ым мы вместе служили в Испании, а  потом  и  во  Фландрии,
положительно затмевавший всех веселостью и остроумием. Что же до знаменитого
доктора Свифта, то о нем я могу лишь сказать - "vidi tantum" {Видел я только
(лат.).}. Все эти годы, вплоть до смерти королевы, он пребывал в  Лондоне  и
являлся во многих общественных местах, где мне и приходилось видеть его;  он
также не пропускал ни одного воскресного приема при дворе, и вашему деду раз
или два указывали на него там. Будь я  вельможей  с  громким  именем  или  с
звездою на груди, он непременно искал  бы  знакомства  со  мной.  Бывая  при
дворе,  почтенный  доктор  никого  не  замечал,  кроме  сильных  мира  сего.
Лорд-казначей и Сент-Джон звали его запросто Джонатаном, расплачиваясь  этой
дешевой монетой за все услуги, которые он им  оказывал.  Он  писал  для  них
памфлеты, дрался с их врагами, рассыпал в их защиту брань  и  удары,  и  все
это, нельзя не признать, с отменным жаром и искусством.  Ныне,  говорят,  он
помутился в уме и позабыл свои обиды и свою ненависть к человечеству.  Он  и
Мальборо всегда представлялись мне двумя  величайшими  людьми  нашего  века.
Здесь, в тишине наших лесов, я читаю написанные им книги (кто не знает их?),
и передо мною встает образ  поверженного  и  одинокого  исполина,  Прометея,
терзаемого коршуном и стонущего от боли; Прометеем рисуется он мне, однако в
день первого моего знакомства с ним исполин вылез из  наемного  портшеза  на
Полтри, и пьяный слуга-ирландец доложил о нем, выкрикивая во всю глотку  имя
его преподобия, в то  время  как  господин  еще  доругивался  у  подъезда  с
носильщиками.  Я  не  питал  симпатии  к  мистеру  Свифту  и  слышал  немало
россказней о нем, о его отношении к мужчинам и  обращении  с  женщинами.  Он
мастер был льстить сильным и угнетать слабых; и мистер Эсмонд, который в  ту
пору был помоложе и погорячей, нежели сейчас, проникся  твердой  решимостью,
если случится когда-либо повстречать  этого  дракона,  не  испугаться  и  не
бежать от его огнедышащей пасти.
     Многообразны силы, движущие  поступками  человека,  и  у  каждого  свои
причины, которые одного толкают на безрассудства, а другого на  подвиг.  Был
однажды у Эсмонда приятель, поручик ирландец из  полка  Хэндисайда,  славный
малый, который столько задолжал полковому маркитанту, что принялся ухаживать
за его дочерью, рассчитывая таким путем погасить  свой  долг;  в  битве  при
Мальплакэ, гонимый желанием избавиться и от кредиторов и  от  девицы,  он  с
такой яростью врезался в гущу французов, что  тут  же  получил  повышение  в
чине; и, выйдя из боя капитаном, принужден был все-таки жениться  на  дочери
маркитанта, которая вместо приданого принесла ему погашение долга  ее  отцу.
Чтобы спастись от векселя и брачного контракта,  бедный  Роджер  кинулся  на
неприятельские пики и, не встретив желанной смерти, вновь угодил из Сциллы в
Харибду. Наш великий герцог в этой же битве сражался не против французов,  а
против английских тори и рисковал собственной жизнью и жизнью  своих  солдат
не для блага родины, а ради своих чинов и денежных выгод, да еще  из  страха
перед женой, единственным в мире существом, которого он боялся. Я  беседовал
со многими солдатами своей роты (во  время  войны  мы  то  и  дело  получали
пополнения из деревенских парней, сменивших плуг на саблю), и оказалось, что
добрая половина из них очутилась под боевыми знаменами из-за женщины; одного
бросила жена, и он с горя надел военный мундир; другой, напротив, сам бросил
девушку и бежал от нее и от приходских властей в походную палатку, где закон
был против него бессилен. Да что множить примеры: ни одному из сыновей Адама
и Евы не избежать того пути любви и страданий, на который впервые ступили их
отец и мать. О внук мой! Близится к концу рассказ о  той  поре  моей  жизни,
которую я провел среди великих людей и событий Англии  и  Европы;  лета  мои
перешли предел, положенный иудейским песнопевцем, и я говорю тебе:  все  мои
радости и несчастья происходили от женщины; и так будет  и  с  тобой,  когда
настанет твой час. Женщина сделала из меня солдата, женщина  толкнула  потом
на путь политических интриг; и  пожелай  она,  чтобы  я  ткал  шелк  для  ее
нарядов, я, вероятно, делал бы и это; все помыслы  мои  принадлежали  ей.  У
каждого мужчины бывает в жизни своя Омфала и Далила. Моя забавлялась мною на
берегах Темзы, в доброй старой Англии; ты, быть может, повстречаешь  свою  у
истоков Раппахэннока.
