньги и не  дал
Дику растратить их на шампанское  и  музыку,  на  вышитые  кафтаны,  изящную
мебель и прихлебателей всякого рода, мужчин и  женщин,  евреев  и  христиан,
постоянно  его  окружавших.  Если,  по  знаменитому  изречению  monsieur  де
Рошфуко, "в несчастии наших друзей есть для нас что-то втайне приятное",  то
их удача всегда  несколько  огорчает  нас.  Трудно  подчас  бывает  человеку
привыкнуть  к  мысли  о  неожиданно  привалившем  счастье,  но  еще  труднее
привыкнуть к ней его друзьям, и лишь немногие из них способны выдержать  это
испытание, тогда как всякая неудача имеет то несомненное  преимущество,  что
обычно она является "великим примирителем":  возвращается  исчезнувшая  было
приязнь, ненависть угасает, и вчерашний враг протягивает  руку  поверженному
другу юных лет. Любовь, сочувствие и зависть могут уживаться в одном  и  том
же сердце и быть направленными на одно и то же лицо. Вражда  кончается,  как
только соперник споткнулся; и мне кажется, что все эти свойства человеческой
природы, приятные и неприятные, следует признать с одинаковым смирением. Они
последовательны и естественны; великодушие и низость - в природе человека.
     Итак, мы должны прийти к суждению,  что  старшая  из  двух  родственниц
Эсмонда простила младшей ее красоту,  когда  эта  красота  отчасти  утратила
былую свежесть, и позабыла большинство своих обид, когда  рушилось  завидное
благополучие обидчицы; или же, если мы хотим быть  более  великодушными,  мы
можем сказать (впрочем, от перестановки слагаемых сумма не изменится),  что,
видя Рэйчел в несчастье, Изабелла раскаялась в  своей  суровости  к  ней  и,
тронутая участью бедной вдовы и ее детей, предоставила им приют и  дружескую
поддержку. Мир и согласие царили между обеими леди, покуда слабейшая из  них
нуждалась в защите. В ту пору, когда Эсмонд отправлялся в свой первый поход,
его госпожа (хоть и глупышка, и незначительное создание, и т. д., и  т.  п.)
еще пользовалась дружеским расположением старшей  леди  Каслвуд,  а  госпоже
Беатрисе разрешалось быть красавицей.
     Но за первые два  года  царствования  королевы  Анны  наружность  обеих
младших леди претерпела весьма существенные и прискорбные  изменения,  -  по
крайней мере, в глазах старшей. У Рэйчел,  виконтессы  Каслвуд,  лицо  стало
похоже на мучную клецку, а госпожа Беатриса ужасно огрубела и утратила почти
всю  свою  красоту.  Маленький  лорд  Блэндфорд  (впрочем,  какой  он   лорд
Блэндфорд! Его отец был лорд Черчилль, король, которого  он  предал,  сделал
его лордом Черчиллем, - лорд Черчилль он  и  есть)  может  строить  ей  куры
сколько вздумается; его мать, эта старая ведьма Сара Дженнингс,  никогда  не
допустит подобного безрассудства. Правда, леди  Мальборо  устроила  девчонку
фрейлиной к принцессе, но она пожалеет об  этом.  Вдова  Фрэнсис  (она  ведь
всего только миссис Фрэнсис Эсмонд) просто хитрая, бессердечная и  нахальная
интриганка. Балует сверх всякой меры  своего  пащенка,  а  кончит  тем,  что
выйдет замуж за каслвудского капеллана.
     - Как, за Тэшера? -  вскричал  мистер  Эсмонд,  вне  себя  от  гнева  и
удивления.
