вому,  что  готов  был  жениться  вторично  на   дочери
виноторговца в Брюгге, которому его милость задолжал, живя у него в  доме  в
бытность там короля, и не сделал  этого  единственно  из  опасения  насмешек
двора и гнева дочери, которой до смерти боялся, ибо она  была  настолько  же
властна и вспыльчива, насколько милорд, истощенный ранами и  пристрастием  к
вину, был слаб.
     Лорд Каслвуд желал устроить брак между своей  дочерью  Изабеллой  и  ее
двоюродным братом, сыном  того  Фрэнсиса  Эсмонда,  который  пал  при  осаде
Каслвуда. И сама леди, как говорят, питала склонность к  молодому  человеку,
моложе ее на несколько лет (каковое обстоятельство в ее глазах  не  являлось
недостатком); но, посватавшись к ней и будучи запросто  принят  в  доме,  он
вдруг прервал свои ухаживания, столь благосклонно встречаемые,  не  выставив
тому никаких причин. Друзья подняли его на смех из-за того, что они в  шутку
называли его вероломством, и Джеку Черчиллю,  лейтенанту  Фрэнка  Эсмонда  в
королевском пехотно-гвардейском полку,  вскоре  представился  случай  занять
место командира роты, ибо  Эсмонд,  обнаружив,  что  его  повышение  в  чине
зависит от забот его перезрелой  нареченной,  пришел  в  такую  ярость,  что
бросил  двор  и  уехал  в  Танжер.  Они  с  Джеком  Черчиллем,  condiscipuli
{Однокашники (лат.).} еще по школе св. Павла,  сильно  повздорили  по  этому
поводу; и Фрэнк  Эсмонд,  употребив  крепкое  словцо,  сказал  Джеку:  "Твоя
сестра, Джек, может быть тем-то и тем-то, но моя жена, клянусь, этим никогда
не будет!" - и тут обнажились мечи и пролилась кровь, и только вмешательство
друзей прекратило ссору. В те  времена  немногие  были  столь  щепетильны  в
вопросах чести; джентльмены благородной крови и происхождения полагали,  что
_от короля позор семейству не  в  укор_.  Фрэнк  Эсмонд  сперва  удалился  в
Танжер, затем, воротясь оттуда после двух лет службы, поселился в  небольшой
усадьбе близ Винчестера, доставшейся ему  от  матери,  завел  свору  гончих,
зажил помещиком и в царствование Карла больше не появлялся при дворе. Но его
дядя  Каслвуд  не  простил  ему  обиды,  как  долгое  время  не  прощала  ее
отвергнутая им двоюродная сестра.
     Милости и щедроты Франции, а также дары, полученные  от  короля  за  то
время, что его дочь была в фаворе, помогли лорду Каслвуду, растратившему  на
королевской службе и молодость и состояние, отчасти восстановить  последнее;
и хотя он мало заботился о Каслвуде, ни разу не  посетив  его  после  смерти
сына, зато сумел на широкую ногу  вести  свой  дом,  являться  при  дворе  и
скопить изрядную сумму наличными деньгами.
     И вот его племянник и наследник Томас Эсмонд стал  искать  расположения
своего дяди. Томас воевал за императора и за голландцев, когда  король  Карл
был вынужден послать войска на помощь Штатам, а также против них, когда  его
величество заключил союз с французским королем. В этих походах Томас  Эсмонд
более отличился дуэлями, ссорами, распутством и пристрастием к игре,  нежели
подвигами на поле битвы, и, подобно многим англичанам,  побывавшим  в  чужих
краях, воротился на родину, лишь упрочив свою печальную славу.  Он  промотал
все небольшое наследство, которое ему оставил отец, не имевший ничего  сверх
скромной доли младшего брата, и, по правде говоря, был не более как кабацкий
забулдыга  и  завсегдатай  кварталов  Эльзасия  и  Уайтфрайерс,  когда  стал
задумываться над тем, как бы поправить свои дела.
     Его двоюродная сестра в ту пору  давно  уже  достигла  средних  лет,  и
приходилось верить ей на слово во всем, что касалось ее былой  красоты.  Она
была худа, желта, с длинными зубами;  белила  и  румяна  всех  модных  лавок
Лондона не могли сделать из нее  красавицу  -  мистер  Киллигру  называл  ее
Сивиллой, сравнивал с мертвым черепом,  в  качестве  memento  mori  {Эмблема
смерти; дословно: помни о смерти (лат.).} выставленным на королевском  пиру,
и тому подобное, - короче говоря, быть может, это  была  легкая  добыча,  но
лишь смельчак отважился бы устремиться в погоню  за  ней.  Таким  смельчаком
оказался Томас Эсмонд. Он воспылал нежными чувствами к  сбережениям  милорда
Каслвуда, размер которых  молва  преувеличивала.  Доверили,  что  у  госпожи
Изабеллы есть королевские бриллианты неслыханной  ценности;  бедный  же  Том
Эсмонд только последнее свое платье сумел уберечь от заклада.
