видом повелителя, при виде чего отец разражался хохотом, а мать нежно
журила его. Среди его приближенных был сын стряпухи, двое детей дровосека, и
даже пятнадцатилетний верзила, сын привратника, терпел от него  колотушки  и
исполнял его приказания.  Доктор  Тэшер  называл  его  молодым  джентльменом
воинственного склада; Эсмонду же, который,  будучи  восемью  годами  старше,
исполнял при нем роль наставника, подчас очень нелегко бывало сдерживаться и
добиваться  послушания   от   своего   упрямого   маленького   господина   и
родственника.
     Первые годы,  последовавшие  за  бедствием,  которое  похитило  у  леди
Каслвуд некоторую - совсем ничтожную - долю красоты и вместе  с  нею  сердце
беспечного супруга (сказать по правде, миледи пришлось убедиться не только в
том, что ее царствование  окончилось,  но  и  в  том,  что  ей  уже  найдена
преемница, высокородная принцесса с подмостков "Друри-Лейн", которую  милорд
поселил в городке за восемь миль от Каслвуда  и  к  которой  постоянно  туда
ездил - pudet haec  opprobria  dicere  nobis  {Нам  стыд  оскорбленье  такое
(лат.).}), ознаменовались глубокой переменой в ее душе; после долгой борьбы,
которую она таила в себе, никому не выдавая, так что  виновник  перенесенных
ею страданий и не подозревал ничего, она достигла состояния,  какое  не  так
еще давно, до начала ее несчастий, едва ли показалось бы ей возможным.
     За это время она постарела,  как  всегда  бывает  с  людьми,  молчаливо
терпящими страдания души, и узнала многое, о  чем  не  догадывалась  прежде.
Горе, жестокий наставник, помогло ей одолеть эту науку. Всего лишь два  года
назад она, мать двух детей и сама еще дитя, видела в своем супруге  бога,  в
его словах - закон, в его улыбке - солнечный свет; к его пустой  и  праздной
болтовне прислушивалась так, словно  это  был  голос  вещей  мудрости,  и  с
рабской преданностью исполняла все его прихоти и желания.  Она  была  первой
служанкой милорда и фанатичной жрицей его. Есть женщины,  которые  идут  еще
дальше и готовы стерпеть не только пренебрежение, но и прямую неверность, но
тут смирение изменило миледи. Дух ее  возмутился  и  отказался  повиноваться
далее. Сначала ей пришлось втайне испытать всю горечь  утраты  возлюбленного
супруга; затем, все глубже  проникая  в  истину,  убедиться,  что  божество,
которому она  поклонялась,  было  лишь  грубо  размалеванным  идолом;  затем
молчаливо  признать,  что  из  них  двоих  достойнейший  не  господин  ее  и
повелитель, но  она  сама,  что  она  превосходит  его  во  многом,  что  ей
свойственны мысли, которые не уместились бы у него  в  голове;  что  дух  ее
свободен, хоть она и связана неразрывными узами, и  что  отныне  ей,  как  и
большинству людей (исключая немногих  счастливцев),  предстоит  нести  бремя
жизни в одиночестве. Сидя в кресле за столом, как обычно,  напротив  миледи,
милорд, багровый от вина, отпускал свои шутки, смеялся раскатистым смехом  и
не подозревал, что эта замкнутая, холодная леди со  сдержанными  манерами  и
потупленным взором во  много  раз  лучше  и  достойнее  его.  Порой,  будучи
навеселе, он подшучивал над ее холодностью. "Миледи ушла, разрази меня  бог,
можно выпить еще бутылочку", - вошло  у  него  в  поговорку.  Он  не  привык
скрывать свои мысли, каковы бы они ни были. Слова и поступки милорда ни  для
кого  не  представляли  тайны.  Его  прекрасная  Розамонда  не  пряталась  в
лабиринте, подобно героине оперы мистера Аддисона, но открыто разгуливала по
всему городу, густо накрашенная и с целой свитой пьяных  бездельников.  Если
бы леди Каслвуд помышляла о мести, она без труда  нашла  бы  дорогу  к  дому
своей соперницы; и явись она к ней с кинжалом или ядом, была  бы  немедленно
обращена  в  бегство  потоком  отборной  рыночной  брани,  которая  у  нашей
прелестницы всегда была наготове.
