ошло  в  обычай  отпускать  подобные  шутки  за  столом,  в
присутствии жены и детей. Порой миледи делала  вид,  что  не  замечает  этих
тяжеловесных выпадов, порой они попадали в  цель,  заставляя  бедную  жертву
содрогаться  (это  видно  было  по  ее   вспыхнувшему   лицу,   по   глазам,
наполнившимся слезами), порой, наконец, они приводили ее в такой гнев, что в
ответ  на  особенно  неуклюжий  сарказм   она   нетвердым   голосом   делала
какое-нибудь язвительное замечание. Невесело жилось этой  супружеской  чете;
невесело было и тем, кто жил с ними рядом. Как жаль, что юношеская любовь  и
верность кончаются  разочарованием  и  озлоблением!  Не  редкость  встретить
молодых супругов, любящих друг друга; но  поистине  достойнейшее  зрелище  -
любящие пожилые супруги. Гарри Эсмонд сделался  поверенным  обеих  сторон  -
вернее сказать, милорд поверял юноше свои горести и  обиды  (в  которых,  по
правде говоря, сам был повинен), а огорчения миледи Гарри  угадывал  чутьем;
его нежная привязанность к  ней  позволяла  ему  проникать  взглядом  сквозь
личину притворства, под которой  леди  Каслвуд  угодно  было  скрывать  свои
истинные чувства, и видеть, как  болит  ее  сердце,  в  то  время  как  губы
складываются в улыбку. Нелегкое это бремя для женщины - маска, которую  свет
принуждает  ее  надевать.  Но  нет  преступления   более   тяжкого,   нежели
преступление той, которая, будучи  угнетена  и  несчастлива,  обнаружит  это
перед светом. Свет беспощаден в своем желании видеть одни лишь веселые лица;
и наши женщины, подобно малабарским  вдовам,  принуждены  с  раскрашенным  и
улыбающимся лицом всходить на костер  рядом  с  телом  мужа,  причем  родичи
наперебой побуждают  их  к  выполнению  долга  и  своими  рукоплесканиями  и
одобрительными криками заглушают их жалобные вопли.
     Так, почти незаметно для самого себя, Гарри Эсмонд оказался посвященным
в семейную тайну своих покровителей. Все обстоятельства  ее  складывались  у
него на глазах еще два года назад, но тогда  он  был  слишком  молод,  чтобы
понимать; книги, размышления и жизненный опыт сделали его взрослей;  и  одна
из сокровеннейших печалей  жизни,  никогда  не  знавшей  истинного  счастья,
раскрылась перед ним теперь, требуя от него  понимания  и  сочувствия  горю,
которому он бессилен был помочь.

     Здесь уже упоминалось о том, что милорд не  пожелал  ни  присягнуть  на
верность новому королю, ни занять свое место среди  пэров  Ирландии,  где  у
него были земли, принадлежавшие ему, впрочем, только  на  бумаге;  он  также
отказался от звания пэра Англии,  которым  правительство  короля  Вильгельма
пыталось купить его преданность. Последнее он мог бы  принять  и,  наверное,
принял бы, если б не настойчивые увещания жены, которая пользовалась большею
властью над убеждениями мужа, нежели над его поступками, и  которая,  будучи
женщиной честной и прямодушной и зная лишь одну веру и один закон, ни за что
не согласилась бы нарушить верность  царственным  изгнанникам  или  признать
иного государя, кроме короля Иакова; и хотя она соблюдала догмат  покорности
властям предержащим, но  твердо  стояла  на  том,  что  никакой  соблазн  не
заставит ее признать принца Оранского законным монархом или допустить, чтобы
ее супруг пошел на это.  Итак,  лорд  Каслвуд  почти  до  конца  своих  дней
оставался в числе неприсягнувших, хотя подобная жертва  стоила  ему  немалых
огорчений и способствовала подчас его дурному расположению духа.
     Известно, что в первые годы после  революции,  да  и  до  самой  смерти
короля  Вильгельма  не  прекращались  интриги,  имевшие  целью   реставрацию
изгнанных Стюартов; но если сам  милорд  Каслвуд,  что  весьма  вероятно,  я
принимал в них участие, то лишь недолго и притом в те времена,  когда  Гарри
Эсмонд был слишком еще юн, чтобы ему можно было доверить столь важную тайну.