     - Да, за Тэшера, сына моей горничной, который унаследовал все  качества
своего отца, лакея-церковника, и своей достопочтенной  маменьки,  господской
камеристки! - воскликнула миледи.  -  Что  же  еще  остается  чувствительной
вдовушке,  которая  безвыездно  сидит  в  глухой  дыре,  портит   баловством
любезного сынка, морит бедных лекарствами, дважды в день читает молитвы и не
видит никого, кроме своего капеллана, - что, по-вашему, ей еще остается, mon
cousin, как не поощрять ухаживания этого отвратительного пастора со  свиными
глазками и в утконосых башмаках? Cela  c'est  vu,  mon  cousin  {Такие  вещи
бывали, кузен  (франц.).}.  Когда  я  еще  девушкой  жила  в  Каслвуде,  все
капелланы влюблялись в меня - им там больше делать нечего.
     Миледи продолжала свои рассуждения, но, по правде  сказать,  Эсмонд  не
слыхал, что она говорила дальше, потому что все  его  мысли  сосредоточились
вокруг сказанного вначале. Верно ли это? Даже половины, даже четверти,  даже
десятой доли правды не бывало в речах болтливой старухи. Можно  ли  поверить
ей  на  этот  раз?  Больше  ни  о  чем  Эсмонд  не  мог  думать,  хотя   его
покровительница тараторила еще добрый час.
     Кое-кто из молодых  джентльменов,  с  которыми  Эсмонд  познакомился  в
Лондоне, пообещал представить его миссис Брэйсгердл,  обворожительнейшей  из
актрис и любезнейшей из женщин,  той  самой,  из-за  которой  старый  недруг
Гарри, лорд  Мохэн,  взял  на  душу  грех  убийства  еще  задолго  до  своей
злополучной ссоры с милордом. Знаменитый мистер  Колгрив,  чье  мнение  было
законом, отметил своей высокой похвалой эту  прелестную  особу;  она  играла
также в комедиях Дика Стиля, и, увидев ее в первый раз, мистер Эсмонд  целые
сутки потом  чувствовал  или  полагал  себя  влюбленным  в  эту  хорошенькую
смуглянку столь же страстно, как и  тысячи  других  молодых  лондонцев.  Кто
однажды взглянул на нее, тот только о том и мог думать, как  бы  увидеть  ее
вновь;  и  надежда  удостоиться  личного  знакомства  с   ней   была   столь
соблазнительна, что при одной мысли  об  этом  в  сердце  молодого  поручика
вспыхнул пожар. Трудно несколько месяцев прожить  с  товарищами  в  походной
палатке и не вспомнить, что и тебе двадцать пять лет. Когда  человек  молод,
как бы ни велико было  обрушившееся  на  него  несчастье,  рано  или  поздно
наступит та ночь, когда он заснет крепким сном, и  тот  день,  когда  в  час
обеда его потянет на хороший бифштекс. Время, молодость  и  здоровье,  новые
впечатления, и пыл боев, и походная жизнь помогли Эсмонду  утешиться  в  его
горе; и друзья говорили, что дону  Меланхолио,  как  его  некогда  называли,
теперь уже не пристало это  имя.  Так  что,  когда  компания  молодых  людей
собиралась обедать в таверне "Роза" и затем отправлялась в театр, Эсмонд  не
хуже всякого другого умел насладиться и бутылкой и пьесой.
     Отчего же болтовня старой тетки или, быть может, сплетня о Томе  Тэшере
привела в такое непонятное и неожиданное волнение товарища детских игр Тома?
