видений  и  vana  somnia  {Пустые
сновидения (лат.).}, а между тем вся армия пела "Те Deum" в честь одержанной
победы, и  наш  герцог,  получивший  титул  имперского  принца,  пировал  на
роскошных  празднествах,  заданных  в  его  честь  римским  королем  и   его
дворянами. Его светлость воротился домой через Берлин и Ганновер,  и  Эсмонд
пропустил все состоявшиеся  в  этих  городах  пиры,  непременным  участником
которых бил и его генерал, в числе  прочих  офицеров  сопровождавший  нашего
великого полководца. Когда же Эсмонд получил возможность  передвигаться,  он
выбрал путь через город герцога  Вюртембергского,  Штутгарт,  вновь  посетил
Гейдельберг,  затем  направился  в   Маннгейм   и   закончил   скучным,   но
неутомительным плаванием по Рейну, в котором, без сомнения, нашел  бы  много
радостного и прекрасного, если бы не томился всем сердцем о  доме,  где  его
ждало нечто несравненно более прекрасное и радостное.
     Яркими и приветливыми, почти как глаза его  владычицы,  показались  ему
огни Гарвича, когда голландский пакетбот бросил якорь у берегов  Англии.  Не
теряя ни минуты, как вы легко можете себе  представить,  Эсмонд  поспешил  в
Лондон,  где  вдовствующая  виконтесса  встретила   его   с   распростертыми
объятиями,  уверяя  на  своем  обычном  англо-французском  наречии,  что  он
приобрел истинный air noble, что бледность ему  к  лицу,  что  он  Амадис  и
достоин Глорианы, и - о, громы и молнии! - какова же была его радость, когда
он услышал, что владычица его уже вступила в исполнение  своих  обязанностей
при дворе и вместе с ее величеством находится в Кенсингтоне!  Мистер  Эсмонд
приказал было уже Джеку Локвуду достать  лошадей,  чтобы  нынче  же  вечером
ехать в Винчестер, но, услышав  эту  новость,  он  тотчас  же  отменил  свое
распоряжение; ему более нечего было делать в Хэмпшире; все, чего он желал  и
к чему стремился, находилось теперь за стеною Кенсингтон-парка, в  двух-трех
милях пути. Никогда еще бедный Гарри так  усердно  не  гляделся  в  зеркало,
словно желая воочию убедиться в своем bel air и узнать, точно ли идет к нему
бледность; никогда еще не уделял столько  заботы  завивке  парика  и  выбору
кружев и вышивок, как нынче, когда господин Амадис готовился предстать перед
госпожой  Глорианой.   Мог   ли   огонь   французских   батарей   сравниться
смертоубийственною силой с  разящим  взглядом  очей  ее  милости?  О,  громы
небесные, до чего прекрасны были эти очи!
     И подобно  тому,  как  перед  ослепительными  лучами  утреннего  солнца
меркнет луна, теряясь в прозрачном  небе,  так  другое  прекрасное  лицо,  о
котором Эсмонд вспоминал, быть может, невольно краснея, словно  расплывалось
в тумане, печальное и бледное, устремив на  него  взор,  исполненный  ласки;
так, должно быть, смотрела на возлюбленного Эвридика, когда, повинуясь  зову
рока и Плутона, удалялась в царство теней.

        "Глава X"
     Старая песня о глупце и женщине

     Какие бы удовольствия ни предпочитал Эсмонд (а он столь же был  склонен
desipere in loco {Мудрость забыть порой (лат.).}, как и большинство  молодых
людей его возраста), все они были теперь к его услугам, равно как  и  лучшее
общество города. Когда армию отвели на зимние квартиры, те  из  офицеров,  у
кого были деньги или связи, поспешили получить  отпуск,  находя,  что  много
приятнее развлекаться на Пэл-Мэл или в Гайд-парке, нежели скучать  всю  зиму
за  крепостными  стенами  старых  фландрских  городов,   где   расположились
английские войска. В Гарвичском порту что ни день бросали якорь  голландские
и фламандские  шхуны  и  пакетботы;  дороги,  ведущие  в  Лондон,  и  лучшие
гостиницы полны были джентльменов, возвращающихся из армии;  все  таверны  и
кабачки города кишели красными мундирами, а утренние приемы нашего  великого
герцога в Сент-Джеймском дворце были  так  же  многолюдны,  как  в  Генте  и
Брюсселе, где ему отдавались почести, подобающие суверенному  монарху.  Хотя
Эсмонд был приписан в чине поручика к стрелковому полку, которым  командовал
прославленный полководец, бригадир Джон Ричмонд Уэбб, он в полку ни разу  не
был и даже не представлялся его славному командиру, хотя полк  проделал  тот
же поход и участвовал в  том  же  сражении.  Состоя  личным  адъютантом  при
генерале Лэмли, командовавшем конной дивизией, которая продвигалась к  Дунаю
иным, нежели пехота, путем, Эсмонд до сих пор не имел случая встретиться  со
своим командиром и товарищами-однополчанами; и только в Лондоне, в  доме  на
Голден-сквер, где в то время жил генерал-майор Уэбб, капитан Эсмонд  впервые
мог засвидетельствовать свое почтение будущему своему  начальнику,  другу  и
покровителю.
