встретил свою дорогую госпожу на  пути  из
церкви после утренней службы. В руках у нее  был  молитвенник,  который  она
никогда не давала нести лакею, как то было принято у других; и  для  Эсмонда
не составило труда угадать, какому занятию она только  что  предавалась.  Он
велел кучеру остановить лошадей и соскочил в то самое мгновение,  когда  она
оглянулась. Голову ее прикрывал обычный капор; завидя  Эсмонда,  она  сильно
побледнела. Прикосновение ее нежной маленькой ручки к его груди словно влило
в него силы. Несколько минут спустя они были у ворот дома ее милости, а  еще
через миг вошли в дом.
     С грустной и ласковой улыбкой она взяла его руку и поцеловала.
     - Вы были очень больны, дорогой мой Генри; вы еще совсем слабы на  вид,
- сказала она.
     И в самом деле, полковник смахивал на привидение, с той лишь  разницей,
что привидениям несвойственно сиять от радости.  А  у  Эсмонда  всегда  душа
радовалась, когда он возвращался к своей дорогой госпоже после разлуки, да и
когда бы он ни смотрел на ее доброе, нежное лицо.
     - Я затем и приехал, чтобы меня выходили родные, - сказал он. - Если  б
не заботы Фрэнка, мне бы, пожалуй, вовсе не оправиться после той раны.
     - Бедный Фрэнк, милый Фрэнк! - сказала мать юноши. - Оставайтесь всегда
добры к нему, милорд, - продолжала она. - Бедный мальчик не знает  ничего  о
своей вине перед вами.
     - Милорд! - воскликнул полковник Эсмонд.  -  Что  это  значит,  дорогая
леди?
     - Я не леди, - возразила она. - Я просто Рэйчел Эсмонд, вдова  Фрэнсиса
Эсмонда, милорд. Я не имею права на этот титул.  Лучше  бы  нам  никогда  не
отнимать его у того, кому он по праву принадлежит. Но мы  сделали  все,  что
могли, Генри; мы сделали все, что  могли;  и  покойный  милорд,  и  я...  то
есть...
     - Кто рассказал вам, дорогая леди? - спросил полковник.
     - Разве вы не получили моего письма? Я написала вам в Монс  тотчас  же,
как только узнала обо всем, - сказала леди Эсмонд.
     - Но от кого же? - снова спросил полковник Эсмонд, и  тут  его  дорогая
госпожа поведала ему, как вдовствующая виконтесса, лежа  на  смертном  одре,
послала за ней и передала ей в наследство эту печальную тайну.
     - Это было очень дурно со стороны виконтессы, - сказала леди Эсмонд,  -
так долго знать и скрывать истину от меня. "Сестрица Рейчел, сказала она,  -
и Эсмондова госпожа не могла удержаться от  улыбки,  повествуя  об  этом,  -
сестрица Рэйчел, воскликнула виконтесса, я послала за вами, потому что врачи
опасаются, как бы я не умерла от этой дизентерии, и я  хочу  облегчить  свою
душу от тяжкого бремени, которое на ней лежит. Вы не рождены  для  блеска  и
почета, вы  всегда  были  незначительным  созданием,  и  потому  то,  что  я
собираюсь открыть вам, не будет ударом для вас. Знайте же, сестрица  Рэйчел,
что свой дом, серебро и мебель, а также три тысячи фунтов звонкой монетой  и
бриллианты, подаренные мне моим святым и обожаемым государем, ныне  покойным
королем Иаковом, я завещаю милорду виконту Каслвуду".
     "Моему Фрэнку? - переспросила леди Каслвуд. - А я надеялась, что..."
     "Виконту  Каслвуду,  моя  дорогая,  виконту  Каслвуду,  барону  Эсмонду
Шендону в Ирландии, графу и маркизу Эсмонду, согласно патенту,  данному  его
величеством королем Иаковом Вторым покойному маркизу, моему супругу,  ибо  я
по праву - маркиза Эсмонд перед богом и людьми".
     "А бедному Гарри вы совсем  ничего  не  оставите,  дорогая  маркиза?  -
спросила  леди  Каслвуд  (все  это  она  пересказала  мне   впоследствии   с
добродушным лукавством, несравненным по своей прелести; я же записываю здесь
ее рассказ во всех подробностях, чтобы уже более к нему не возвращаться).  -
Бедному Гарри вы совсем ничего не оставите?" - спросила моя дорогая госпожа.
