тшезе прямо из дворца, расположенного неподалеку,
и был при обоих орденах, Подвязки и Чертополоха.
     - Взгляните,  милорд,  -  сказала  Беатриса,  приблизившись  к  нему  и
указывая на обвивавшее ее шею ожерелье.
     - Бриллианты! - сказал герцог. - Гм! И недурные.
     - Это свадебный подарок, - сказала Беатриса.
     - От ее величества? - спросил герцог. - Королева очень добра к вам.
     - От кузена Генри, от нашего кузена Генри! - в один  голос  воскликнули
обе леди.
     - Не имею чести знать такого. Милорд Каслвуд, насколько  мне  известно,
был единственным сыном, и у вашей милости тоже как будто нет племянников.
     - Милорд, это подарил мне кузен,  полковник  Генри  Эсмонд,  -  сказала
Беатриса, храбро взяв полковника за руку,  -  тот,  кому  мой  отец  поручил
заботу о нас и кто уже сотни раз доказал свою любовь  и  преданность  нашему
семейству.
     - Герцогиня Гамильтон не может принимать бриллианты ни от  кого,  кроме
мужа, сударыня, - сказал герцог. - Я вынужден  просить  вас  возвратить  эти
драгоценности мистеру Эсмонду.
     - Беатриса Эсмонд вправе  принять  подарок  от  нашего  родственника  и
благодетеля,  ваша  светлость,  -  с  большим  достоинством  возразила  леди
Каслвуд. - Она пока еще моя дочь; и если мать дает  ей  на  это  разрешение,
никто не вправе его оспаривать.
     - Родственника и благодетеля! - повторил герцог. - Я  не  знаю  никаких
родственников и не потерплю, чтобы у моей жены числился в благодетелях.
     - Милорд! - сказал полковник Эсмонд.
     -  Не  будем  тратить  слов,  -  сказал  его  светлость.  -  Скажу  вам
откровенно: я считаю, что вы чересчур часто  посещаете  этот  дом,  и  я  не
потерплю, чтобы  герцогиня  Гамильтон  принимала  подарки  от  джентльменов,
называющих себя именем, которое им не принадлежит.
     - Милорд! - вскричала леди  Каслвуд.  -  Это  имя  принадлежит  мистеру
Эсмонду по праву,  законнее  которого  быть  не  может,  а  по  древности  и
благородству оно не уступает имени вашей светлости.
     Милорд герцог усмехнулся, словно желая сказать, что лишь помрачение ума
могло побудить леди Каслвуд произнести подобные слова.
     - Я назвала его благодетелем не зря, - продолжала меж тем моя  госпожа,
- он и в самом деле благодетель  наш,  и  притом  самый  благородный,  самый
бескорыстный, самый преданный на свете. Он  сделал  все,  чтобы  отвести  от
моего мужа шпагу убийцы Мохэна. Он отвел ее от моего  мальчика  и  спас  ему
жизнь. Это ли не благодеяния?
     - Прошу полковника Эсмонда простить меня, - сказал  его  светлость  еще
надменнее прежнего, если только это было возможно. - Я отнюдь  не  желал  бы
его чем-либо обидеть и глубоко  признателен  за  все  услуги,  оказанные  им
семейству вашей милости. Кстати, милорд Мохэн доводится мне  свойственником,
хотя ни кровного родства, ни дружбы между  нами  нет.  Но  тем  не  менее  я
вынужден настаивать на своих словах: моя жена не может  принять  подарка  от
полковника Эсмонда.
     - А моя дочь может принять подарок от главы нашего  рода;  моя  дочь  с
благодарностью примет этот подарок от самого близкого друга ее отца, матери,
брата и будет у него в долгу еще за одно благодеяние, кроме  тысячи  других,
уже оказанных нам! - вскричала леди Эсмонд.Чего стоит  нитка  бриллиантов  в
сравнении с той любовью, которой он подарил нас, он, наш  милый  защитник  и
покровитель! Мы не только жизнью Фрэнка -  мы  всем,  всем,  что  мы  имеем,
обязаны ему, - продолжала моя госпожа,  вся  раскрасневшись  и  с  дрожью  в
голосе. - Титул, которым мы гордимся, принадлежит ему. Это мы носим свое имя
не по праву, мы, а не он, который достоин еще  лучшего  имени.  У  смертного
одра моего супруга он отрекся от своих прав  и  пожертвовал  ими  ради  моих
осиротевших детей; лишил себя почестей и званий во  имя  благородной  любви,
которую он питал ко всем нам. Его отец был виконт Каслвуд и маркиз Эсмонд, а
он - законный сын своего отца и прямой наследник, и мы вечные его  должники,
и он был и остается истинным главой рода, не менее древнего, чем  род  вашей
светлости. А если ему угодно было отказаться от своего имени, чтоб  мой  сын
мог носить это имя вместо него, мы  всегда  будем  любить  его,  почитать  и
благословлять, какое бы имя он ни избрал для себя. - И в пылком своем порыве
она хотела было упасть на колени перед Эсмондом, но  он  удержал  ее.  Тогда
Беатриса, бледная и взволнованная, бросилась к ней, обняла ее и спросила:
     - Матушка, что все это значит?