     Кто  знавал  этого  блестящего  и  наделенного  многими  совершенствами
джентльмена, тот, верно, помнит, что  он  слыл  -  и,  кажется,  немало  тем
гордился -  первым  красавцем  в  армии;  некий  поэт,  три  года  спустя  в
скучнейших виршах воспевший битву при Уденарде, так писал об Уэббе:

                 Навстречу подвигам нас славный Уэбб ведет,
                 Вождю послушные, спешат полки вперед.
                 Им генерал указывает путь,
                 Так Марс в сраженье шел когда-нибудь.
                 Любимец неба, равен наш герой
                 Отвагой Гектору, Парису - красотой.

     По мнению мистера Уэбба,  эти  стихи  ничем  не  уступали  Аддисоновым,
написанным в честь победного бленгеймского похода, и должно признаться,  что
роль Гектора a la mode de Paris {По парижской моде (франц.).} весьма  тешила
честолюбие этого достойного джентльмена. Не только во всей нашей армии, но и
среди блистательных придворных и кавалеров  Maison  du  Roy,  сражавшихся  в
неприятельских рядах под началом Виллеруа и Вандома, нелегко было  бы  найти
офицера, который превосходил бы его качествами солдата или джентльмена,  был
бы доблестнее или прекраснее лицом. И если мистер Уэбб верил всему тому, что
говорил о нем свет, и был непоколебимо убежден  в  своем  несравненном  уме,
красоте и отваге, кто вправе укорять его? Этому самодовольству он был обязан
неизменно отличным  расположением  духа,  благотворно  отзывавшимся  на  его
друзьях и подчиненных.
     Он был родом из очень  старинной  уилтширской  семьи,  которую  почитал
первой в мире; он мог доказать, что происходит по  прямой  линии  от  короля
Эдуарда Первого и что  родоначальник  его,  Роальд  де  Ричмонд,  скакал  по
Гастингскому полю рядом с Вильгельмом Завоевателем. "Мы были  джентльменами,
Эсмонд, - говорил он не раз, - когда Черчилли  еще  был  конюхами".  Он  был
очень высок и даже без каблуков имел шесть футов и три дюйма росту, a  когда
надевал ботфорты, пышный парик и шляпу с пером, так и все  восемь.  "Я  выше
Черчилля ростом, - рассуждал он, бывало, оглядывая себя в  зеркало,  -  и  я
лучше сложен, чем он; правда, если женщинам непременно  нужна  бородавка  на
носу у мужчины,  то  тут  я  ничего  не  могу  поделать;  придется  уступить
первенство Черчиллю". Он постоянно сравнивал свой рост с  ростом  герцога  и
просил друзей сказать, кто из них выше. Будучи навеселе, он нередко пускался
в подобные откровенности, и тогда шутники смеялись и поощряли его, друзья за
него огорчались, льстецы и интриганы всячески его раззадоривали, а доносчики
спешили повторить его слова в штаб-квартире, разжигая вражду  между  великим
полководцем и одним из самых его искусных и доблестных помощников.
     Неприязнь мистера Уэбба к герцогу была очевидна, и не нужно было  долго
беседовать с ним, чтобы в том убедиться; а его супруга, боготворившая своего
генерала, который казался ей еще во  сто  крат  выше  ростом,  прекраснее  и
мужественнее, чем его  сотворила  щедрая  природа,  питала  к  герцогу  ярую
ненависть, какую и подобает верной жене испытывать к врагам своего мужа.  Не
то чтоб его светлость в самом деле  заслуживал  это  название:  мистер  Уэбб
тысячу раз вел о своем начальнике самые нелестные разговоры, а тот неизменно
прощал ему, хотя благодаря стараниям шнырявших повсюду шпионов знал слово  в
слово не только все эти разговоры, но и тысячу других, которых Уабб  никогда
не вел. Но сей великий муж легко прощал; ему свойственно было оставлять  без
внимания и обиды и услуги.