     Но в 1695 году,  когда  сэр  Джон  Фенвик,  полковник  Ловик  и  другие
задумали подстеречь и захватить короля Вильгельма на пути из Хэмптон-Корта в
Лондон и с этой целью составили заговор, в  котором  приняло  участие  много
родовитых и высокопоставленных особ, в Каслвуде появился однажды патер  Холт
и с ним некий его друг, молодой дворянин, к  которому  милорд  и  сам  патер
относились, как нетрудно было заметить, с необычной  почтительностью.  Гарри
Эсмонд видел этого дворянина и, как показано будет в дальнейшем, узнал  его,
когда привелось встретиться снова; и ныне, вспоминая об этом, он  нимало  не
сомневается, что милорд виконт был в какой-то мере причастен  к  тем  делам,
ради которых патер Холт постоянно пребывал в разъездах, то и дело меняя  имя
и платье. Спутника патера называли капитаном Джеймсом, но впоследствии Гарри
Эсмонд встретил его под иным именем и в ином обличье.
     На следующий год заговор Фенвика был раскрыт и,  сделавшись  достоянием
истории, закончился казнью  сэра  Джона  и  многих  других,  которые  стойко
приняли кару за свое преступление;  декан  Армстронг,  отец  миледи,  мистер
Кольер и еще несколько священников из числа неприсягнувших  проводили  их  к
Тайберну и дали им у подножия виселицы отпущение грехов.
     Известно,  что  при  аресте  сэра   Джона   раскрылись   имена   многих
джентльменов, участвовавших в заговоре; однако же принц,  являя  благородную
мудрость и милосердие, сжег доставленный ему список заговорщиков  и  сказал,
что более ничего не желает знать об этом деле. Вот  тогда-то  лорд  Каслвуд,
призывая небо в свидетели, дал торжественную  клятву  никогда  не  принимать
участия в каких-либо действиях, направленных против  этого  мужественного  и
великодушного человека; так он и заявил Холту, когда неутомимый патер прибыл
в Каслвуд с целью втянуть его в новый заговор.  После  этого  милорд  всегда
отзывался о короле Вильгельме, как о человеке мудром, доблестном и  поистине
великом, каким он и был на самом деле. Что же до миледи Эсмонд, то  она,  по
собственному признанию, никогда не могла простить королю,  во-первых,  того,
что он отнял трон у своего тестя, а во-вторых,  того,  что  он  был  неверен
своей жене, принцессе Марии. Право же, если  бы  Нерон  воскрес  и  сделался
королем Англии и добрым семьянином, женщины простили бы его. Милорд  смеялся
над возражениями жены - мерило добродетели было не по нем.
     Последняя беседа мистера Холта с  его  милостью  происходила  во  время
первых каникул Гарри, когда он только что вернулся из колледжа домой  (Гарри
всего лишь с полчаса видел своего старого наставника и не сказал с ним  двух
слов наедине); и каково бы ни было содержание этой беседы, она до  крайности
взволновала милорда виконта - настолько, что ни от его жены, ни от  молодого
родственника не укрылось овладевшее им  беспокойство.  После  отъезда  Холта
милорд то изводил  Гарри  придирками,  то  вдруг  принимался  оказывать  ему
преувеличенное внимание; он избегал общества жены и ее  расспросов  и  часто
бросал на детей столь мрачные и тревожные взгляды и  при  этом  таким  тоном
бормотал: "Бедные дети, бедные дети!" - что те, для кого вся жизнь сводилась
к угадыванию и исполнению его  воли,  не  могли  не  проникнуться  тревогою.
Причины же подобного расположения духа каждое из близких  к  лорду  Каслвуду
лиц истолковывало по-своему.
     Миледи с горькой усмешкой сказала: "Должно быть,  хекстонская  красотка
заболела или поссорилась с ним" (ибо слабость милорда к миссис  Марвуд  была
ей слишком хорошо известна). Юный Эсмонд  опасался  затруднений  в  денежных
делах милорда, в которые он  был  посвящен,  и  полагал,  что  причиной  его
беспокойства служат чрезмерные расходы, всегда превышавшие доход.