     - Это семейная тайна, милорд герцог,  -  сказал:  полковник  Эсмонд,  -
бедная Беатриса ничего о пей не звала: и сама миледи узнала  лишь  год  тому
назад. Я был вправе отказаться от титула, как ваша мать отказалась в  пользу
вашей светлости.
     - Если бы герцог Гамильтон просил руки моей дочери у меня, я  тогда  же
рассказала бы ему обо всем,  -  сказала  моя  госпожа,  -  но  он  предпочел
обратиться к самой Беатрисе. Не вызови ваши слова, милорд,  это  неожиданное
объяснение при всех, я все равно сегодня же переговорила бы с вами  с  глазу
на глаз, - впрочем, тем лучше, если  Беатриса  тоже  услышит  правду;  пусть
знает то, что должен был бы узнать целый свет, -  сколь  многим  мы  обязаны
нашему родственнику и покровителю.
     И тут, не выпуская  руки  дочери  и  обращаясь  не  столько  к  милорду
герцогу, сколько к ней, леди Каслвуд  рассказала  по-своему,  трогательно  и
любовно, историю, которая вам уже известна, до  небес  превознося  при  этом
заслуги  Эсмонда.  Мистер  Эсмонд,  со  своей  стороны,   пояснил   причину,
неоспоримую для него самого, почему он не желает  нарушать  сложившийся  уже
порядок наследования имени и титула в семье и предпочитает оставаться просто
полковником Эсмондом.
     - И маркизом Эсмондом также, милорд, - сказал его светлость с  глубоким
поклоном. - Прошу вашу милость простить меня  за  сказанное  в  неведении  и
почтить меня впредь своей дружбой. Я считаю за  честь  породниться  с  вами,
сэр, какое бы имя вы ни пожелали принять (именно так угодно было  выразиться
его светлости), и за великолепный подарок, который вы сделали моей  супруге,
вашей родственнице, буду счастлив отслужить вам всем, что  только  по  силам
Джеймеу Дугласу. Я перед вами в неоплатном долгу и не успокоюсь до тех  пор,
пока не покрою этот долг; быть может, высокая миссия,  которой  угодно  было
меня облечь ее величеству, предоставит мне к тому  возможность  в  недалеком
будущем. А пока, - продолжал герцог,  -  я  почту  себя  крайне  польщенным,
милорд, если полковник  Эсмонд  согласится  быть  посаженым  отцом  на  моей
свадьбе.
     - И он может сейчас же получить  в  виде  задатка  часть  установленной
платы, - сказала Беатриса, подойдя к нему; и когда он целовал ее, шепнула: -
О, почему я не знала вас раньше!
     Милорда герцога в жар бросило от этой церемонии, но он не  вымолвил  ни
слова; Беатриса  величественно  присела  перед  ним,  и  обе  леди  покинули
комнату.
     - Когда  ваше  сиятельство  предполагает  отбыть  в  Париж?  -  спросил
полковник Эсмонд.
     - После свадьбы, как только будет возможно, - отвечал его светлость.  -
Назначено на первое декабря; раньше этого срока едва ли  удастся.  Свита  не
будет готова. Королева желает, чтобы посольство  было  снаряжено  с  большою
пышностью, а кроме того, у меня есть еще дела, которые  надо  уладить.  Этот
зловредный Мохэн снова в Лондоне; мы ведем тяжбу из-за наследства  покойного
лорда Джерарда; и он прислал мне сказать, что желает встретиться со мною.