     В угоду одной женщине я сначала искал боевой славы, а  потом  стремился
отличиться на литературном или политическом поприще,  точно  так  же  как  в
угоду другой я готов был надеть пасторское облачение и белый воротник  и  не
сделал этого лишь благодаря вмешательству судьбы. И  сдается  мне,  то,  что
было сказано о солдатах роты  капитана  Эсмонда,  можно  приложить  ко  всем
мужчинам на свете; если проследить путь каждого в жизни, непременно найдется
женщина, которая или висит на нем тяжелым грузом,  или  цепляется  за  него,
мешая идти; или подбодряет и гонит вперед, или, поманив его пальцем из  окна
кареты, заставляет сойти с круга, предоставив выигрывать скачку другим;  или
протягивает ему яблоко и говорит: "Ешь"; или  вкладывает  в  руку  кинжал  и
шепчет: "Убей! Вот перед тобой Дункан, вот венец и скипетр!"
     Старания  вашего  деда  на  политическом  поприще  увенчались  большими
успехами, нежели на литературном; питая личную вражду к великому герцогу как
за собственные обиды, так и  за  оскорбления,  нанесенные  его  генералу,  и
будучи осведомлен в военных делах более, нежели иные сочинители, никогда  не
нюхавшие другого дыма, кроме табачного дыма в кофейне Уилла, он мог принести
немалую пользу делу, которому решил себя посвятить,  иначе  говоря,  мистеру
Сент-Джону и его партии. Но ему  противен  был  бранчливый  тон,  в  который
охотно  впадали  некоторые  сочинители  из  лагеря  тори,  -  доктор  Свифт,
например,  не  задумывавшийся  подвергать  сомнению  прославленное  мужество
герцога Мальборо и даже его талант полководца;  и  писания  мистера  Эсмонда
(хотя, разумеется, они не могли вредить герцогу в глазах народа так, как это
делали злобные нападки Свифта, искусно рассчитанные на  то,  чтобы  очернить
его и унизить) не проигрывали в силе оттого, что  в  них  открыто  и  честно
говорилось обо всем, о чем автор хотел и почитал  себя  вправе  говорить  не
таясь, ибо не носил более  военного  мундира,  и  оттого,  что  он,  обличая
себялюбие  и  жадность  главнокомандующего,  всегда  отдавал   должное   его
удивительному бесстрашию и боевому искусству.
     Как-то раз  полковнику  Эсмонду,  только  что  написавшему  статью  для
"Почтальона", одной из торийских газет, случилось  быть  в  рядах,  так  как
госпоже Беатрисе понадобилась  пара  перчаток  или,  может  быть,  веер,  и,
находясь поблизости, он зашел к  типографщику,  чтобы  выправить  корректуру
(статья была о Бушене, о которой весь город говорил целых  два  дня,  покуда
приезд итальянского певца не доставил новой пищи для разговоров). В  это  же
время туда явился доктор Свифт со своим слугою-ирландцем, который  постоянно
шагал перед портшезом своего господина и весьма важно выкрикивал его имя.
     В ожидании типографщика (жена отправилась за ним  в  соседнюю  таверну)
мистер Эсмонд занимался тем, что рисовал солдата верхом для  забавы  сынишки
типографщика, хорошенького и невероятно грязного мальчугана,  которого  мать
оставила на его попечение.
     - Вы, верно, издатель "Почтальона", сэр?  -  спросил  доктор  скрипучим
голосом,  слегка  гнусавя  на  ирландский  манер;  из-под  мохнатых   бровей
уставилась на полковника пара очень ясных  голубых  глаз.  Он  был  довольно
тучен, с двойным подбородком и землистым цветом лица. На нем была поношенная
сутана, потрепанная шляпа криво сидела на его черном парике; он  вытащил  из
кармана огромные золотые часы и сердито взглянул на них.
     - Нет, доктор Свифт, я всего лишь автор, - отвечал Эсмонд, не  двигаясь
с места. Он сидел, держа мальчика на коленях, спиною к окну, и доктор не мог
разглядеть его лица.