(Вы ведь знаете, Генри, - сказала она мне со своей  ласковой  улыбкой,  -  я
всегда жалела Исава и была на его стороне, хоть  мой  отец  усердно  пытался
переубедить меня.)
     "Бедному Гарри! - отозвалась старуха. - Ах, так вы хлопочете  о  бедном
Гарри (кхе-кхе, подайте-ка мне мои капли, сестрица). Ну, что ж,  моя  милая,
раз уж вы так желаете добра бедному Гарри, то да будет вам известно,  что  с
самого тысяча шестьсот девяностого года, после сражения на Бойне, в  котором
принц Оранский разбил своего государя и  отца,  за  каковое  преступление  и
горит ныне на вечном огне (кхе-кхе), Генри Эсмонд был и есть законный маркиз
Эсмонд и граф Каслвуд в Соединенном Королевстве,  а  также  барон  и  виконт
Каслвуд Шендон в Ирландии и баронет, и его  старший  сын  будет  именоваться
графом Каслвудом, хе-хе! Что вы на это скажете, моя милая?"
     "Боже правый! Когда вы  узнали  об  этом?"  -  вскричала  младшая  леди
(полагая, быть может, что престарелая маркиза тронулась в рассудке).
     "Супруг  мой  до  своего  обращения  вел  образ   жизни   распутный   и
недостойный, - продолжала умирающая грешница. - Находясь в  Нидерландах,  он
соблазнил дочку одного ткача и в довершение низости еще  обвенчался  с  нею.
Потом он воротился на родину и женился  на  мне,  бедняжке,  юном,  невинном
создании. (Как вам известно, Гарри, ей в ту пору уже  перевалило  за  сорок;
что же до ее невинности...) Ну вот, - продолжала она, - я  узнала  о  низком
поступке милорда лишь три года спустя после нашей свадьбы;  и  когда  смерть
похитила наше бедное дитя, я  решила  исправить  дело:  прослышав,  что  той
несчастной уже более нет в живых, я тотчас же заставила патера  Холта  вновь
повенчать нас в Каслвудской церкви. И вот однажды, когда я лежала  в  тяжком
недуге, который был следствием другого жестокого  разочарования,  постигшего
меня в ту пору, Холт рассказал мне о том, что у милорда есть сын, родившийся
еще до нашего брака, и что он отдан на  воспитание  здесь,  в  Англии,  и  я
согласилась взять мальчишку в Каслвуд. Чудной это  был  ребенок,  когда  его
привезли к нам, настоящий маленький меланхолик!
     Мы хотели сделать из него священника и  так  его  к  тому  и  готовили,
покуда вы не совратили его с пути, дурная вы женщина! У меня меж  тем  вновь
появилась надежда подарить наследника моему лорду, но в это самое время долг
призвал его в Ирландию, где он и погиб на берегу Войны, сражаясь  за  своего
короля.
     К вашему мужу я не питала особого расположения, моя милая,  так  как  в
свое время он изменил мне самым коварным образом; и я  полагала,  что,  если
мне вновь суждено обмануться в своих надеждах, я успею объявить единственным
законным наследником ткачихина  сына.  Однако  случилось  так,  что  я  была
схвачена и заключена в тюрьму, и ваш муж так благородно поступил со  мною  -
хлопотал и сам и через друзей, все свое  влияние  употребляя  на  то,  чтобы
добиться моего освобождения, - что сердце мое смягчилось, да к тому же и мой
духовник советовал мне хранить молчание; по его словам, для нашего дела было
лучше оставить титул за тогдашним виконтом, вашим покойным  мужем,  ибо  тем
самым будет обеспечена его верность королю. И это было правильно, потому что
за год до смерти вашего мужа, когда он захотел поступить на службу к  принцу
Оранскому, мистер Холт отправился к нему и открыл ему всю истину и  заставил
его раздобыть крупную сумму денег для его величества и прочно втянул  его  в
ряды защитников правого дела, так что мы могли не сомневаться, что он  будет
с нами, когда придет час напасть на узурпатора. Потом он внезапно  погиб;  и
тут мы хотели было объявить обо всем. Но было решено, что  для  дела  короля
лучше, чтобы титулом владела младшая ветвь рода; а во имя  этого  дела,  моя
милая, для Каслвудов любая жертва легка.