        "Глава V"
     Мохэн в последний раз появляется в этой истории

     Помимо герцога Гамильтона и Брэндона, пообещавшего  полковнику  Эсмонду
свою  родственную  поддержку  и  покровительство,  были  у  него  и   другие
влиятельные друзья, которые, находясь ныне у власти, могли и хотели  оказать
ему содействие; и, имея подобную опору, он  мог  рассчитывать  на  столь  же
быстрый успех на поприще общественной жизни в родной стране, сколь быстрой и
удачной была его военная карьера в чужих краях. Его светлость  простер  свое
великодушие до того, что  предложил  мистеру  Эсмонду  место  секретаря  при
посольстве в Париже, но при этом и  сам,  вероятно,  рассчитывал  на  отказ;
Эсмонд  же  и  мысли  не  мог  перенести  о  том,  чтобы  сопровождать  свою
возлюбленную дальше, чем до ворот церкви после венчания, и  потому  поспешил
отклонить предложение благородного соперника.
     Но и другие влиятельные особы, расположенные к полковнику  Эсмонду,  не
скупились, во всяком случае, на любезности  и  посулы.  Мистер  Харли,  ныне
ставший графом Оксфордом и милордом Мортимером и удостоенный ордена Подвязки
в тот самый день,  когда  честь  эта  была  оказана  его  светлости  герцогу
Гамильтону, предупредил полковника  о  том,  что  в  недалеком  будущем  его
ожидает место в  палате,  а  мистер  Сент-Джон  рисовал  ему  самые  лестные
перспективы парламентской карьеры. Все друзья Эсмонда в ту пору преуспевали,
и более всех его любимый  старый  командир,  генерал  Уэбб;  он  только  что
получил чин генерал-лейтенанта сухопутных  войск  и  был  всячески  обласкан
министрами и королевой; что же  до  простого  народа,  то  когда  бы  бравый
полководец ни появлялся на улице - ехал ли он в карете, направляясь в палату
либо во дворец, или пешком ковылял из здания палаты к дожидавшемуся экипажу,
опираясь на заслуженный свой старый костыль и палку, - толпа окружала его  и
приветствовала не менее восторженными криками, чем в свое время Мальборо.
     Великий герцог находился  в  полной  опале;  честный  старый  Уэбб  был
убежден, что все несчастья его светлости начались с Винендаля, и считал, что
поделом вору и мука. Герцогиня Сара также потерпела  крушение;  ей  пришлось
отдать все ключи, лишиться всех должностей и потерять все доходы. "Да, да, -
говаривал Уэбб, - если бы меня разбили при Винендале, она бы  заперла  этими
самыми ключами три  миллиона  французских  крон,  но  я  вовремя  перехватил
французский обоз". Наш недруг Кардонелл был изгнан из палаты общин (вместе с
мистером Уолполом)  за  присвоение  общественных  средств.  Кэдоган  лишился
своего  поста  коменданта  Тауэра.  Дочери  Мальборо  были  разжалованы   из
камер-фрейлин, и дошло до того, что зять  его  светлости,  лорд  Бриджуотер,
принужден был освободить помещение,  которое  он  занимал  в  Сент-Джеймском
дворце,  и  лишился   половинного   пенсиона,   выплачивавшегося   ему   как
обер-шталмейстеру. Но для меня вся глубина падения Мальборо  обозначилась  в
тот день, когда он смиренно просил аудиенции у генерала Уэбба;  он,  который
некогда отдавал приказания нашему бравому генералу,  оскорблял  и  высмеивал
его, заставляя часами дожидаться в своей передней; который после  неоценимой
услуги, оказанной Уэббом королевству, даже не удостоил его собственноручного
письма. Страна жаждала мира так же пылко, как недавно  еще  рвалась  в  бой.
Принц Савойский явился в Лондон, был принят королевой, получил свою  славную
награду - почетную шпату, и немало  усилий  приложил,  хлопоча  о  сплочении
партии вигов, о приезде в Англию  юного  ганноверского  принца,  -  все  что
угодно,  только  бы  продолжалась  война,  только  бы  до  конца  разгромить
престарелого государя, к которому он питал столь непримиримую ненависть.  Но
страна устала воевать; борьба настолько утомила ее, что даже  поражение  при
Денэне не могло разжечь в нас гнева, хотя два года назад вся  Англия  пришла
бы в ярость от подобной неудачи. Сразу было видно, что во главе армии нет уж
больше великого Мальборо. Евгений вынужден был  отступить  и  отказаться  от
мстительной  мечты,  всю  жизнь  его  не  покидавшей.  Напрасно   спрашивали
сторонники герцога: "Неужели мы потерпим позор  нашего  оружия?  Неужели  не
призовем вновь единственного бойца, способного отстоять нашу честь?"  Страна
по горло сыта была сражениями, и ни удары, ни окрики не могли вновь  погнать
британцев вперед.