     Одним из обстоятельств,  некогда  снискавших  молодому  Эсмонду  особое
расположение милорда, послужило незначительное происшествие,  о  котором  до
сих пор не было упомянуто, хотя в жизни Генри Эсмонда  оно  сыграло  немалую
роль. Однажды зимним вечером,  спустя  несколько  месяцев  после  водворения
виконта в Каслвуде, Фрэнк - в то время совсем еще малютка - после обеда  был
один с отцом в комнате и, оставшись без присмотра, когда милорд задремал над
своим кубком, подполз к огню; судьбе было  угодно,  чтобы  Эсмонд,  исполняя
поручение миледи, вошел в комнату в тот самый  миг,  когда  от  выпавшей  из
камина головешки загорелось платье бедного ребенка;  заслышав  крик,  Эсмонд
тотчас же  бросился  вперед  и  сорвал  пылающую  одежду,  причем  его  руки
пострадали много больше, нежели ручки малютки, который кричал не столько  от
боли, сколько от испуга. Как видно, провидению было угодно, чтоб в ту минуту
случился поблизости человек, достаточно решительный; не будь этого, мальчик,
верно, сгорел бы, так как милорд после выпитого вина спал  очень  крепко  и,
даже проснувшись, едва ли нашел бы  в  себе  присутствие  духа,  необходимое
человеку перед лицом опасности.
     После этого случая отец, не скупившийся на изъявления раскаяния и стыда
и не скрывавший своего восхищения Гарри  Эсмондом,  которому  эта  ничтожная
услуга придала в глазах милорда величие героя, навсегда  сохранил  нежнейшую
привязанность  к  спасителю  своего  сына,  и  Гарри  сделался  с  тех   пор
полноправным членом семьи. Добрая леди с величайшей заботливостью лечила его
ожоги и утверждала, что само небо послало его охранять ее детей  и  что  она
будет предана ему до конца своей жизни.
     Именно после этого, повинуясь более голосу  любви  и  нежности,  нежели
увещаниям декана Армстронга (хотя и  эти  последние  сыграли  здесь  немалую
роль), Гарри окончательно перешел в лоно церкви, к которой принадлежала  его
дорогая госпожа и все его семейство и верным сыном  которой  он  с  тех  пор
всегда оставался. Что  до  похвальбы  Доктора  Тэшера,  приписывавшего  себе
заслугу этого обращения, то даже в дни своей юности мистер  Эсмонд  питал  к
доктору такое презрение, что одной попытки  Тэшера  внушить  ему  какую-либо
истину (чего он, впрочем, и не предпринимал  никогда)  было  бы  достаточно,
чтобы Гарри тотчас же усомнился в ней.
     Миледи редко пила вино; но несколько раз в году, как, например,  в  дни
рождения близких (у бедного Гарри никогда его не  бывало)  или  в  годовщину
памятных событий, она соглашалась пригубить бокал;  29  декабря  тоже  стало
одним из таких дней. И вот однажды в конце этого,  девяносто  шестого  года,
недели две спустя после посещения мистера Холта, когда все семейство  сидело
за столом во главе с лордом Каслвудом, который  все  еще  пребывал  в  самом
мрачном расположении духа, миледи приказала слуге подать ей  бокал  вина  и,
глядя на мужа, с кроткой улыбкой сказала:
     - Милорд, не угодно ли и вам налить себе  вина,  я  хочу  провозгласить
тост.
     - По какому случаю, Рэйчел? - спросил он, подставляя слуге свой  пустой
кубок.
     - Нынче двадцать девятое декабря, - молвила миледи, обратив  к  Эсмонду
взор, исполненный благодарности, - я пью за Гарри - да благословит  его  бог
за спасение моего мальчика.
     Милорд пристально поглядел на Гарри и осушил свой кубок, но  тотчас  же
отставил его, с силой стукнув по столу, потом как-то странно застонал, встал
и поспешно вышел из комнаты. Что бы это могло значить? Все  мы  чувствовали,
что какое-то глубокое горе гложет его.