     - Откуда вы знаете, что я доктор Свифт? - спросил  доктор,  смерив  его
надменным взглядом.
     - Слуга вашего преподобия выкрикнул ваше имя, -  отвечал  полковник.  -
Он, видимо, родом из Ирландии.
     - А какое вам дело, сэр, до того,  откуда  родом  мой  слуга?  Я  желаю
говорить с вашим хозяином, мистером Личем.  Потрудитесь  сходить  за  ним  и
привести его сюда.
     - Где твой папа, Томми? - спросил полковник маленького замарашку.
     Вместо ответа тот заревел благим матом: должно быть, доктор своим видом
испугал малыша.
     - Бросьте этого визгливого щенка, сэр, и делайте, что вам приказано,  -
сказал доктор.
     -  Я  прежде  должен  дорисовать  Томми  картинку,  -  смеясь,   сказал
полковник. - Ты как хочешь, Томми, чтобы у нас всадник был с бородой или без
бороды?
     - С болодой, - сказал Томми, целиком поглощенный рисунком.
     - Да вы кто такой, черт вас дери, сэр? - закричал доктор. - Служите  вы
тут или нет?
     - Чтобы выяснить этот вопрос, ваше преподобие могли бы обойтись  и  без
черта, - сказал полковник Эсмонд. - Скажи-ка, Томми, слыхал ты  когда-нибудь
про доктора Фауста? А про монаха Бэкона, который выдумал порох и море зажег?
     Мистер Свифт густо покраснел, почти побагровел.
     - Я не имел намерения обидеть вас, сэр, - сказал он.
     - Да, надеюсь, вы сделали это не преднамеренно,  сэр,  -  сухо  ответил
Эсмонд.
     - Но кто же вы такой? Известно ли вам, кто перед вами?  Вы,  верно,  из
той своры писак с Граб-стрит, которую мой друг,  государственный  секретарь,
недавно отправил куда следует. Как  смеете  вы  говорить  со  мною  подобным
тоном? - кричал расходившийся доктор.
     - Смиренно прошу прощения у вашей чести, если я  чем-либо  обидел  вашу
честь, - сказал Эсмонд тоном крайнего унижения. - Я на все готов, только  бы
не угодить за решетку или к позорному столбу. Видите ли,  миссис  Лич,  жена
типографщика, просила меня присмотреть за Томми, покуда она сбегает за мужем
в таверну, а если его оставить одного, он может свалиться в камин; но, может
быть, вашему преподобию угодно будет подержать его...
     - Мне возиться с этим пащенком! - вскричал доктор, подпрыгнув на месте.
- Меня ждут дела поважнее,  любезный.  Передайте  мистеру  Личу,  что  когда
уговариваются о встрече с доктором Свифтом, то не заставляют его дожидаться,
понятно? А вам, сэр, советую поменьше распускать язык в  разговоре  с  такой
особой, как я.
     - Я всего лишь бедный солдат, сэр, - сказал полковник. - Но  я  видывал
лучшие дни, хоть теперь вот и пришлось взяться за  перо  ради  куска  хлеба.
Судьба, сэр, ничего не поделаешь.
     - Понимаю, вы тот человек, про которого мне  говорил  мистер  Лич.  Так
вот, потрудитесь отвечать вежливо, когда к вам обращаются; и  скажите  Личу,
пусть нынче в десять часов вечера придет  ко  мне  на  Бэри-стрит  со  всеми
корректурами. А вы теперь уже знаете, с кем имеете  дело,  и  в  другой  раз
будете повежливей, мистер Кемп.
     Бедняга  Кемп  был  в  чине  поручика,  когда  началась  война,  однако
претерпел ряд неудач и ныне вместо королевской службы состоял  на  службе  у
доброго мистера Лича, исполняя в "Почтальоне" скромные обязанности  штатного
автора.  Эсмонд  встречал  этого  джентльмена  и  знал  его  как   честного,
трудолюбивого  и  способного  малого,  который,  будучи  обременен   большим
семейством,  долгие  зимние  ночи  напролет  просиживал  за  работой,  чтобы
отогнать нужду от своего порога. А мистер Сент-Джон, ярый  поборник  свободы
на словах, только что засадил в тюрьму дюжину сочинителей, принадлежавших  к
оппозиции, а одного даже приговорил  к  позорному  столбу  за  произведения,
которые объявил пасквилями, но которые и вполовину не были так хлестки,  как
пасквили,   писавшиеся   у   нас.   Эсмонд   весьма    решительно    выразил
государственному   секретарю   протест   по   поводу   столь   бесцеремонных
притеснений, но тот лишь засмеялся в ответ, сказав, что канальи получили  по
заслугам, и привел  Эсмонду  шутку,  отпущенную  по  этому  поводу  доктором
Свифтом. Более того, в другом случае, когда Сент-Джон готов  был  помиловать
какого-то беднягу, приговоренного к смертной казни  за  изнасилование,  этот
ирландец попросту не дал секретарю  проявить  подобную  снисходительность  и
хвалился потом, что несчастный повешен по его,  доктора  Свифта,  настоянию;
как ни велик был гений доктора, как ни блистательно  его  дарование,  Эсмонд
никогда не питал к нему особого расположения и не искал  знакомства  с  ним.