     Принадлежа  к  той  породе  государственных  мужей,  у  которых   слово
"свобода"  не  сходит  с  языка  и  всегда  имеется  наготове  запас  пышных
философских изречений, мистер Сент-Джон, однако,  своими  действиями  подчас
напоминал  скорее  турецкого,  нежели  греческого  философа;  и  была   одна
злосчастная  порода  людей,  а  именно  сочинители,  которую  он  тиранил  с
ожесточением, несколько удивительным  в  человеке,  постоянно  твердившем  о
своем уважении к этой профессии. В  печати  шли  в  ту  пору  весьма  жаркие
распри;  правительственная  партия  одержала  верх,   пользовалась   большим
влиянием и могла  бы,  на  мой  взгляд,  проявлять  больше  великодушия.  Не
удивительно, если оппозиция вопила  и  жаловалась;  при  этом  некоторые  от
чистого сердца восхищались непревзойденными  талантами  герцога  Мальборо  и
сокрушались по поводу опалы, постигшей величайшего полководца в  мире;  иных
же патриотов побуждал к недовольству голодный желудок; они терпели  нужду  и
кричали потому, что им за это платили. К  таким  милорд  Болинброк  не  знал
пощады и, не задумываясь, десятками отправлял их за решетку  и  к  позорному
столбу.
     Из рыцаря шпаги мистер Эсмонд превратился ныне в рыцаря  пера,  но  без
риска  поплатиться  своей  свободой  и  спиной,   подобно   описанным   выше
неудачникам. На стороне нашей партии был перевес, и мистеру  Эсмонду  нечего
было опасаться; к тому же он тешил себя мыслью, что если как остроумец он не
всегда  преуспевает  в  своих  писаниях,  то  джентльменом  остается  в  них
неизменно.
     Мистер Эсмонд знавал многих из выдающихся умов  той  поры,  людей,  чьи
сочинения прославили царствование королевы Анны и на долгие  века  останутся
излюбленным чтением всякого англичанина; однако большей частью  встречал  их
лишь в общественных местах, не будучи короток ни с кем, кроме  доброго  Дика
Стиля и мистера Аддисона, с которым, впрочем, дружба у них разошлась,  когда
мистер Эсмонд сделался убежденным тори и вошел  в  доверие  к  руководителям
этой партии. Аддисон придерживался узкого кружка друзей и редко кого,  кроме
них, дарил своей откровенностью. Трудно было встретить в обществе  человека,
более честного и последовательного в своих убеждениях, чья  беседа  была  бы
столь же разнообразна,  приятна  и  поучительна.  Сейчас,  в  зрелых  годах,
вспоминая и рассказывая обо всем этом, я прихожу к заключению,  что  взгляды
мистера Аддисона были правильными, и, начни я жизнь сызнова,  я  стал  бы  в
ряды вигов, а не тори; по так уже повелось в  политике,  что  выбор  стороны
скорее зависит от личных связей, нежели от убеждений.  Кем-нибудь  оказанная
услуга или нанесенная обида заставляет  человека  встать  под  то  или  иное
знамя, и потом он уже сражается за него до конца  кампании.  Боевой  учитель
Эсмонда был оскорблен герцогом Мальборо и возненавидел  его;  и  подчиненный
принял в ссоре сторону своего начальника. Когда Уэбб прибыл в Лондон,  враги
Мальборо поспешили использовать его в качестве  оружия  в  своей  борьбе  (и
оружие, надо сказать, было надежное, закаленной стали); не пренебрегли и его
адъютантом, мистером Эсмондом, который тоже мог явиться  верным  и  полезным
сторонником. Ныне, на чужой земле, в  стране,  независимой  во  всем,  кроме
имени (ибо я не допускаю и мысли, что североамериканские колонии  могут  еще
долгие годы оставаться в зависимости от маленького островка за океаном), мне
кажется удивительным, как это наш британский  народ  мог  отдавать  себя  во
власть то одной, то  другой  аристократической  партии  и  склоняться  то  к
французскому, то к ганноверскому королю, смотря по  тому,  какая  из  партий
брала верх. И в то время, как тори,  джентльмены  из  Октябрьского  клуба  и
духовенство  Высокой   церкви,   придерживавшиеся   догматов   англиканства,
требовали короля-паписта - и немало торийских вождей, в Шотландии и  Англии,
верных сынов англиканской церкви, с  беззаветной  преданностью  положили  за