Разве не клялся он мысленно тысячу раз,  что  леди  Каслвуд,  сделавшая  ему
некогда столько добра и так жестоко потом от  него  отвернувшаяся,  стала  и
навек останется для него чужой и безразличной? Разве, призвав на помощь свою
гордость и чувство справедливости, не излечился он от раны,  нанесенной  ему
ее вероломством, да и помнил ли он еще об этой ране? Только  вчера  вечером,
полями и лугами возвращаясь с Пэл-Мэл в Челси, не сочинил ли он две или  три
строфы в честь карих глаз Брэйсгердл, которые во сто крат  прекрасней  самых
томных голубых очей, когда-либо  сиявших  из-под  опущенных  ресниц  пресной
белокурой красавицы. Но Том Тэшер! Том Тэшер, сын горничной, смеет поднимать
свои свиные глазки  на  его  госпожу!  Том  Тэшер  дерзает  думать  о  вдове
Каслвуда! При одной мысли об этом  ярость  и  презрение  переполняли  сердце
мистера  Гарри;  честь  семьи,  главою  которой  он   был,   обязывала   его
воспрепятствовать столь чудовищному союзу, наказать выскочку,  осмелившегося
помышлять о подобном  оскорблении  рода  Каслвудов.  Правда,  мистер  Эсмонд
частенько хвалился своими республиканскими убеждениями и мог  бы  припомнить
немало зажигательных речей, произнесенных в колледже  и  вне  его  во  славу
личного, а не родового достоинства, но позволить Тому  Тэшеру  занять  место
благородного Каслвуда! Тьфу! Это было не менее чудовищно, чем  вдове  короля
Гамлета снять траур для Клавдия. Достойны презрения все вдовы, все жены, все
женщины; и если оглашение,  как  легко  предположить,  должно  состояться  в
Уолкотской церкви в  ближайшее  воскресенье,  Эсмонд  будет  там,  чтобы  во
всеуслышание крикнуть: нет! А потом, без посторонних глаз,  выместить  обеду
на щеках жениха.
     Итак, в тот же вечер, вместо того, чтобы отправиться обедать в  "Розу",
мистер Эсмонд велел слуге уложить дорожный мешок и  раздобыть  лошадей  и  в
час, когда его приятели собирались ужинать  после  представления,  находился
уже в Фарнхэме, на полдороге к Уолкоту, проскакав без малого тридцать  миль.
Слуге он наказал молчать, таи чтобы в  доме  миледи  никто  не  знал  о  его
путешествии; от Челси до Лондона было довольно далеко, дороги были  плохи  и
небезопасны от разбойников, поэтому, Эсмонд после своих вечерних похождений,
часто оставался ночевать у кого-нибудь из друзей в городе, и его  отсутствие
не должно было встревожить тетушку, - кстати, для старой леди ничего не было
приятнее, чем воображать, что mon cousin, этот  неисправимый  юный  грешник,
шатается по городу, опрокидывает будки ночных сторожей  или  бесчинствует  в
Сент-Джайлсе. После книг благочестивого содержания любимым ее  чтением  были
Этеридж и Сэдли. Она знала множество пикантных историй о Рочестере, о  Гарри
Джермине и  Гамильтоне,  и  случись  Эсмонду  увезти  жену  у  какого-нибудь
почтенного горожанина,  она,  я  уверен,  не  задумалась  бы  заложить  свои
бриллианты (лучшие из них достались богоматери в Шайо), чтобы вызволить  его
из беды.
     Небольшой дом милорда в Уолкоте, где он жил до того,  как  унаследовал,
титул и переселился в Каслвуд, расположен в миле пути от Винчестера, и после
смерти милорда вдова его снова вернулась в этот дом, который всегда был  мил
ее сердцу и где прошли ранние, лучшие годы ее замужней  жизни;  уютный  этот
дом более подходил к ее  скромным  средствам,  нежели  огромный  Каслвудский
замок, и к тому же в нем она могла жить под  защитой  своего  отца,  бывшего
декана. Молодой виконт уже год как учился в прославленном местном  колледже.
Тэшер же исполнял при нем обязанности домашнего  наставника.  Вот  все,  что
было известно Эсмонду от старой виконтессы; молодая  по-прежнему  ни  единым
словом не давала о себе знать.
     При жизни своего благодетеля Эсмонду случалось иногда бывать в Уолкоте;
отдохнув часа три в придорожной гостинице,  он  задолго  до  рассвета  снова
пустился в путь и скакал