     Между тем, как уже было сказано, для  Гарри  Эсмонда  нежное  лицо  его
благодетельницы ничуть не утеряло своей прелести. Она по-прежнему  встречала
его самыми ласковыми взорами и улыбками, - быть может, не столь радостными и
простодушными, как улыбки миледи в ту пору, когда  леди  Каслвуд,  сама  еще
дитя, резвилась со своими детьми, не думая  ни  о  чем,  кроме  угождения  и
послушания супругу; но следствием всех ее горестей и  забот,  -  как  бывает
всегда, если подобные испытания выпадают на долю чувствительного  сердца,  -
явились мысли и качества, которые бы в ней не пробудились, если б  несчастья
не дали к тому толчка. Поистине отцом того, что есть в нас доброго, зачастую
является случай. Так, неловкие пальцы и нехитрые орудия  узника  вырезают  и
обтачивают изящнейшие безделушки;  и  они  же  роют  удивительной  сложности
подземные ходы, проделывают лазейки в каменных стенах, перепиливают  кандалы
и железные решетки; несчастью свойственно пробуждать хитроумие, выносливость
и силу духа там, где подобные добродетели никогда бы не проявились, если  бы
того не потребовали обстоятельства.
     - Должно быть, это уже после того, как Язон покинул  Медею,  она  стала
великой  волшебницей  и  ученой  женой,  -  сказала  однажды  леди  Каслвуд,
улыбнувшись юному Эсмонду, который читал ей вслух перевод  нескольких  строк
из Еврипида.
     - И силой своих заклинаний, - добавил юный книжник, - она могла  гасить
звезды в небе и не могла лишь заставить Язона вернуться к ней.
     - Что вы хотите сказать? - весьма сердито спросила миледи.
     - Лишь только то, что мне довелось читать в книгах, - отвечал Гарри.  -
Откуда мне знать о подобных делах? Я и женщин в жизни не видывал, кроме вас,
маленькой Беатрисы, жены пастора и прежней  моей  госпожи  да  еще  служанок
вашей милости.
     - Люди, которые написали эти  книги,  -  сказала  миледи,  -  все  ваши
Горации, Овидии и Вергилии, насколько я могу  судить,  думали  о  нас  очень
дурно, а все  герои,  о  которых  они  писали,  поступали  с  нами  попросту
бессовестно. Мы всегда были  рабынями,  даже  теперь,  так  как  все  законы
по-прежнему пишутся вами, все проповеди толкуют о том, что  достойнейшая  из
женщин - та, которая с улыбкой несет свои оковы. Как жаль,  что  у  нас  нет
монастырей; мы с Беатрисой непременно постриглись  бы  в  монахини  и  мирно
коротали свои дни вдали от вас.
     - А разве монахини не рабыни? - спросил Эсмонд.
     - По крайней мере, в монастыре, если женщина влачит цепи рабства, этого
никто не видит. Труд ее не выставлен напоказ глумливым ротозеям, и если  она
страдает, то страдает в уединении. Но вот и  милорд  возвращается  с  охоты.
Уберите книги. Милорд не любит,  когда  они  попадаются  ему  на  глаза.  На
сегодня хватит, господин учитель. - И, с улыбкой присев  перед  ним,  миледи
кончила беседу.
     Меж тем на долю  "господина  учителя",  как  называла  Эсмонда  миледи,
приходилось теперь в  Каслвудском  замке  немало  дела.  У  него  было  трое
учеников - двое детей и  миледи,  которая  постоянно  присутствовала  на  их
уроках; кроме того, на  его  обязанности  лежало  писать  письма  милорда  и
приводить в порядок его счета,  когда  удавалось  добыть  их  от  беспечного
покровителя Гарри.
     Двое младших его учеников были не слишком прилежны, и так как миледи  и
слышать не хотела о мерах внушения, которые были в  ходу  в  то  время,  сын
милорда учился лишь столько, сколько хотел, что составляло весьма немного, и
до конца своей жизни дальше нескольких стихов из Вергилия не пошел.  Госпожа
Беатриса еще в самом нежном  возрасте  без  труда  болтала  по-французски  и
премило пела; но то была наука ее матери, а не  Гарри  Эсмонда,  который  не
отличил бы "Зеленых рукавов"  от  "Лиллабуллеро",  хотя  для  него  не  было
наслаждения больше, чем слушать пение обеих леди. Он помнит еще сейчас (да и
забудет ли когда-нибудь?) эти тихие летние вечера - две золотистые  головки,
склоненные над нотным листом, руку  матери  и  детскую  ручонку,  отбивающие
такт, согласное звучание двух голосов.