     Если кто-нибудь из детей моих  или  внуков  даст  себе  труд  прочитать
настоящие воспоминания, я не хотел бы, чтоб он составил себе представление о
великом герцоге по этим запискам современника {Эти строки  мемуаров  Эсмонда
написаны на отдельном листке, вложенном между страниц рукописи и  помеченном
1744 г.; по-видимому, это было сделано после того, как Эсмонд узнал о смерти
герцогини.}. Не было человека, которого бы столько превозносили и  порицали,
сколько этого славного воина и государственного деятеля; и поистине не  было
ни одного,  кто  больше  заслуживал  бы  величайшей  похвалы  и  строжайшего
осуждения. Если автор этих  строк  более  склонен  к  последнему,  возможно,
некоторая личная обида может служить тому объяснением.
     Когда Эсмонд явился на утренний прием к генералиссимусу, оказалось, что
его светлость не сохранил ни малейшего воспоминания  об  адъютанте  генерала
Лэмли, и, несмотря на  давнишнее  знакомство  с  роднею  Эсмонда  (и  милорд
Фрэнсис, и виконт, отец Генри, вместе  с  ним  служили  во  Фландрии  и  под
знаменами  герцога  Йоркского),   герцог   Мальборо,   всегда   любезный   и
предупредительный  с  так   называемыми   законными   представителями   родя
Каслвудов, никакого внимания не обратил на  бедного  поручика,  носящего  их
имя. Одно слово ласки  или  одобрения,  один  приветливый  взгляд  могли  бы
переменить мнение Эсмонда об этом великом человеке; и кто знает, быть может,
вместо сатирического изображения, от которого  не  в  силах  удержаться  его
перо, скромный историограф прибавил  бы  еще  один  панегирик  к  числу  уже
существующих. Стоит лишь изменить угол зрения, и величайший подвиг покажется
низостью, подобно тому как великан превращается в пигмея, если  заглянуть  в
подзорную трубу с другого конца. Вы вольны описывать людей и события, но кто
знает,  не  затуманено  ли  ваше   зрение,   надежен   ли   источник   вашей
осведомленности. Пусть бы великий одним приветливым словом  удостоил  малого
(разве не сошел бы он с раззолоченной колесницы, чтоб протянуть руку Лазарю,
одетому в рубище, если бы знал, что Лазарь может  ему  быть  полезен?)  -  и
Эсмонд, не жалея сил, боролся бы за него пером и мечом; но лев в ту пору  не
нуждался в услугах мыши, и наш muscipulus {Мышонок (лат.).} удалился, затаив
в сердце горечь.
     Так или иначе, но молодому джентльмену, который в глазах своих  родичей
и в своих собственных, без сомнения, являлся  законченным  героем,  пришлось
убедиться, что истинный герой дня обращает на него не больше  внимания,  чем
на последнего барабанщика своей  армии.  Вдовствующая  виконтесса,  узнав  о
подобном пренебрежении  к  носителю  имени  Эсмондов,  рассвирепела  и  дала
генеральную баталию  леди  Мальборо  (как  она  упорно  продолжала  называть
герцогиню). Ее  светлость  в  ту  пору  была  смотрительницей  гардероба  ее
величества и одной из первых особ в королевстве (как ее  супруг  -  во  всей
Европе), и упомянутая баталия разыгралась в гостиной королевы.
     Герцогиня в ответ на шумные протесты моей тетки заявила  надменно,  что
она сделала все, что могла, для законной ветви  рода  Эсмондов  и  никто  не
вправе требовать, чтобы она еще заботилась о приблудных  детях,  выросших  в
этом семействе.
     - Приблудных детях, - в  ярости  подхватила  виконтесса,  -  если  ваша
светлость помнит, среди Черчиллей тоже есть приблудные дети,  однако  герцог
Бервик устроен как нельзя лучше.
     - Сударыня, - возразила герцогиня, -  вам  должно  быть  известно,  кто
виноват в том, что в семействе Эсмондов нет таких герцогов, и как случилось,
что планы некоей леди потерпели неудачу.