     У  милорда  в  ту  пору  был  превосходный  дом  в  Линкольн-Инн-Филдс,
поблизости от театра герцога Йоркского и капеллы португальского  посла.  Том
Эсмонд, каждый вечер пропадавший в театре, покуда у  него  водились  деньги,
которые он мог тратить на актрис, стал  теперь  столь  же  усердно  посещать
церковь. Он был до того худ  и  оборван,  что  сразу  прослыл  за  кающегося
грешника, и нетрудно догадаться, что, став на путь обращения, он избрал себе
в наставники духовника своего дядюшки.
     Этот добросердечный пастырь помог ему помириться со старым лордом, хотя
еще недавно его милость не замечал  Тома,  даже  когда  тот  оказывался  под
самыми окнами кареты, в которой дядя, пышно разодетый, отправлялся ко двору,
между тем как племянник, в шляпе с облезлым пером, со шпагой, кончик которой
торчал из ножен, брел в свой грошовый кабачок на Белл-Ярд.
     Вскоре после примирения с дядей Томас Эсмонд стал толстеть и являть все
признаки благотворного действия сытной пищи  и  чистого  белья.  Правда,  он
неуклонно постился дважды в неделю, но с лихвой вознаграждал себя  в  прочие
дни; и, по словам мистера Уичерли, желая показать, как велик его аппетит,  в
конце концов проглотил черствый, прокисший, засиженный мухами кусок, -  свою
двоюродную сестру. По поводу этого брака шуткам и  злословию  при  дворе  не
было конца;  но  Том  теперь  ездил  туда  в  карете  лорда  Каслвуда,  звал
последнего папенькой и, выиграв игру, только посмеивался  в  кулак.  Свадьбу
отпраздновали незадолго до смерти короля Карла, вслед за которым не замедлил
сойти в могилу и виконт Каслвуд.
     Единственным  отпрыском  этого  союза  явился  сын,  которого  родители
окружили ревнивой бдительностью и заботой, но чье существование, невзирая на
докторов и кормилиц, было лишь кратковременным. Дурная кровь недолго текла в
хилом, тщедушном тельце. Зловещие признаки недуга появились очень  скоро;  и
частью из раболепства, частью из суеверия милорд, а пуще того миледи во  что
бы то ни стало пожелали, чтобы его величество в  дворцовой  церкви  коснулся
бедного маленького уродца. Они уже готовы были прокричать  о  чуде,  ибо  по
какой-то причине в здоровье мальчика наступило  некоторое  улучшение,  после
того как  его  величество  прикоснулся  к  нему  (вокруг  малютки  постоянно
хлопотали врачи и знахари, пичкавшие его всевозможными снадобьями), но через
несколько недель бедняжка умер, и  злые  языки  при  дворе  утверждали,  что
король, изгоняя беса из отпрыска Тома Эсмонда и супруги его Изабеллы,  вышиб
из него дух, ибо самый духто и был бесовский.
     Понятная  скорбь  матери,  потерявшей  свое  единственное   дитя,   еще
усугублялась, должно быть, мыслью о сопернице, жене Фрэнка Эсмонда,  которая
была всеобщей любимицей при дворе, где бедная миледи  Каслвуд  терпела  одни
обиды, - а кроме того, уже  имела  дитя,  дочь,  цветущую  и  прелестную,  и
готовилась стать матерью во второй раз.
     При дворе, как я слышал, особенно смеялись, узнав, что бедняжка миледи,
давно уже вышедшая из того возраста,  когда  обычно  женщины  рожают  детей,
решила тем не менее не терять надежды и,  переехав  в  Каслвуд,  то  и  дело
посылала в Хекстон за врачом  и  оповещала  друзей  о  предстоящем  рождении
наследника. Это была одна из тех нелепых причуд,  которые  постоянно  давали
пищу шутникам. В самом деле, миледи виконтесса до конца своих дней  тешилась
мыслью, что она все еще прекрасна, и упорно желала цвести до глубокой  зимы,
рисуя розы на своих щеках, когда время цветения роз давно  уже  миновало,  и
наряжаясь по-летнему, хотя на волосах ее лежал снег.