     Но если дети были  порядком  ленивы,  то  тем  удивительнее  рвение,  с
которым мать училась всему, что могла перенять у своего юного наставника, и,
в свою очередь, сама учила его. Природа наделила ее счастливым  даром  -  ей
дано было проникать в тайную прелесть и скрытую красоту  книг,  особенно  же
стихов, подобно тому, как, гуляя в поле, она умела находить  самые  красивые
цветы и составлять из них лучшие букеты. Чувство, а не разум  руководило  ее
критическими суждениями, делая ее тонким истолкователем  книг,  которые  они
читали вместе; и быть может, в жизни Эсмонда не было часов  прекрасней  тех,
которые он провел в обществе своей доброй госпожи и ее детей.
     Однако этим счастливым дням не суждено было продлиться, и леди  Каслвуд
собственной волей положила им конец. Случилось так, что на Рождестве,  когда
Гарри Эсмонду шел уже семнадцатый  год,  воротился  из  Лондона  его  старый
приятель, соперник и  друг  Том  Тэшер,  рослый,  крепкий,  румяный  детина,
который только что окончил школу и готовился поступить в колледж, в  надежде
на стипендию и на успешную церковную карьеру  впоследствии.  У  Тома  Тэшера
только и разговора было, что  о  Кембридже;  и  мальчики  по  старой  дружбе
принялись испытывать  друг  друга  в  приобретенных  познаниях.  Том,  кроме
латыни,  которой  он  был  большой  знаток,  изучил  немного   греческий   и
древнееврейский  языки,  а   также   усердно   занимался   математикой   под
руководством своего отца, весьма сведущего в этой науке, вовсе  не  знакомой
Эсмонду; последний к тому же не умел так хорошо писать по-латыни,  как  Том,
хотя говорил на этом языке  лучше  него,  ибо  не  забыл  еще  науку  своего
любимого друга, католического патера;  память  последнего  была  по-прежнему
дорога мальчику, до сих пор продолжавшему читать его книги и чистить  шпаги,
хранившиеся в тайнике, который патер показал ему в ту памятную  ночь,  и  не
раз, сидя вечером в своей  комнате,  прежде  принадлежавшей  капеллану,  над
книгами, стихами и всяческим  вздором,  занимавшим  тогда  его  воображение,
мальчик поднимал глаза к окну, словно в надежде, что вот-вот оно отворится и
добрый патер войдет в комнату. Он, точно сон, возник в жизни Гарри  и  вновь
исчез из нее; если б не оружие и книги, мальчику могло бы показаться, что он
существовал лишь в его воображении, да еще если б не  два  письма  от  него;
одно было ласковое и полное наставлений; в другом, полученном  вскоре  после
того, как хекстонский епископ конфирмовал мальчика, патер  Холт  скорбел  об
его отступничестве. Но Гарри Эсмонд был теперь  настолько  убежден  в  своей
правоте и почитал себя таким опытным казуистом, что  готов  был  вступить  в
спор с самим патером, а может быть, даже надеялся обратить его.
     Желая повлиять на религиозные убеждения своего  юного  питомца,  добрая
госпожа Эсмонда обратилась за помощью к отцовской библиотеке; старый  декан,
ветеран религиозных распрей времен покойного короля, отвоевавшись, сложил на
полки ненужное более полемическое оружие. Теперь он охотно  извлек  его  для
пользы юного Эсмонда и даже удостоил последнего своих личных  наставлений  и
поучений.  Не  требовалось,  впрочем,  особого  красноречия,  чтобы  убедить
мальчика верить в то, во что верила его любимая госпожа.  И  добрый  старик,
отказавшийся присягнуть новому  королю,  приписывал  себе  честь  обращения,
которое на самом деле совершилось благодаря куда более нежному и прекрасному
миссионеру.
     Под ласковым руководством ее милости  (на  милорда  эти  чтения  обычно
нагоняли  сон)  Эсмонд  прочитал  множество  фолиантов,  содержащих  писания
знаменитых английских богословов минувшего века,  познакомился  с  Уэйком  и
Шерлоком, с Патриком и Стиллингфлитом. Его милая госпожа никогда не уставала
слушать или читать,  сопровождая  текст  пояснениями,  без  труда  направляя
внимание своего ученика на те вопросы, которые больше  всего  привлекали  ее
воображение или тревожили ее ум. После смерти отца  миледи  стала  допускать
несколько большую терпимость в выборе книг и авторов, нежели  ортодоксальный
в вопросах богословия декан; и так как излюбленные им авторы  обращались  по
преимуществу к  силе  традиции  и  рассудку  своих  читателей,  а  не  к  их
воображению или страстям, то произведения епископа Тэйлора  и  даже  мистера
Бакстера и мистера Лоу встречали в леди Каслвуд  больше  сочувствия,  нежели
суровые творения наших великих богословов.