     Эсмондов приятель, Дик Стиль, в этот день дежуривший при особе  принца,
слышал спор между обеими леди. "И честное слово, Гарри, - говорил он  потом,
- боюсь, что последнее слово осталось не за твоей тетушкой".
     Он не мог удержаться, чтобы сохранить эту историю в  тайне;  в  тот  же
вечер она обошла все кофейни; не прошло  и  месяца,  как  она  появилась  на
страницах "Новостей" под заголовком: "Ответ ее светлости  герцогини  М-лб-ро
придворной даме-папистке, бывшей фаворитке покойного к-ля И-ва",  -  и  была
перепечатана десятком других листков с примечанием, в  котором  указывалось,
что, когда глава семьи, к  которой  принадлежала  упомянутая  дама,  пал  на
дуэли,  "миледи  герцогиня  неусыпным  попечением  добилась  для   вдовы   и
наследника  пенсий  от  щедрот  ее  величества".   Ссора   эта   отнюдь   не
способствовала  служебному  продвижению  Эсмонда  и,  по   правде   сказать,
настолько устыдила его, что он больше не отваживался показаться на  утренних
приемах генералиссимуса.

     За те полтора года, что Эсмонд не видел своей дорогой госпожи, отец ее,
добрый старый декан, успел перейти в лучший мир; он до конца оставался верен
своим убеждениям и, умирая, завещал близким всегда помнить  о  том,  что  их
законный государь - брат королевы, король Иаков  Третий.  Его  кончина  была
возвышающим душу зрелищем, рассказывала его дочь Эсмонду, и, к  немалому  ее
удивлению (так как жил он всегда  очень  бедно),  потом  оказалось,  что  он
оставил ей, своей наследнице, круглую сумму в три тысячи фунтов.
     Это скромное состояние позволило леди Каслвуд, когда  пришло  время  ее
дочери явиться ко двору, вместе с детьми переселиться в Лондон, в нанятый ею
небольшой, но уютный домик в Кенсингтоне,  неподалеку  от  дворца;  здесь  и
нашел своих друзей Эсмонд.
     Что до молодого лорда,  его  университетская  карьера  довольно  быстро
закончилась. Честный Тэшер, его наставник, убедился, что на воспитанника  не
действуют никакие наставления. Милорд занимался одними только проказами;  и,
как это обычно бывает с юнцами, выросшими под домашним кровом,  изощрялся  в
самых необузданных выходках, так что в конце  концов  доктор  Бентли,  новый
ректор Святой Троицы, счел необходимым обратиться к его  матери,  виконтессе
Каслвуд, с письмом, в котором просил изъять молодого джентльмена из учебного
заведения, где он все равно не учится и своим примером только  наносит  вред
другим. И  в  самом  деле,  я  слыхал,  что  по  его  вине  едва  не  сгорел
Невильс-Корт, прекрасный новый флигель нашего колледжа, недавно  выстроенный
сэром Кристофором Реном. Он надавал  тумаков  посланному  проктора,  который
пытался задержать его во время ночных похождений, он устроил званый  обед  в
день рождения принца Уэльского, который приходился на две недели раньше  его
собственного, и два десятка молодых джентльменов, выпив при  открытых  окнах
за здравие короля Иакова,  отправились  гулять  по  университетскому  двору,
распевая роялистские песни и перемежая их возгласами: "Боже, храни  короля",
- так что сам ректор должен был в полночь выйти  из  своей  квартиры,  чтобы
разогнать буйную компанию.
     То был венец всех эскапад милорда,  и  после  этого  преподобный  Томас
Тэшер, убедившись  в  полной  бесполезности  своих  проповедей  и  поучений,
отказался  от  обязанностей  наставника  его  милости,  женился   на   вдове
саутгемптонского пивовара и перевез ее и ее деньги в Каслвуд,  в  пасторский
дом.
     Миледи, будучи сама, как и все  Каслвуды,  убежденной  тори,  не  могла
сердиться на своего сына за то, что он пил здоровье короля Иакова, и,  зная,
быть может, что отказ ни к  чему  не  поведет,  со  вздохом  согласилась  на
желание молодого лорда избрать военную карьеру. Она хотела, чтобы он вступил
в полк, где служил мистер Эсмонд, надеясь в  лице  Гарри  дать  своевольному
юноше советчика и опекуна; но милорд и слышать не  хотел  ни  о  чем,  кроме
гвардии, и в конце концов пришлось выхлопотать для него  назначение  в  полк
герцога Ормонда; Эсмонд, воротясь из бленгеймского похода,  застал  его  уже
офицером в чине поручика.
