Но
молодой человек не обратил внимания  на  боль  и  бегом  бросился  к  своему
дорогому господину, которого он увидел распростертым на земле.
     Милорд Мохэн стоял над ним.
     - Вы тяжело ранены, Фрэнк? - спросил он глухим голосом.
     - Мне, видно, больше не встать, - сказал милорд, не поднимая головы.
     - Нет, нет, не говорите этого, - возразил тот, - и я  призываю  бога  в
свидетели, Фрэнк Эсмонд, что попросил бы у вас прощения, если б вы дали  мне
такую возможность. Клянусь, что в том деле, которое послужило первым поводом
к нашей ссоре, лишь я один заслуживаю упрека, и что... что миледи...
     - Тсс! - слабым голосом сказал бедный милорд виконт,  приподнимаясь  на
локте. - Спор вышел у нас из-за  карт,  из-за  проклятых  карт.  Гарри,  мой
мальчик, и ты тоже ранен? Да поможет тебе бог! Я любил тебя, Гарри, а теперь
ты береги моего маленького Фрэнка... и... и передай вот  это  сердечко  моей
жене.
     С этими словами мой дорогой господин схватился за  грудь,  желая  снять
медальон, который он всегда носил, но тут силы оставили  его,  он  упал  без
сознания.
     Мы все застыли в ужасе, полагая, что он  мертв;  но  все  же  Эсмонд  и
полковник Уэстбери велели носильщикам подойти, и милорда перенесли к некоему
мистеру Эмсу, врачу, содержавшему ванное заведение на Лонг-Экр, и,  разбудив
всех обитателей дома, внесли туда жертву злополучной ссоры.
     Там милорда виконта уложили в постель, и врач, человек,  видимо,  столь
же искусный, сколь и добросердечный, осмотрел его рану. Сделав  для  милорда
все, что нужно, он также перевязал руку  Гарри  Эсмонду  (который  настолько
ослабел от потери крови, что по приходе в дом  лишился  чувств  и  некоторое
время не сознавал ничего происходящего вокруг). Едва придя в  себя,  молодой
человек, разумеется, тотчас же спросил о своем дорогом покровителе, в  ответ
на что врач провел его в  комнату,  где  лежал  лорд  Каслвуд,  который  уже
приказал  послать  на  священником  и,   по   словам   окружающих,   выражал
настоятельное желание переговорить со своим родственником с глазу  на  глаз.
Он лежал на постели, осунувшийся и очень бледный, и взгляд его уже  приобрел
ту роковую неподвижность, которая служит предвестником  смерти;  воскликнув;
"Только Гарри Эсмонда", - он отстранил от себя всех прочих слабым  движением
руки, тут же бессильно упавшей на одеяло; и Гарри Эсмонд,  подойдя  ближе  и
опустившись на колени, приник к этой руке губами.
     - Ты ведь почти священник, Гарри, - с трудом  выговорил  милорд,  слабо
улыбаясь и пожимая его руку своими холодными пальцами. - Никого нет? Я хочу,
чтоб ты принял мою предсмертную исповедь.
     И перед  священным  лицом  смерти,  словно  вставшей  в  ногах  постели
страшным свидетелем его слов, умирающий, с трудом  шевеля  губами,  высказал
последние  свои  пожелания  о  будущем  семьи,  смиренно  покаялся  во  всех
совершенных  грехах,  простился  благочестиво  с  миром,  который   покидал.
Кое-какие из его признаний близко касались Гарри Эсмонда несказанно  удивили
его. Когда милорд виконт, слабея на  глазах,  доканчивал  свою  удивительную
исповедь,  доложили  о  приходе  мистера  Эттербери,  священнослужителя,  за
которым послал милорд.
     В  то  время  названный  джентльмен  еще  не  достиг  высоких  ступеней
церковной иерархии и был лишь проповедником небольшой церкви, куда  стекался
весь  город,  привлеченный  его  удивительным  красноречием.  Он   доводился
крестником  милорду,  некогда  бывшему  учеником  его  отца;  еще  будучи  в
Оксфорде, он не раз приезжал погостить в Каслвуд, и,  если  я  не  ошибаюсь,
именно по его совету Гарри Эсмонд был послан в Кембридж, а не в Оксфорд, ибо
о последнем мистер Эттербери, хоть  и  был  одним  из  самых  уважаемых  его
членов, всегда отзывался неодобрительно.