     Впоследствии, будучи в университете, Эсмонд вернулся к этим спорам,  но
уже совсем на иных основаниях; это было тогда, когда его покровители решили,
что он должен избрать духовную карьеру. Однако, хотя подобное призвание было
очень по сердцу его госпоже, сам он, в сущности, всегда был далек  от  него.
После того как  улегся  в  нем  первый  пыл  наивного  религиозного  рвения,
внушенного любимым наставником-иезуитом, вопросы  умозрительного  богословия
стали занимать очень немного места в мыслях  молодого  человека.  Когда  его
детскую веру поколебали, а его святых и мучеников развенчали в  его  глазах,
представив их чем-то недалеко ушедшим от богов Олимпа, религия сделалась для
него  скорее  привычкой,  нежели  потребностью;  он  так  же  решил   надеть
пасторское платье и белый воротник, как и другие надевают панцырь и ботфорты
или же садятся за конторку купца, руководясь при этом не столько собственным
выбором, сколько необходимостью и  долгом  послушания  старшим.  Во  времена
мистера Эсмонда университеты полны  были  подобных  молодых  людей,  которые
чувствовали не больше призвания к духовной карьере, нежели он сам.
     Когда Томас Тэшер уехал, юным Эсмондом овладело немалое беспокойство  и
грусть, о причине которых - хоть он и не говорил о том ни слова - добрая его
госпожа, должно быть, догадалась; ибо вскоре после того она показала, что не
только понимает, чем вызвана меланхолия Гарри, но и знает,  как  ее  лечить.
Для нее было обычным делом незаметно наблюдать за теми, к кому привязывал ее
долг или чувство, предупреждая или  исполняя  их  желания  там,  где  только
возможно. Ей свойственно было от природы постоянно думать  о  добре,  втайне
измышлять благие  дела  и  всячески  изощряться  в  заботах  об  окружающих.
Подобную доброту мы склонны принимать как должное; Марии,  целебными  мазями
растирающие наши ноги, редко слышат слова благодарности.  Некоторые  из  нас
вовсе  не  замечают  этого  служения,  и  оно   не   встречает   не   только
признательности, но даже признания; другие  вспоминают  о  нем  многие  годы
спустя, когда нежные заботы, расточавшиеся нам, остались далеко позади и  мы
лишь запоздалыми слезами можем заплатить свой долг. Тогда нам  вновь  звучит
позабытый ласковый голос, и кроткие взгляды сияют из глубины былого -  такие
лучезарные и ясные! Такие бесконечно желанные!  -  а  все  оттого,  что  они
недосягаемы для нас; как праздничная  музыка  за  тюремной  стеной  или  луч
солнца в решетчатом окне,  особенно  дорогие  нам  потому,  что  к  ним  нет
доступа, особенно яркие потому, что вокруг мрак и  одиночество,  от  которых
некуда уйти.
     Если от леди Каслвуд не  укрылось  уныние,  овладевшее  Гарри  Эсмондом
после отъезда Тома Тэшера, это на первых порах сказалось лишь в том, что она
неожиданными порывами веселости  старалась  рассеять  его  печаль.  Три  его
ученика (из которых сама она была первым и главным) вдруг оживились  и  даже
загорелись прилежанием;  все  трое  читали  и  учились  с  необычным  дотоле
усердием. "Кто знает, - сказала как-то  миледи,  -  что  может  случиться  и
надолго ли нам удастся сохранить столь просвещенного наставника!"
     Фрэнк Эсмонд возразил на это, что он вовсе и не хочет учиться больше, и
если кузену Гарри охота захлопнуть книгу и пойти с ним половить рыбу, то чем
скорее он это сделает, тем лучше; а маленькая  Беатриса  заявила,  что  если
Гарри вздумает уехать, она тотчас же пошлет за Томом  Тэшером,  а  уж  он-то
наверняка будет рад водвориться в Каслвуде.