     Джентльмены,  близкие  ко  двору  короля   Карла   и   короля   Иакова,
рассказывали автору этих строк бесчисленные  истории  о  чудаковатой  старой
леди, которые потомству не для чего знать. Говорили, что  язык  ее  не  знал
удержу; правда, если она затевала  ссоры  со  всеми  своими  соперницами  по
королевским милостям, ей, должно быть, пришлось немало  повоевать  на  своем
веку. Она отличалась неутомимостью духа и, если верить молве, преследовала и
изрядно донимала короля своими жалобами и обидами. Одни утверждают, что  она
удалилась от двора единственно из ревности к жене Фрэнка Эсмонда;  другие  -
что она принуждена была  отступить  после  великой  битвы,  разыгравшейся  в
Уайтхолле между нею и дочерью Тома Киллигру, леди Дорчестер, которую  королю
угодно было подарить своим расположением, - битвы, в которой сия  злонравная
Есфирь одержала верх над нашей  престарелой  Астинь.  Впрочем,  сама  миледи
всегда утверждала, что  причиною  добровольной  ссылки  супругов  в  деревню
послужила совсем другая ссора, в которой был замешан ее муж,  а  не  она,  а
также черная неблагодарность государя, отнявшего у рода  Эсмондов  ту  самую
должность лорда Смотрителя Кладовых  и  Кравчего  Утреннего  Кубка,  которую
столь достойно отправляли два последних  лорда  Каслвуда  и  которая  теперь
перешла к безродному выскочке, прихвостню этой  потаскухи  Дорчестер,  лорду
Бергамоту {Лайонель Типтон, с 1686  года  барон  Бергамот,  камергер  Черной
Лестницы, впоследствии (после  смерти  Джорджа,  второго  виконта  Каслвуда)
назначенный Смотрителем Кладовых и Кравчим Утреннего  Кубка,  последовал  за
его величеством в Сен-Жермен, где и умер, не оставив  потомства.  При  дворе
принца Оранского должность Кравчего Утреннего Кубка  была  упразднена  и  во
время последующих царствований более не восстанавливалась. (Прим. автора.)}.
"Я бы не стерпела, - говорила миледи, -  увидя,  как  не  Эсмонд,  а  другой
подает королю его утренний кубок. Я выбила бы поднос из рук лорда Бергамота,
попадись  он  мне  навстречу".  И  те,  кто  близко  знал  ее  милость,   не
сомневались, что она вполне способна была поступить подобным образом, если б
у нее не хватило благоразумия убраться подальше от соблазна.
     Ключ от денежной шкатулки всегда был в  руках  леди  Каслвуд,  которая,
надо сказать, и ближних своих умела основательно забрать в руки; а потому не
мудрено, если супруг находился у нее в полном повиновении; и как  только  ей
заблагорассудилось, она покинула свою лондонскую резиденцию  (за  это  время
перенесенную ею из Линкольн-Инн-Филдс в Челси) и всем домом, захватив  своих
служанок, собачек, наперсниц, своего духовника и  милорда,  своего  супруга,
перебралась в Каслвуд-холл, куда ни разу не заглядывала после того, как  еще
ребенком, в смутную пору царствования короля Карла  Первого,  уехала  оттуда
вместе  с  отцом.  В  стенах  замка  еще  зияли   бреши,   пробитые   ядрами
республиканских пушек. Одно крыло замка заново отделали и наполнили мебелью,
коврами, утварью,  вывезенными  из  лондонского  дома.  Миледи  намеревалась
прибыть в Каслвуд с большой торжественностью и ожидала, что  поселяне  будут
приветствовать ее восторженными кликами,  когда  она  поедет  по  деревне  в
парадной карете шестерней, с милордом рядом,  с  наперсницами,  собачками  и
попугаями на переднем сиденье, с вооруженными верховыми по сторонам.  Но  то
было время, когда по  всей  стране  гремел  клич  "долой  папистов";  жители
деревни и соседнего городка испугались накрашенных щек  и  подведенных  глаз
миледи, когда она высунула голову из окна кареты, желая, без сомнения, явить
народу свою благосклонность, и какая-то старуха воскликнула: "Леди  Изабель!