     Наш посланный, несмотря на ранний час, застал доброго священника уже за
книгами, и тот поспешно последовал за ним в дом, где  бедный  милорд  виконт
лежал на смертном одре и  Эсмонд,  неотлучно  находившийся  при  нем,  ловил
последние слова, слетавшие с его губ.
     Узнав о приезде мистера Эттербери, милорд сжал руку Эсмонда и  попросил
оставить его со священником наедине; и Эсмонд не стал  мешать  их  беседе  в
этот торжественный и скорбный час. Можно не сомневаться, что сам  он  провел
это время в молитвах и  горестных  мыслях  о  своем  умирающем  благодетеле.
Милорд поведал ему тайну, близко до него касавшуюся. Поистине у него  теперь
было  достаточно  причин  для  сомнений  и  тревог,  для  душевных   мук   и
безотлагательных решений;  покуда  длилась  беседа  между  умирающим  и  его
исповедником, родственник лорда Каслвуда находился во власти целой  сумятицы
разноречивых чувств.
     По истечении часа, а быть может, и более того, мистер  Эттербери  вышел
из комнаты с какой-то бумагой в руке и строго посмотрел на Эсмонда.
     -  Он  готов  предстать  перед  грозным  судом  всевышнего,  -   сказал
священник. - Он во всем открылся мне. Он прощает и верует и  хочет  искупить
содеянное зло. Нужно ли предать это гласности? Нужно ли  позвать  свидетеля,
который скрепи! бумагу своей подписью?
     - Видит бог, - с глухим рыданием  воскликнул  молодой  человек,  -  мой
дорогой милорд всю свою жизнь делал мне только добро!
     Священник вложил бумагу в руку Эсмонда.  Он  посмотрел  на  нее.  Буквы
поплыли перед его глазами.
     - Это исповедь, - сказал он.
     - Это как вам будет угодно, - сказал мистер Эттербери.
     В комнате топилась печь, у которой сушились  купальные  простыни,  а  в
углу лежала куча белья,  пропитанного  кровью  моего  дорогого  покровителя.
Эсмонд подошел к печи и бросил бумагу в огонь. Печь была высокая, выложенная
глазурованными голландскими изразцами. Как запечатлеваются в памяти подобные
мелочи в напряженнейшие минуты! - страницы книги, читанной  в  пору  тяжелых
испытаний,  вкус  последнего  блюда,  съеденного  перед  дуэлью,  или   иной
знаменательной встречей, или разлукою. На голландских  изразцах  в  бане  на
Лонг-Экр был грубый  рисунок,  изображавший  Иакова  в  косматых  перчатках,
обманом получающего от Исаака благословение, предназначенное первенцу Исаву.
Пламя вспыхнувшей бумаги ярко озарило его.
     - Это только исповедь, мистер Эттербери, - сказал молодой  человек.  Он
прислонился головой к печи, и слезы брызнули из его  глаз.  То  были  первые
слезы, пролитые им  с  того  часа,  когда  он  сидел  у  изголовья  милорда,
потрясенный случившимся, а еще более тем, что  открыл  ему  умирающий,  и  с
ужасом думал, что, в сущности, не кто  иной,  как  он,  навлек  это  двойное
несчастье на самых дорогих ему людей на свете.
     - Пойдем к нему, -  сказал  мистер  Эсмонд,  и  они  вошли  в  соседнюю
комнату. В окнах  уже  брезжил  рассвет,  выдавая  зловещую  бледность  лица
милорда и его  беспокойный  умоляющий  взгляд,  отмеченный  роковою  печатью
близкого конца. При нем находился врач. Эсмонд вошел в комнату,  как  только
хирург вышел оттуда. Милорд обратил жалобный взгляд на молодого человека.  У
того  сердце  сжалось,  когда  он  услышал  хрип,  вырывающийся   из   горла
умирающего.
     - Милорд виконт, - сказал мистер Эттербери, - мистер Эсмонд  не  желает
свидетелей и сжег бумагу.
     - Мой дорогой господин! - сказал Эсмонд, опустившись на колени и  целуя
его руку.
     Милорд виконт порывисто приподнялся и обхватил Эсмонда  обеими  руками.