     Но вот однажды прибыл из Винчестера посланный с  письмом,  запечатанным
черной печатью, в котором декан извещал миледи, что сестра его умерла и  все
свое состояние, исчислявшееся в две тысячи фунтов,  завещала  шестерым  его,
декана, дочерям, а своим племянницам; и не раз  впоследствии  Гарри  Эсмонду
вспомнился быстрый взгляд, который при этом известии бросила на него  добрая
госпожа, и краска на ее щеках. Она не пыталась выказать притворное огорчение
по поводу смерти родственницы, с которой ни она сама, ни ее семья не знались
уже много лет.
     Когда о случившемся услышал милорд, он также не  стал  строить  постную
мину.
     - Деньги нам очень кстати; можно будет заново отделать музыкальную залу
и пополнить запасы в погребе, а для  вашей  милости  купить  карету  и  пару
лошадей, которые годились бы и под верх и  в  упряжку.  Тебе,  Беатриса,  мы
купим клавикорды, тебе, Фрэнк, славную лошадку  на  хекстонской  ярмарке,  а
Гарри дадим пять фунтов на книги, - сказал милорд, щедрый на свои деньги,  а
уж на чужие и подавно. - Да если бы у тебя  каждый  год  умирало  по  тетке,
Рэйчел, мы бы всем твоим деньгам нашли  употребление,  а  заодно  и  деньгам
твоих сестер.
     - У меня только одна тетка, милорд, а что до моих  денег,  то...  то  я
предназначаю их для другой цели, - сказала миледи, густо покраснев.
     - Для другой цели? Да что ты смыслишь в денежных  делах,  душа  моя?  -
воскликнул милорд. - И разве я, черт возьми,  не  даю  тебе  все,  что  тебе
нужно?
     - Эти деньги я хочу употребить  на...  Вы  не  догадываетесь,  на  что,
милорд?
     Милорд  поклялся,  что  не  знает,  подкрепив  клятву  одним  из  самых
забористых своих словечек.
     - На эти деньги я хочу снарядить Гарри Эсмонда в колледж. Кузен  Гарри,
- сказала миледи, - не к чему вам дольше скучать в нашей глуши;  вы  поедете
учиться и прославите свое имя, а вместе и наше.
     - Черт возьми, Гарри и здесь не так  уж  плохо,  -  сказал  милорд,  на
мгновение нахмурясь.
     - Гарри  уезжает?  Как,  вы  хотите  уехать,  Гарри?  -  в  один  голос
воскликнули Фрэнк и Беатриса.
     - Да, но он вернется; этот  дом  всегда  будет  его  домом,  -  сказала
миледи, и голубые глаза ее посмотрели на Эсмонда с небесной кротостью,  -  а
его ученики всегда будут любить его, не правда ли?
     - Клянусь богом, ты добрая женщина, Рэйчел! - вскричал милорд,  схватив
миледи за руку, отчего она покраснела еще больше и  попятилась,  прячась  за
спины детей. - В добрый час, кузен, - продолжал он, дружески  хлопнув  Гарри
по плечу. - Я не стану мешать твоему счастью. Отправляйся  в  Кембридж,  мой
мальчик; и когда умрет Тэшер, ты получишь Каслвудский приход, если  до  того
времени тебе не представится что-нибудь лучшее. А покупку лошадей и  отделку
столовой мы отложим до другого случая. Дарю тебе коня"; ступай в  конюшню  и
выбери любого, не тронь только моего иноходца, гнедого  меринка  и  упряжную
четверку. Итак, с богом, мой мальчик.
     - Пегого, Гарри, пегого. Отец говорит, что это лучшая  лошадь  во  всей
конюшне! - воскликнул маленький Фрэнк, прыгая и хлопая в  ладоши.  -  Пойдем
сейчас в конюшню, посмотрим его! - А юноша,  не  помня  себя  от  радости  и
нетерпения,  готов  был  тут  же  броситься  вон  из  комнаты   и   заняться
приготовлениями к отъезду.
     Леди Каслвуд грустным проницательным взглядом посмотрела ему вслед.
     - Ему не терпится нас покинуть, милорд, - сказала она своему Супругу.
     Гарри Эсмонд, пристыженный, остановился на пороге.
     - Пусть ваша милость скажет одно слово, и я останусь здесь навсегда,  -
сказал он.
     - И глупо сделаешь, братец, -  сказал  милорд.  -  Полно,  полно  тебе.
Ступай, посмотри свет. Пусть молодость берет свое; и  если  судьба  посылает
тебе случай, не упускай его. Эх, зачем мне не семнадцать лет,  чтобы  я  мог
вновь отправиться в колледж и отведать трэмпингтонского эля!
     - Да, у нас здесь веселья немного! - вскричала миледи, и  в  голосе  ее
послы