Боже правый, да это леди Иезавель!", -  и  враги  достопочтенной  виконтессы
впоследствии не преминули подхватить  эту  кличку.  Вся  округа  в  ту  пору
охвачена была возмущением против папистов; переход миледи  и  ее  супруга  в
лоно римской церкви, о котором всем было известно, присутствие патера  в  ее
свите, католическое богослужение в каслвудской  часовне  (хотя  часовня  эта
строилась  во  времена,  когда  никто  в  округе  и  не  слыхивал  об   иных
богослужениях и хотя самая служба совершалась весьма скромно и  тихо)  сразу
же восстановили против  нее  население  деревни  и  всего  графства.  Добрая
половина каслвудских земель была в свое время конфискована и  роздана  людям
Кромвеля.
     Двое или трое из старых республиканских солдат и поныне жили в  деревне
и недружелюбно косились на миледи Каслвуд, когда она водворилась в доме.
     Захватив  с  собой  милорда,  она  явилась  в  хекстонском  благородном
собрании и ошеломила местных жителей великолепием своих бриллиантов, которые
всегда носила, выезжая в свет. Ходили слухи, что она носит их и дома  и  что
не расстается с ними, даже ложась в постель, хотя  автор  этих  строк  может
присягнуть, что это клевета. "Если бы она хоть на миг сняла их,  -  говорила
миледи Сарк, - Том Эсмонд, ее муж, тотчас же стащил бы их в заклад". Но  это
была клевета. Миледи Сарк тоже жила изгнанницей, вдали  от  двора,  и  между
обеими леди не угасала застарелая вражда.
     Постепенно население деревни примирилось с новою госпожой, которая, при
всех своих причудах и надменности в обращении, была  все  же  великодушна  и
щедра и которую доктор Тэшер, местный викарий, во  всеуслышание  превозносил
перед своей паствой. Что до милорда, о нем никто  особенно  не  беспокоился,
ибо в нем видели всего лишь  придаток  миледи,  которую  как  дочь  исконных
владельцев Каслвуда и  обладательницу  большого  богатства  (хотя,  к  слову
сказать, девять десятых его существовало  лишь  в  людских  толках)  считали
истинной госпожой поместья и хозяйкою всего, что в нем находилось.

        "Глава III"
     О том, куда еще во времена Томаса, третьего виконта, я был  водворен  в
качестве пажа Изабеллы

     Явившись вновь в Лондон спустя короткое время после этого  переселения,
лорд Каслвуд снарядил одного из своих  приближенных  в  деревню  Илинг  близ
Лондона,  где  незадолго  до  того  поселился  в  небольшом   домике   некий
старичок-француз по имени господин Пастуро, один из тех  гугенотов,  которых
преследования французского короля вынудили искать пристанища в нашей стране.
При этом старике жил маленький мальчик, которого все звали Генри  Томас.  Он
помнил, что совсем еще недавно  жил  в  другом  месте,  тоже  неподалеку  от
Лондона, где день-деньской жужжали прялки  и  ткацкие  станки,  и  люди  все
распевали псалмы и ходили в церковь, и кругом были одни французы.
     Там была у него милая, милая подруга, которую он звал тетей  и  которая
умерла. Она иногда являлась ему во сне, и ее лицо, хоть оно и не  отличалось
красотой, было ему в тысячу раз милее лица госпожи Пастуро, новой  жены  bon
papa {Дедушка (франц.).} Пастуро, которая приехала к ним жить, когда тети не
стало. И там, в Спиттлфилдс (так называли это место), жил еще  дядя  Джордж,
тоже ткач, который всегда рассказывал Генри, что он маленький  джентльмен  и
что у него отец был капитан, а мать - ангел.
     Когда он так говорил, bon papa поднимал голову от станка, на котором он
ткал прекрасные шелковые цветы, и восклицал:  "Ангел!  Вавилонской  блуднице
предался этот ангел!" Bon papa то и дело поминал про вавилонскую блудницу. У
него была каморка, где он постоянно читал проповеди домашним  и  пел  гимны,
гудя своим большим стариковским носом. Маленький Гарри не любил  проповедей;
он больше любил волшебные сказки, которые рассказывала ему  тетя.  Жена  bon
papa никогда ему не рассказывала сказок; с дядей Джорджем она поссорилась, и
он ушел от них.