Доктор был усерднейшим посетителем воскресных приемов во дворце, на  которых
полковник появлялся весьма редко, хоть там и водилась приманка  для  него  в
лице некоей прекрасной фрейлины ее величества; и можете не сомневаться,  что
покровительственные  замашки  мистера  Свифта,  его  привычка  не   узнавать
земляков, его неумеренно громкие речи, одновременно и  дерзкие  и  льстивые,
быть может, даже самая короткость его с лордом-казначеем  и  государственным
секретарем, которые звали его Джонатаном и смотрели  сквозь  пальцы  на  его
причуды, - все это отмечалось многими из тех,  кого  кичливый  священник  не
замечал в дни своего величия и торжества.
     Три дня спустя, 15 ноября 1712 года (число, навеки оставшееся  памятным
для Эсмонда), он был приглашен отобедать у своего генерала, за чьим столом в
дни парадных обедов привык занимать хоть и скромное,  но  постоянное  место,
точно так же, как бывало за грубой, но обильной трапезой в  боевые  дни.  На
этот раз пиршество было особенно  пышным:  добрый  генерал  любил  принимать
своих друзей на широкую ногу. Среди гостей были его светлость герцог Ормонд,
готовившийся отбыть  в  армию  в  качестве  генералиссимуса,  милорд  виконт
Болинброк, один из государственных секретарей ее величества, и милорд Оркни,
вместе с нами  проделавший  европейский  поход.  Обед  был  затеян  в  честь
генерал-фельдцейхмейстера герцога Гамильтона по случаю предстоящего  отъезда
его в Париж, но около двух часов пополудни, всего за час до того,  как  надо
было садиться за стол, от его светлости явился нарочный с письмом, в котором
герцог приносил свои извинения любезному хозяину и заверял, что  лишь  самое
неотложное дело помешало ему выпить прощальный бокал  за  здоровье  генерала
Уэбба. Известие это весьма разочаровало Эсмондова командира, который к  тому
же изрядно страдал в этот день от старой раны;  и  хотя  общество  собралось
отменное, но веселья не было. Последним явился Сент-Джон и  привел  с  собою
друга.
     - За моим столом, - сказал генерал, приветствуя гостя учтивым поклоном,
- всегда найдется место для доктора Свифта.
     Мистер Эсмонд подошел к доктору и, улыбаясь, поклонился.
     - Я в точности  передал  типографщику  наставление  доктора  Свифта,  -
сказал он, - надеюсь, он вовремя принес вам требуемое.
     И в самом деле, бедняга Лич вскоре после ухода  доктора  был  доставлен
домой  рачительной  супругою  и,  будучи  немного   навеселе,   не   слишком
почтительно  отзывался  о  "братце   Свифте",   хотя,   разумеется,   Эсмонд
воздержался от упоминания об этом предполагаемом родстве. Доктор нахмурился,
покраснел, явно смешался и во весь обед не  проронил  почти  ни  слова.  Так
иногда маленьким камешком можно сбить с ног подобных Голиафов остроумия; тот
же,  о  ком  идет  речь,  вообще  легко  терялся  перед  всяким  проявлением
независимости. Он сумрачно занял свое место за столом, разбавил водою  вино,
которое прочие пили, не стесняясь, и почти весь обед молчал.