"Господь да бл... благослов..." - было все,  что  он  успел  сказать.  Кровь
хлынула у него изо рта, заливая молодого человека. Моего дорогого  лорда  не
стало. Он отошел с благословением на устах, с любовью, лаской и раскаянием в
своем мужественном сердце.
     - Benedicti benedicentes  {Благословенны  благословляющие  (лат.).},  -
произнес мистер Эттербери, и молодой человек, стоя  на  коленях  у  постели,
простонал: "Аминь".
     "Кто сообщит об этом ей?" - было следующей мыслью мистера Эсмонда. И он
тут же обратился к мистеру Эттербери, умоляя его отправиться в Каслвуд.  Сам
он не решался предстать перед своей госпожой  с  этой  страшной  вестью.  И,
заручившись согласием доброго  мистера  Эттербери,  Эсмонд  тут  же  написал
несколько строк человеку милорда с  просьбой  достать  лошадей  для  мистера
Эттербери и сопровождать его в Каслвуд, его  же,  Эсмондов,  дорожный  мешок
переслать в Гэйтхаусскую тюрьму, куда он решил тотчас же явиться  и  предать
себя в руки правосудия.


        "Книга вторая,"
     содержащая описание боевых походов мистера Эсмонда и различных событий,
     касающихся семейства Эсмонд

        "Глава I"
     Я в тюрьме; меня навещают, но не с целью утешения

     Кто видел смерть, безвременно сразившую человека близкого и почитаемого,
и знает, как тщетны тут всякие утешения, тот поймет,  что  за  муки  испытал
Гарри Эсмонд после кровавой  полночной  драмы,  которой  ему  пришлось  быть
участником. Он чувствовал, что никогда не решился бы явиться к своей дорогой
госпоже и поведать ей о происшедшем. Он был благодарен доброму Эттербери  за
то, что тот взял на себя эту печальную обязанность; но, кроме горя,  которое
он унес с собой в тюрьму, было у него на сердце еще кое-что, в чем он  тайно
черпал утешение и мужество.
     Важную тайну поведал Эсмонду его злополучный  родственник  на  смертном
одре. Разгласить ее, на что по чести и справедливости он имел право, значило
нанести еще более тяжкий удар тем, кого он больше всех любил на свете и  чье
горе и без того было велико. Так неужели же ему навлечь позор и бедствие  на
семью,  к  которой  он  привязан  столь  многими  узами   нежной   любви   и
признательности? Посрамить вдову своего отца? Запятнать его  честь  и  честь
своего покровителя? И ради чего? Ради  пустого  титула,  который  он  должен
отнять у невинного ребенка, сына  своей  дорогой  благодетельницы.  Об  этом
спорил  он  сам  с  собою,  покуда  его  бедный  господин  заканчивал   свою
предсмертную исповедь. Честолюбие, соблазн и даже  справедливость  требовали
одного; любовь, благодарность, преданность  говорили  в  защиту  другого.  И
когда борьба окончилась, тихая радость снизошла на душу Гарри, и со  слезами
на глазах он возблагодарил бога за то, что он дал ему  силы  принять  верное
решение,
     "Когда кровная родня отказалась от меня,  -  думал  он,  -  эти  друзья
приютили меня и обласкали. Когда  я  был  безродным  сиротой  и  нуждался  в
защите, я нашел ее у той доброй души, которая предстала  ныне  перед  высшим
судом, покаявшись в невинно содеянном зле".
     И, утешенный этою мыслью, он отправился в тюрьму,  поцеловав  последний
раз холодные губы своего благодетеля.
     На третий день его пребывания в  Гэйтхаусской  тюрьме  (где  он  лежал,
страдая от своей раны, которая  воспалилась  и  причиняла  сильную  боль,  и
предаваясь описанным выше мыслям и рассуждениям, тягостным, но в то же время
и отрадным) вошел тюремщик и сообщил, что его желает видеть  посетительница,
и хотя Эсмонд не мог видеть  лица  под  черным  капюшоном,  фигура  же  была
закутана и скрыта от глаз складками скорбной траурной одежды, он  тотчас  же
понял, что перед ним его дорогая госпожа.
     Он поднялся с постели, к которой приковала его крайняя слабость, и, как
только тюремщик захлопнул за собою дверь, оставив его  вдвоем  с  гостьей  в
этих  невеселых  стенах,  шагнул  вперед  и  протянул  левую  руку  (правая,
раненная, висела на перевязи), желая коснуться той нежной руки, которая  так
долго и так щедро осыпала его благодеяниями.