него свои жизни, - верховодили ими люди, у которых и вовсе не  было  никакой
религии  и  которые  лишь  пользовались  ею  как  одним   из   средств   для
удовлетворения собственных честолюбивых стремлений. С другой стороны, вигам,
во всеуслышание заявлявшим о  своей  приверженности  к  религии  и  свободе,
приходилось обращаться то в Голландию, то  в  Ганновер  в  поисках  монарха,
вокруг которого они могли бы сплотиться. Ряд удивительных компромиссов - вот
что  являет  собою  английская  история:  компромиссы  идейные,  компромиссы
партийные, компромиссы религиозные! Ревнители свободы и независимости Англии
подчиняли свою религиозную совесть парламентскому акту, не  могли  утвердить
свою свободу иначе, как под эгидой короля, вывезенного из Целля или Гааги, и
в среде самого гордого на свете народа не  умели  найти  правителя,  который
говорил бы на их языке и понимал бы их законы.  Патриоты  из  числа  тори  и
сторонников Высокой церкви готовы  были  умереть  за  папистское  семейство,
которое    продало    нас    Франции;     знатные     виги     и     суровые
республиканцы-нонконформисты, за измену отрубившие голову Карлу  Стюарту,  с
готовностью приняли короля, которому корона досталась через его  царственную
бабку - внучку другой царственной бабки, сложившей голову на плахе  королевы
Бесс. И наше гордое  британское  дворянство  отправило  послов  в  маленький
немецкий городок за государем для английского трона; и наши прелаты целовали
грубые руки его любовниц-немок и не видели  в  том  позора.  В  Англии  есть
только две партии, между которыми можно выбирать; и, выбрав дом  для  жилья,
вы должны взять его таким, как он есть, со всеми его неудобствами, с вековою
теснотой, со старомодной обстановкой, даже с руинами, к нему принадлежащими;
можете чинить и подновлять, но только не вздумайте перестраивать. Так неужто
же и нам, людям Нового Света, подчиняться,  хотя  бы  только  по  внешности,
этому обветшалому британскому предрассудку?  Мне  пришлось  наблюдать  такие
знамения времени, которые позволяют думать, что  недалека  пора,  когда  нам
столько же будет дела до короля Георга и пэров светских и духовных,  сколько
до короля Капута или до друидов.
     Внук  мой  может  мне  заметить,  что  я  хотел  посвятить  эту   главу
сочинителям, однако же весьма значительно удалился от их общества.  Из  всех
сочинителей, которых мне довелось встречать, приятнейшими были доктор Гарт и
доктор Арбетнот, а также мистер Гэй, автор "Тривии", добрейшей души человек,
отличный собутыльник и ценитель удачной шутки. Знавал я и мистера Прайора, и
он всегда напоминал мне  глиняный  горшок,  который  плывет  по  реке  среди
увесистых чугунов, весь дрожа от понятного страха, как бы ему не  разбиться.
Я встречал его и в Лондоне и в Париже, где он являл довольно  жалкую  фигуру
на утренних приемах у герцога Шрусбери, не имея достаточно  смелости,  чтобы
держать себя соответственно тому высокому званию, которое снискали  ему  его
бесспорный ум и талант, писал  льстивые  письма  государственному  секретарю
Сент-Джону и постоянно тревожился о своем серебре, и о своем положении, и  о
том, что станется с ним, если его партия окажется не  у  власти.  У  Бэттона
случалось  мне  встречать  и  знаменитого  мистера  Конгрива,  в   ту   пору
превратившегося уже в величественную развалину, но всегда пышно разряженного
и мужественно сносившего свою жестокую подагру и почти полную слепоту.
     Великий мистер Поп (чудодейственный гений которого для меня выше всяких
словесных похвал) был в ту пору еще молод и  редко  являлся  в  общественных
местах. Театры и  кофейни  тогдашнего  Лондона  постоянно  были  переполнены
сочинителями, модными острословами, просто светскими щеголями, которых "nunc
prescribere longum est" {Теперь некогда описывать (лат.).}. Но из  них  едва
ли не самым блистательным показался  мне  встреченный  мною  лет  пятнадцать
спустя, в последний мой приезд в Англию, молодой Гарри  Фильдинг,  сын  того
Фильдинга, с котор