     Что до полковника Эсмонда, он уже знает все (и тут, Гарри, она поведала
мне о том, что произошло у смертного  одра  моего  дорогого  супруга).  Хотя
титул принадлежит ему, он не намерен притязать  на  него.  Мне  легче  будет
умереть, зная, что вам известна истина, моя милая. Итак, покуда полковник не
предъявил своих прав, ваш сын - законный виконт Каслвуд".
     Такова была суть признаний вдовствующей виконтессы. Декан Эттербери, по
словам леди Каслвуд, также знал все,  и  Эсмонд  сразу  понял,  откуда,  ибо
мистер Эттербери был тем самым священником, которого призвал его господин  в
свой последний час; и когда леди Каслвуд пожелала тотчас же написать сыну  и
открыть ему истину, декан дал ей совет написать прежде полковнику Эсмонду  и
ожидать от него решения, которому должны беспрекословно  подчиниться  прочие
члены семьи.
     -  Неужели  моя  дорогая  госпожа  сомневается  в  чем-либо?  -  сказал
полковник.
     - Вы теперь глава дома, Гарри, и вам решать.
     - Я решил еще двенадцать лет назад, у  смертного  одра  моего  дорогого
лорда, - сказал полковник Эсмонд. - Дети ничего не должны знать. Титул будет
носить Фрэнк, а после него его наследники. Он ему принадлежит  по  праву;  у
меня ведь нет даже  доказательств  законности  брака  моих  родителей,  хотя
милорд  и  говорил  мне  перед  смертью,  что  патер   Холт   привозил   эти
доказательства в Каслвуд. Но я не искал их и тогда, когда был в Брюсселе.  Я
лишь побывал на могиле бедной моей матери на монастырском кладбище.  Что  ей
теперь до всего этого? Никакой суд на основании  одних  лишь  моих  слов  не
лишит милорда виконта его прав, с тем чтобы передать их мне. Пусть  я  глава
рода, дорогая леди, но виконтом Каслвудом остается Фрэнк. И я скорее уйду  в
монахи или уеду в Америку, нежели решусь смутить его покой.
     Когда он договорил эти слова, обращенные к той, ради кого он всегда был
готов на любую жертву ж охотно расстался бы даже с жизнью, кроткое  создание
бросилось  перед  ним  на  колени,  целуя  его  руки  в   страстном   порыве
благодарности и любви, и сердце его растаяло и  преисполнилось  гордостью  и
счастьем оттого, что бог послал ему случай явить всю силу своей любви к  ней
и хотя столь малой жертвой доказать ее. Нет большего счастья  в  жизни,  чем
возможность делать добро и дарить радость тем,, кого любишь, и ни  богатства
и титулы, ни сбывшиеся честолюбивые или тщеславные мечты не  могли  бы  дать
Эсмонду ту радость, которую он испытывал при мысли, что может сделать  нечто
для блага своих лучших и самых дорогих друзей.
     - Святая, прекрасная женщина, -  сказал  он,  -  чистая  душа,  которой
столько пришлось выстрадать в жизни и которая подарила бедного, заброшенного
сироту сокровищем своей любви. Это я, а не вы, должен  пасть  на  колени;  я
должен возблагодарить судьбу за то, что мне  дано  сделать  вас  счастливой.
Разве у меня есть иная, лучшая цель? Благословен  будь  господь,  даровавший
мне возможность служить вам! Что мне все блага  мира  по  сравнению  с  этим
благом?
     - Не трогайте меня, - сказала  она  каким-то  странным  голосом,  когда
Эсмонд наклонился, чтобы поднять ее. - Позвольте мне  остаться  на  коленях,
да, да, и на коленях боготворить вас.