     Но леди Каслвуд отступила назад  и,  откинув  капюшон,  прислонилась  к
тяжелой, с крепкими  запорами  двери,  которая  только  что  затворилась  за
тюремщиком. Мертвенная бледность покрывала ее лицо, глянувшее на Эсмонда  из
складок капюшона; и в устремленном  на  него  взоре,  обычно  приветливом  и
кротком, было столько гнева и боли, что молодой человек, не привыкший видеть
свою покровительницу неласковою, невольно отвел глаза.
     - Итак, мистер Эсмонд, - сказала она, - вот до чего вы дошли  и  вот  к
чему вы привели меня!
     - Вы явились, чтобы утешить меня в моем несчастье, сударыня,  -  сказал
он (хотя, признаться, волнение, нахлынувшее на него при виде  ее,  было  так
сильно, что он с трудом находил слова).
     Она сделала шаг к нему, но тотчас же остановилась, вся дрожа под  своим
черным  покрывалом;  ее   маленькие   белые   руки   были   стиснуты,   губы
подергивались, глаза казались пустыми.
     - Не для того, чтобы меня упрекать, -  продолжал  он  после  некоторого
молчания. - Мое горе и так велико.
     - Прочь руку, не прикасайтесь ко мне! - вскричала она. - Смотрите!  Она
в крови!
     - Лучше бы мне и вовсе истечь кровью, - сказал Эсмонд,  -  раз  вы  так
жестоки ко мне.
     - Где мой муж? - воскликнула она. -  Верните  мне  моего  мужа,  Генри.
Зачем в тот страшный час вы стояли рядом и смотрели, как его убивают?  Зачем
дали уйти злодею, который это сделал?  Вы,  верный  наш  паладин,  клявшийся
умереть за нас! Вы, которого он всегда любил и отличал, которому я  поручила
его, вы, вечно твердивший о своей преданности и благодарности нам, - и  ведь
я верила, да, я верила вам, - почему вы здесь, а моего благородного Фрэнсиса
нет больше? Зачем вы вошли в нашу семью?  Вы  принесли  нам  только  горе  и
страдания; в благодарность за ласку, за добро вы заставили нас раскаиваться,
горько, горько раскаиваться. Что я вам сделала худого, Генри? Вы были жалким
маленьким сироткой, когда я впервые увидела вас - когда  он  впервые  увидел
вас, он, такой добрый, и благородный, и доверчивый. Он  не  хотел  оставлять
вас в доме, но я, безрассудная женщина, упросила его не отсылать вас.  И  вы
притворялись, что любите нас, и мы  верили,  но  с  вами  вошло  в  наш  дом
несчастье, и сердце моего супруга отвратилось от  меня,  и  я  его  потеряла
из-за вас, я его потеряла - возлюбленного моей юности. Я боготворила его, вы
знаете, как я боготворила его; и вот он переменился ко мне. Он стал  другим,
непохожим на прежнего моего Фрэнсиса - моего милого, милого воина. Он  любил
меня, покуда не явились вы; и я любила его; о, про то лишь один  бог  знает,
как я любила его! Зачем он не услал вас из нашего дома? Лишь оттого, что  по
доброте своей он тогда ни в чем не мог мне отказать. Но хоть вы и  были  еще
ребенком - одиноким, беспомощным ребенком, - я сразу точно сердцем  почуяла,
что не в добрый час мы оставили вас у себя. Я прочла это  в  вашем  лице,  в
ваших глазах. Я видела, что они сулят нам горе - и горе пришло, и  я  знала,
что оно придет. Зачем вы не умерли тогда от оспы, - а я еще сама  ходила  за
вами, и вы в бреду не узнавали меня и все время звали, хоть я была тут же, у
вашего изголовья. Все, что случилось потом, было справедливым возмездием  за
мою злобу - за мою злобу и ревность.  О,  как  я  наказана,  как  жестоко  я
наказана! Мой супруг лежит в могиле - он погиб, защищая  меня,  мой  добрый,
добрый, великодушный господин, и вы, Генри, вы были  при  этом  и  дали  ему
умереть!