     Разговор вертелся вокруг  событий  дня,  вернее,  не  столько  событий,
сколько замешанных в них лиц; толковали о том, как беснуется миледи Мальборо
и как ее дочки, в чепцах и  старых  платьях,  сидят  у  окна  и  смотрят  на
торопящихся во дворец гостей;  о  том,  какое  потрясение  испытал  дежурный
камергер, когда принц Савойский явился на аудиенцию к ее величеству в парике
с косичкой, хотя доныне никто не смел подойти к королевской руке иначе,  как
в парадном парике с буклями; о проделках могоков,  которые  рыщут  по  всему
городу, пугая честных горожан, грабя и убивая. Кто-то сказал,  что  вчера  в
театре видел будто бы Мохэна, а с ним Макартни и Мередита  и  что  выражение
лица милорда не  предвещало  ничего  хорошего.  Одним  словом,  празднество,
невзирая на обилие напитков и разговоров, было унылым, как похороны.  О  чем
бы ни заходила речь, все принимало неудачный оборот.  Его  светлость  герцог
Ормонд уехал раньше времени,  так  как  разговор  коснулся  Денэна,  где  он
потерпел поражение в последнюю кампанию. Эсмондов  генерал  также  омрачился
при упоминании об этом бое, так как в нем погиб его  винендальский  соратник
граф Нассау-Вуденберг. Мистер Свифт, когда Эсмонд пожелал чокнуться  за  его
здоровье, сказал, что не пьет, и тут же взял свою шляпу и  удалился,  сделав
лорду Болинброку знак следовать за ним; последний, однако, предложив доктору
воспользоваться его каретой, чтобы не тратиться на наемный  экипаж,  сказал,
что должен поговорить с полковником Эсмондом; и когда прочие  гости  перешли
за карточные столы,  они  вдвоем  остались  сидеть  в  полумраке  опустевшей
столовой.
     У Болинброка после обильной выпивки всегда развязывался язык.  В  такую
минуту ничего не стоило  выведать  у  него  любую  тайну;  и  враги  не  раз
пользовались этим, иногда даже через женщин, которые записывали его слова. Я
слыхал, будто три года спустя,  когда  государственный  секретарь  бежал  во
Францию и сделался министром Претендента, лорду Стэру удавалось получать все
необходимые  ему  сведения  через  шпионок,  подосланных  к   Сент-Джону   в
подходящую минуту. Так и сейчас, оставшись наедине с Эсмондом, милорд тотчас
же пустился в откровенный разговор.
     - Джонатан подозревает что-то, -  сказал  он,  -  но  ничего  не  знает
наверняка,  и  пусть  черт  меня  поберет,  если  генерал  Уэбб  не  получит
архиепископство,  а  Джонатан...  нет,  не  так  -  архиепископство  получит
Джонатан, от Иакова получит, и, будьте уверены, примет с радостью. Все  нити
этого дела в руках у вашего герцога, - продолжал Сент-Джон.  -  У  нас  есть
способ заставить Мальборо держаться подальше, через две недели он  уедет  из
Лондона. Прайору даны указания, он отбыл нынче утром, и попомните мои слова,
Гарри, в случае, если нам суждено  лишиться  нашей  возлюбленной  монархини,
нашей августейшей, добрейшей, подагрической  и  апоплексической  королевы  и
защитницы истинной веры - la bonne cause triomphera. A la sante de la  bonne
cause! {Правое дело восторжествует. За  здоровье  правого  дела!  (франц.).}
Все, что хорошо, все приходит к нам из Франции. Вино, например, - ну-ка  еще
бокал за la bonne cause! - Он снова выпил.
     - Что же, la bonne cause перейдет в протестантство? - спросил Эсмонд.
     - Ничуть не бывало, - отвечал Сент-Джон. - Он будет защитником истинной
веры по положению, а сам останется при своей. Лань и пантера побегут у нас в
одной упряжке, клянусь! Правда  и  мир  облобызаются,  и  мы  заставим  отца
Массильона пройти по собору Павла,  обнявшись  с  доктором  Сэчеврелом.  Еще
вина, черт возьми, пьем за la bonne cause,  нет,  -  за  это  надо  пить  на
коленях! - Хмель все более разбирал его, лицо у него пылало.
     - Ну, хорошо, - сказал Эсмонд, высказывая свое давнишнее опасение, -  а
что если la bonne cause предаст нас Франции, как это сделали  в  свое  время
его отец и дядя?
     - Предать нас Франции! - вскричал Болинброк. - Тот не  англичанин,  кто
этого боится.  Неужели  вам,  видевшему  Бленгейм  и  Рамильи,  еще  страшна
Франция? Ваши предки, и мои, и предки добрейшего Уэбба - все они  сотни  раз
встречались с французами на полях сражений, и  дети  наши  тоже  от  них  не
отстанут. Кто там требует еще людей от Англии? Брат мой Уэстморленд? Предать
нас Франции! К