     Впечатление, которое произвели дети леди Каслвуд, явившись в  обществе,
было поистине необычным, и слава о них быстро разнеслась  по  всему  городу;
общее мнение было, что столь прелестной пары еще никто  не  видал;  в  честь
юной фрейлины лилось вино в каждой таверне; что же  до  милорда,  то  о  его
красоте говорили даже больше, чем о красоте его сестры. Появилось  множество
стихов, посвященных обоим, и, по моде того времени, молодого лорда воспевали
в анакреонтических песенках как нового Батилла. Можно не сомневаться, что он
весьма   благосклонно   внимал   городской   молве   и   с   обычной   своей
непосредственностью и  подкупающим  добродушием  соглашался,  что  он  самый
красивый юноша в Лондоне.
     Если вдовствующую виконтессу ничто не могло заставить признать  красоту
Беатрисы (в чем, я полагаю, она отнюдь не была одинока среди  женской  части
общества), то в молодого лорда она, по собственным ее уверениям, влюбилась с
первого взгляда, и Генри Эсмонд, воротясь в Челси, нашел, что молодой  кузен
далеко обогнал  его  в  расположении  ее  милости.  Уже  одного  рассказа  о
кембриджском тосте в честь короля  было  бы  достаточно,  чтоб  покорить  ее
сердце, заявляла она. "В кого только милый мальчик удался подобной красотой?
- спрашивала она Эсмонда. - Не в отца и уж подавно не в мать. Откуда у  него
такие благородные манеры, такой  совершенный  bel  air?  Эта  провинциальная
вдовушка  из  Уолкота  не  могла  научить  его  ничему  подобному".   Эсмонд
придерживался особого мнения касательно провинциальной вдовушки из  Уолкота,
чья величавая грация и ласковая простота в обхождении  всегда  казались  ему
образцом изящного воспитания, но он  не  стал  спорить  с  теткой  по  этому
поводу. Зато он охотно  вторил,  когда  очарованная  виконтесса  принималась
осыпать похвалами молодого  лорда,  так  как  он  и  сам  не  видывал  юноши
прелестнее  и  пленительнее.  В  Каслвуде  не  столько  было  ума,   сколько
приятности. "На него глядеть - отрада для души, -  говорил,  бывало,  мистер
Стиль, - а смех его оживляет беседу лучше дюжины острот мистера Конгрива,  Я
предпочел бы его в качестве собутыльника мистеру Аддисону и с большей охотой
слушал бы его болтовню, нежели пение Николини. А есть ли кто-нибудь, кто был
бы приятнее милорда Каслвуда во хмелю? Я отдал бы все за  умение  пить  так,
как пьет этот восхитительный юноша (впрочем, кстати сказать, Дик и  сам  был
мастер  выпить,  не  слишком  часто  прибегая  к  передышкам).  Трезвый   он
прелестен; пьяный - попросту неотразим". И, ссылаясь на своего  излюбленного
Шекспира (который вовсе был забыт, покуда Стиль не ввел его снова  в  моду),
Дик сравнивал лорда Каслвуда с принцем Халем,  награждая  при  этом  Эсмонда
именем Пистоля.
     Смотрительница королевского гардероба, первая дама в  Англии  после  ее
величества или даже до ее величества,  если  верить  молве,  -  ни  разу  не
сказала любезного слова Беатрисе, хотя и выхлопотала ей место  фрейлины  при
дворе, но зато к брату ее  она  мгновенно  прониклась  расположением.  Когда
молодой Каслвуд, только что нарядившийся  в  военный  мундир  и  похожий  на
принца из волшебной сказки,  явился  засвидетельствовать  свое  почтение  ее
светлости, она с минуту молча глядела на молодого человека, покрасневшего от
смущения, затем, разразившись слезами, обняла его и поцеловала в присутствии
дочерей и приближенных. "Он был  другом  моего  мальчика,  -  говорила  она,
сдерживая рыдания. - Мой Блэндфорд мог быть теперь таким". Ввиду столь явных
знаков  расположения  герцогини  все  поняли,  что  карьера  молодого  лорда
обеспечена, и люди стали льнуть  к  фавориту  фаворитки,  отчего  тщеславие,
добродушие и веселость последнего еще возросли.
     Меж тем госпожа Беатриса, в  свою  очередь,  одерживала  многочисленные
победы, и среди побежденных  был  некий  скромный  джентльмен,  которого  ее
прелестные глазки простр