     Дело, в котором ходатаем являлся полковник Эсмонд, не могло не решиться
в его пользу у столь пристрастного судьи, каким, по собственному  признанию,
была леди Каслвуд; и потому для него не составило особого труда примирить ее
с известием, им привезенным, о женитьбе ее  сына,  на  иностранке  и  притом
папистке. Госпожа  Эсмонда  никогда  не  доходила  до  той  враждебности  по
отношению  к  католичеству,  которая  не   в   диковинку   была   среди   ее
соотечественников;  она  считала,  что  наша  религия,  бесспорно,  является
ответвлением католической, но что на главном  стволе,  который  представляла
собой Римская церковь, немало привилось всяких извращений  (она  удивительно
хорошо для женщины разбиралась в этих богословских  спорах  благодаря  тому,
что еще  девушкою  заменяла  секретаря  покойному  декану,  своему  отцу,  и
записывала многие из его проповедей под диктовку); и если Фрэнк выбрал  себе
жену,  принадлежащую   к   южно-европейской   церкви,   как   она   называла
католичество, то это не причина, чтобы ей  не  признать  своей  невестки.  А
потому  она  тотчас  же  написала   вновь   обретенной   дочке   прелестное,
трогательное письмо (таким его нашел  Эсмонд,  которому  оно  было  показано
перед отправлением), где лишь легкая тень неодобрения  сквозила  в  ласковых
упреках сыну за то, что он  не  испросил  хотя  бы  письменно  благословения
любящей матери на тот шаг,  который  готовился  совершить.  Каслвуд  отлично
знает - так она писала сыну, - что она никогда не отказывала ему ни  в  чем,
что только зависело от ее воли,  и  едва  ли  стала  бы  противиться  браку,
который, как она надеется, составит его счастье и удержит его  от  всяческих
безрассудств, до сих пор доставлявших ей немало тревог;  далее  она  просила
его поскорей вернуться и водвориться в своем  родовом  Каслвуде  ("Это  и  в
самом деле его родовое гнездо, - сказала она полковнику Эсмонду, - но он над
ним господин только благодаря вашему самоотвержению") и принять от нее отчет
за те десять лет, что она управляла всем по причине  его  несовершеннолетия.
Неусыпным  попечением  и  бережливостью  она  достигла  того,  что  поместье
находилось ныне в лучшем состоянии, чем когда-либо со времени  парламентских
войн, и милорд  являлся  обладателем  небольшого,  но  твердого  дохода,  не
обремененного долгами, как то  было  при  его  расточительном  отце.  "Боюсь
только, - сказала она, - что я сберегла моему сыну имение, но зато  утратила
в значительной мере свое влияние на него". И так оно в самом  деле  и  было.
Дочь миледи постоянно жаловалась, что мать все делает для Фрэнка, а для  нее
ничего; сам же Фрэнк был недоволен простым непритязательным укладом жизни  в
Уолкоте, где он воспитывался скорей как сын бедного священника,  нежели  как
молодой дворянин, призванный играть некоторую роль  в  свете.  Должно  быть,
именно этот пробел в его воспитании побудил его столь жадно  наброситься  на
жизненные удовольствия, как только он получил к ним доступ; и он  не  первый
юноша, испорченный чрезмерно ласковой заботой женщин. Нет лучшей  школы  для
детей, больших и малых, нежели общество тех, кто  по  своему  положению  или
природным   качествам   превосходит   их;   это   помогает   избавиться   от
преувеличенной самоуверенности, свойственной растущим в одиночестве.
     Но подобно тому, как неисправимый мот, составляя  для  друзей  перечень
своих  долгов,  никогда  не  сделает  его  полным  и  уж  непременно   утаит
какой-нибудь чудовищный счет, которого не смеет перед ними обнаружить, так и
у бедняги Фрэнка осталось на  совести  еще  одно  весьма  важное  признание,
которым он не решался ошеломить свою мать в первом  письме.  Быть  может,  у
Эсмонда и возникли кое-какие опасения после этого письма, ибо он знал, в чьи
руки попал молодой виконт; но каковы бы ни были эти опасения, он  их  хранил
про себя, не желая смущать свою госпожу тревогой,  которая  могла  оказаться
безосновательной.