     После этого bon papa с маленьким Гарри, новая жена  и  ее  двое  детей,
которых она привела с собой в дом, переехали на житье в  Илинг.  Новая  жена
все, что получше, отдавала своим детям, а  Гарри  доставались  от  нее  одни
колотушки ни за что, ни про  что  да  еще  бранные  клички  -  не  стоит  их
повторять ради памяти старого  bon  papa  Пастуро,  который  все-таки  бывал
иногда добр к нему. Невзгоды тех дней давно позабыты, хоть  они  и  омрачили
детство мальчика тенью печали, которая, должно быть, не  исчезнет  до  конца
его дней: так  молодое  деревцо,  надломленное  в  начале  роста,  вырастает
искривленным; зато уж тот, кто ребенком знал горе, если только суровая школа
ранних невзгод не озлобила его, умеет быть кротким и терпеливым с детьми.
     Гарри был очень рад,  когда  одетый  в  черное  джентльмен,  верхом  на
лошади, в сопровождении верхового же слуги, приехал,  чтобы  увезти  его  из
Илинга. Недобрая мачеха,  всегда  обделявшая  его  ради  собственных  детей,
хорошо его накормила накануне отъезда и еще того лучше наутро. Она  ни  разу
не побила его в этот день и детям своим  сказала,  чтоб  они  не  смели  его
трогать. Меньшая была  девочка,  а  девочку  Гарри  никогда  не  решился  бы
ударить; старшего же, мальчика, ему ничего бы не стоило  поколотить,  но  он
всегда поднимал крик,  и  на  выручку  мчалась  госпожа  Пастуро  со  своими
тяжелыми как цеп, кулаками. Б день отъезда Гарри она сама умыла его  и  даже
не отпустила ему ни одной оплеухи. Когда приезжий джентльмен в черном  велел
мальчику собираться, она принялась  хныкать,  а  старый  bon  papa  Пастуро,
благословляя  Гарри  на  прощание,  покосился  исподлобья   на   незнакомого
джентльмена и что-то пробормотал о Вавилоне и блуднице.  Он  был  уже  очень
стар и почти впал в детство. Госпожа Пастуро утирала ему нос так же,  как  и
детям. Она была высокая, дородная, красивая  молодая  женщина;  и  хоть  она
усердно лила слезы, Гарри знал, что это притворство, и с радостью вскочил на
лошадь, которую слуга подвел ему.
     Слуга  был  француз;  его  звали  Блэз.  Мальчик  мог  вполне  свободно
разговаривать с  ним  на  его  родном  языке,  который  знал  лучше,  нежели
английский; ведь до того он почти всегда жил среди французов, и мальчишки  в
Илинге прозвали его французиком. Но он быстро выучился говорить по-английски
и отчасти позабыл французский язык: дети  легко  забывают.  Мальчику  смутно
помнился иной край, город с высокими белыми домами, потом море и корабль. Но
все это сохранилось в его памяти  лишь  слабым  воспоминанием,  и  таким  же
воспоминанием стал вскоре Илинг, по крайней мере, многие  из  тех  горестей,
что ему пришлось испытать там.
     Слуга, с которым он ехал, веселый  и  словоохотливый  малый,  рассказал
мальчику, что джентльмен, едущий впереди, - патер  Холт,  капеллан  милорда,
что самого его теперь будут звать мистер Гарри Эсмонд, что милорд Каслвуд  -
его  parrain  {Крестный  отец  (франц.).},  что  он  будет  жить  в  большом
Каслвудском замке, в ...ширской провинции, где он увидит madame  виконтессу,
весьма знатную леди. И так, сидя на попоне перед седлом Блэза, Гарри  Эсмонд
доехал до Лондона и до большой красивой площади,  называемой  Ковент-Гарден,
близ которой был дом, где остановился его покровитель.
     Мистер Холт, патер, взял мальчика за руку  и  повел  его  к  названному
вельможе; вельможа, важный и ленивый на вид, в колпаке и  цветастом  халате,
сосал апельсины. Он погладил Гарри по голове и дал ему апельсин.
     - C'est bien ca {Так и есть (франц.).}, - сказал он патеру, внимательно
оглядев мальчика, а джентльмен в черном пожал плечами.
     - Пусть Блэз позаботится о его развлечении. - И вдвоем они  отправились
развлекаться, мальчик и лакей. Гарри  шел  вприпрыжку:  он  очень  радовался
прогулке.
     До конца своей жизни он будет помнить радости этих дней. Monsieur  Блэз
повел его смотреть представление в театре, который был в тысячу раз больше и
красивее балагана на илингской ярмарке, а на следующий день они катались  по
реке, и Гарри увидел Лондонский мост, а на нем дома и книжные лавки,  совсем
как на улице, и Тауэр, и львов, и медведей во  рву  -  все  это  в  обществе
monsieur Блэза.
     Наконец в одно прекрасное