     То ли осмотрительность милорда поправила его денежные дела,  то  ли  он
вдруг получил наследство, позволившее ему развернуться не в пример прошлому,
когда и скромный уклад жизни превышал скудные средства семьи, - этого  Гарри
Эсмонд не знал, но каслвудский дом велся нынче куда на более  широкую  ногу,
чем в первые годы после того, как его милость унаследовал титул. В  конюшнях
прибавилось лошадей, в замке - слуг, и гораздо  больше  гостей  приезжало  и
уезжало, нежели раньше, когда даже при самом  бережливом  ведении  хозяйства
нелегко было поддерживать дом, как подобало званию его милости, и  оберегать
поместье от долгов. И,  даже  не  отличаясь  проницательностью,  можно  было
увидеть, что многие из новых посетителей Каслвуда не  слишком  по  душе  его
хозяйке; не то чтобы она отказывала им в обычном для нее радушии и ласке, но
это были люди, которые не могли являться для нее  желанными  гостями  и  чье
общество столь  благородная  и  взыскательная  леди  едва  ли  могла  счесть
подходящим для своих  детей.  Приезжали  окрестные  гуляки-сквайры,  которые
орали песни у нее под окнами, перепившись пуншем и элем  милорда;  приезжали
офицеры хекстонского гарнизона, которые вели при нашем маленьком лорде такие
разговоры и так усердно учили его пить и  сквернословить,  что  бедная  леди
постоянно дрожала за своего сына. Эсмонд пытался утешить ее, ссылаясь на то,
что было ему известно  из  опыта  его  университетской  жизни:  что  всякому
мужчине приходится рано или поздно узнать и  подобное  общество  и  подобные
разговоры; и случится ли это  в  двенадцать  или  в  двадцать  лет,  разница
невелика - юноши, которые позднее других  отрываются  от  материнской  юбки,
нередко становятся самыми беспутными повесами. Но  более  всего  тревожилась
миледи Каслвуд за дочь, усматривая серьезный вред для маленькой  Беатрисы  в
чрезмерном баловстве отца; надо сказать, что милорд, особенно с тех пор  как
начались домашние неурядицы,  разгневавшись  на  детей,  не  знал  удержу  в
словах, а придя в хорошее расположение,  бывал  с  ними  чересчур  развязен,
чтобы не сказать вульгарен, особенные же опасения  ей  внушало  общество,  в
которое беспечный лорд вводил девочку.
     Неподалеку от Каслвуда находился замок Сарк, и там жила маркиза Сарк, в
свое время, как это известно всем, бывшая любовницей короля Карла; в этот-то
дом, где, впрочем, бывала едва ли не вся окрестная знать, вздумалось милорду
отправиться в гости, и не одному, а с детьми.  Детям  только  того  и  нужно
было, ибо  замок  славился  своей  роскошью  и  гостеприимством.  Но  миледи
полагала, и совершенно справедливо, что дети такой матери,  как  пресловутая
леди Сарк, неподходящие друзья для ее сына и дочери, и высказала свое мнение
милорду. Последний, когда встречал противоречие, не затруднял  себя  выбором
выражений; коротко говоря, последовала очередная семейная ссора, и миледи не
только была вынуждена уступить, ибо воля супруга - закон, но даже  не  могла
разъяснить детям, ввиду их нежного  возраста,  что  побуждало  ее  возражать
против столь заманчивого для них развлечения, не могла даже  высказать  свое
неодобрение вслух; более того, ей пришлось испытать  немалую  боль  в  душе,
когда они вернулись, восхищенные новыми друзьями, нагруженные их  подарками,
и долгое время только о том и говорит ли, как весело им было в замке Сарк  и
когда они опять поедут туда. Между тем она  предвидела,  что  с  годами  это
общество будет становиться все более и более опасным для ее дочери,  ибо  из
ребенка Беатриса уже вырастала в женщину и не только красота ее, но и многие
недостатки характера увеличивались с каждым днем.
     Гарри Эсмонду довелось присутствовать при  визите,  которым  леди  Сарк
удостоила  владелицу  Каслвуд-холла;  старая  маркиза  прибыла   с   большой
пышностью,  в  карете,  запряженной  шестеркой  гнедых  лошадей,  украшенных
голубыми лентами; на каждой подножке сидело по пажу, а перед  каретою  и  за
нею ехали вооруженные верховые. И если бы не  огорчение,  которое  испытывал
он, зная о тревогах леди Каслвуд, его немало позабавило  бы  поведение  двух
противниц - ледяная натянутость  младшей  леди  и  непоколебимое  благодушие
старшей, которая упорно не замечала никаких обид со стороны своей  соперницы
и не переставала улыбаться, и смеяться, и ласкать  детей,  и  рассыпаться  в
любезностях по адресу  каждого  мужчины,  каждой  женщины,  ребенка,  каждой
собаки, стула и стола в Каслвуде.  Ей  все  здесь  нравилось.  Она  всячески
расхваливала детей и выражала сожаление, - кстати не лишенное  оснований,  -
что ее  собственные  отпрыски  отнюдь  не  так  хорошо  воспитаны,  как  эти
херувимы. Она никогда не встречала  такого  цвета  лица,  как  у  прелестной
Беатрисы; впрочем, это и не удивительно для  дочери  таких  родителей;  ведь
ланиты леди Каслвуд - поистине чудо  свежести;  и  леди  Сарк  вздохнула  от
огорчения, что не родилась блондинкой;  заметив  же  Гарри  Эсмонда,  она  с
пленительной, хоть и несколько перезрелой,  улыбкой  принялась  восторгаться
его умом, который, по ее словам, написан был у него на лбу  и  в  глазах;  и
заверила всех, что ни за что не решилась бы пригласить его в Сарк, покуда ее
дочь не покинула отчий дом.