     Однако же с обратной брюссельской почтой  от  Фрэнка  прибыло  ответное
послание, написанное им вкупе с супругою, которая  в  правописании  была  не
сильней молодого повесы, доставшегося ей в мужья, и полное изъявление любви,
благодарности и сыновнего почтения к  вдовствующей  виконтессе,  как  теперь
величали мою бедную госпожу; письмо это было прочтено  на  семейном  совете,
состоявшем из виконтессы, госпожи Беатрисы и  автора  этих  записок,  и  все
нашли его вульгарным - прекрасная фрейлина во всеуслышание, а остальные двое
мысленно. Но вместе с ним прибыло еще другое, адресованное лично  полковнику
Эсмонду и содержавшее новое нелегкое поручение, выполнить которое  полковник
должен был при первом удобном случае: именно  сообщить  о  том,  что  Фрэнк,
"следуя увещаниям мистера Холта, настояниям милой Клотильды и  воле  неба  и
святых, - как степенно писал милорд, - почел за благо переменить  религию  и
быть принятым в лоно той церкви, к которой принадлежит его государь,  многие
из его родичей и большинство  цивилизованного  мира".  Письмо  заканчивалось
припиской, вдохновителя которой  Эсмонд  без  труда  угадал,  ибо  она  явно
отдавала духом иезуитской коллегии и была написана так, как  бедному  Фрэнку
несвойственно было ни  думать,  ни  писать;  в  ней  его  милость  напоминал
полковнику Эсмонду о том, что и он по рождению принадлежит к той же  церкви,
а также обещал матери  и  сестре  (поистине  неоценимая  услуга!)  неустанно
молиться всем святым об их обращении в истинную веру.
     Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие в тайне,  он  бы  не
смог,  ибо  день  или  два  спустя  после  получения  упомянутого  письма  в
"Почтальоне" и других печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где
говорилось,  что  "молодой  ирландский  лорд  виконт  К-слв-д,  только   что
достигший совершеннолетия и весьма  отличившийся  в  последних  кампаниях  в
качестве адьютанта его светлости герцога Мальборо, объявил о своем  переходе
в папистскую веру и недавно участвовал в  церковной  процессии,  шествуя  по
улицам Брюсселя босиком, с восковою свечой в руке".  Честь  этого  обращения
принадлежала, по словам "Почтальона", знаменитому патеру Холту, который  был
деятельным агентом якобитов во  время  последнего  царствования,  однако  же
покойный король Вильгельм неоднократно прощал ему все вины.
     Насколько  леди  Каслвуд  была  подавлена  этим  известием,   настолько
Беатриса вознегодовала.
     - Ну, маменька, - говорила она, - никогда больше Каслвуд не  будет  для
нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут
подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный  дедушка  -  все  их
проповеди пропали для моего  братца  даром.  Говорила  я  вам,  что  вы  его
заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как  он
покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас  водит  за  нос  и  что
подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу  всю  их
породу, - сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, - да, да, все равно, носят
ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть
тут один противный ирландец, который не  пропускает  ни  одного  воскресного
приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы  за
ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану,  тогда  бы  вы
узнали, что такое священники. Все они на  один  покрой,  что  епископы,  что
бонзы или индийские факиры. Все хотят  одного  -  властвовать,  и  для  того
запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а  мы  еще  преклоняем
перед  ними  колени,  испрашивая  благословения.  И   все   они   интриганы,
корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними
не угонится ни  один  придворный  сплетник,  ни  одна  самая  злющая  старая
кумушка. Недавно я  слышала,  как  этот  мистер  Свифт  высмеивал  храбрость
герцога Мальборо. Он,  этот  дублинский  мужлан,  осмеливается  на  подобную
дерзость потому только, что его светлость теперь не в  фаворе;  а  все  лишь
затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы  подольститься  к
миссис Мэшем. Говорят, у  Ганноверского  курфюрста  целая  куча  любовниц  в
Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все  епископы  и
мистер Свифт, который метит  в  епископы,  точно  так  же  будут  льстить  и
прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела  мне  их  напускная
святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я  бы  охотно  уехала  в
такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась  бы  квакершей,  чтоб
избавиться от них раз  и  навсегда,  непременно  сделалась  бы,  только  вот
квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня  слишком  стройный,  чтобы
прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? - И она  оглядела  себя  в
зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире.
     - Это я для того так напустилась на священников, - говорила мне позднее
госпожа Беатриса, - чтобы отвлечь бедняжку маменьку от  печальны