        "Глава XII"
     В недобрый час является к нам милорд Мохэн

     Среди всадников, сопровождавших поезд маркизы,  было  два  джентльмена:
сын ее, милорд Файрбрэйс, и его друг, милорд  Мохэн,  которым  гостеприимный
милорд Каслвуд оказал самый радушный  прием.  Лорд  Файрбрэйс  был  довольно
убогий телом и духом  молодой  дворянин,  невысокого  роста  и  ограниченных
дарований, судя по беседе, которую имел с ним юный  Эсмонд;  зато  его  друг
обладал  весьма  привлекательной  наружностью,  и  его  bel  air  {Изящество
(франц.).} и благородная и воинственная осанка, согласно  светской  хронике,
уже обеспечили ему победу над  несколькими  прославленными  красавицами.  Он
сражался и побеждал во Франции и во Фландрии, проделал с  принцем  Баденским
Дунайский  поход  и  присутствовал  при  освобождении  Вены   от   турецкого
нашествия. О своих боевых  подвигах  он  говорил  полушутя,  с  мужественной
непринужденностью солдата, чем покорил сердца своих каслвудских  слушателей,
мало привычных к столь приятному обществу.
     Милорд и слушать не хотел о том, чтоб отпустить этих благородных гостей
до обеда, и увлек джентльменов за  собой,  оставив  маркизу  и  ее  дочь  на
попечении жены. Они заглянули в конюшни, где милорд Мохэн похвалил  лошадей,
хотя хвалить было нечего; обошли кругом старый замок и сад  и  воскресили  в
памяти осаду времен Оливера; сыграли в лаун-теннис на старом корте, и милорд
Каслвуд побил лорда Мохэна, который сказал, что предпочитает эту  игру  всем
другим и непременно приедет в Каслвуд снова, чтобы отыграться.  После  обеда
играли в шары и пили пунш в тени деревьев и к вечеру расстались  задушевными
друзьями; лорд Каслвуд расцеловал младшего лорда перед тем, как тот  вскочил
в седло, и заявил, что в более  приятном  обществе  ему  еще  не  доводилось
бывать. Весь вечер, покуривая свою  обычную  трубку,  милорд  не  переставал
расхваливать Гарри Эсмонду своего нового друга и прервал  это  занятие  лишь
тогда, когда настолько захмелел, что  утратил  способность  связно  выражать
свои мысли.
     Поутру, за завтраком, разговор снова зашел о том же,  и,  когда  миледи
заметила, что речам и манерам лорда  Мохэна  присуща  чрезмерная  вольность,
заставляющая относиться к нему  с  недоверием,  милорд  разразился  обычными
своими насмешками и проклятиями;  закричал,  что  никогда  не  может  никого
похвалить, будь то женщина, мужчина или животное, без того чтобы не  вызвать
ее ревность, что Мохэн - приятнейший кавалер  в  Англии,  что  он  надеется,
покуда они соседи, видеться с ним как можно чаще и что  он  передаст  самому
Мохэну мнение о нем миледи Недотроги.
     - Не спорю, - сказала леди Каслвуд, - он и мне показался  занимательным
собеседником. Таких я не часто  встречала.  Правда,  разговор  его  я  нашла
чересчур вольным; не самые слова, но скрытый их смысл.
     - Вздор! Ваша милость знает свет очень мало, - возразил ей супруг, -  и
притом мы все так же разборчивы, как были в пятнадцать лет.
     - Когда мне было пятнадцать лет, вы в том не видели беды.
     - Черт возьми, сударыня, вы уж, кажется, выросли из детских  фартучков.
А кроме того, это мое дело - выбирать общество для моей жены!  -  воскликнул
милорд, стукнув кулаком по столу.
     - Я никогда в этом не сомневалась, Фрэнсис, - отвечала миледи и с этими
словами присела перед ним в грациозном поклоне, который, выражая послушание,
в то же время не лишен был вызывающе-насмешливо