     Слова эти, брошенные в исступлении горя тою, которая  обычно  была  так
мягка и редко говорила иначе, как с нежной улыбкой на устах  и  кротостью  в
голосе, больно отозвались в ушах Эсмонда; и говорят, что многие  из  них  он
повторял в горячке, которая сделалась у него от действия раны, а может быть,
и от волнения, причиненного столь  страстными  и  несправедливыми  упреками.
Казалось, будто вся его любовь и все жертвы,  принесенные  этой  леди  и  ее
семейству,  грозят  обратиться  во  зло  и  вызвать  лишь  укор;  будто  его
пребывание среди них и впрямь послужило на  горе,  а  дальнейшая  его  жизнь
несет им новые бедствия и печали. Слушая гневную, торопливую, не  смягченную
ни единой слезой речь леди Каслвуд, он не  пытался  вставить  хоть  слово  в
защиту или в опровержение и лишь сидел на тюремной койке, вдвойне страдая от
мысли, что именно этой нежной и любимой руке суждено было нанести ему  столь
жестокий удар, и чувствуя свое бессилие  перед  столь  безысходной  скорбью.
Слова ее всколыхнули все струны его памяти, мысленно он вновь переживал  дни
своего детства и юности, в то время как эта леди, вчера лишь столь  ласковая
и кроткая - этот добрый ангел, предмет его  любви  и  поклонения,  -  стояла
перед ним, бичуя его гневными речами и взглядами, исполненными вражды.
     - Как бы я хотел быть на месте милорда! - простонал он. - Не моя  вина,
сударыня, если вышло иначе. Так было угодно  судьбе,  которая  сильнее  всех
нас. Лучше бы мне тогда умереть от оспы.
     - Да, Генри, - сказала она и тут вдруг поглядела на него с такой лаской
и в то же время с такой тоской, что молодой человек  всплеснул  руками  и  в
отчаянии повалился на постель, зарыв голову в складки одеяла.  При  этом  он
зашиб раненую руку о стену, так что повязка сдвинулась, и  он  почувствовал,
как из раны снова брызнула кровь. Помнится, в  ту  минуту  он  даже  испытал
некоторое  тайное  удовлетворение,  думая:  "Умри  я  сейчас,  кто  обо  мне
пожалеет?"
     От потери крови, а  может  быть,  от  глубокого  душевного  потрясения,
злосчастный молодой человек, должно быть, лишился чувств; ибо далее он  лишь
смутно помнит, как кто-то, вероятно, леди Каслвуд, схватила его за рукав - и
звенящий шум в ушах потом, когда  он  очнулся  на  залитой  кровью  постели,
вокруг которой суетилось несколько тюремных служителей.
     По счастью, неподалеку случился тюремный врач,  который  тут  же  снова
перевязал его руку; а жена и служанка  смотрителя,  обе  предобрые  женщины,
вызвались остаться при больном. Очнувшись от  беспамятства,  Эсмонд  увидел,
что госпожа его все еще находится в комнате; но  она  тотчас  же  вышла,  не
говоря ни слова,  хотя  жена  смотрителя  рассказывала  потом  Эсмонду,  что
посетительница его еще долго сидела у нее в комнате и  лишь  тогда  покинула
тюрьму, когда услышала, что ему не грозит никакая опасность.
     Несколько дней спустя, когда Эсмонд оправился после жестокого  приступа
горячки, открывшейся у него в ту же ночь, честная  жена  тюремщика  принесла
своему больному выстиранный и свежевыглаженный платок, на уголке которого он
тотчас же  признал  хорошо  знакомые  инициалы  и  виконтскую  корону  своей
госпожи. "Когда он упал без памяти, леди,  прежде  чем  позвать  на  помощь,
перевязала ему руку этим платком, - рассказывала жена  тюремщика.  -  Бедная
леди, очень уж она убивается о своем муже. Как раз сегодня его  хоронили,  и
немало знатных господ ехало в каретах за гробом - был там и лорд Мальборо, и
лорд Сэндерленд, и много офицеров  гвардии,  где  покойный  служил  еще  при
старом короле; а вчера миледи с обоими детьми была у короля в Кенсингтоне  и
просила суда над лордом Мохэном, который скрывается неведомо  где,  а  также
над графом Уориком и Холлендом, который готов признать свою вину  и  явиться
для ответа".
     Все эти новости жена тюремщика сообщила своему постояльцу, пересыпая их
уверениями в том, что ни она, ни Молли, ее служанка, никогда бы не  вздумали
украсть запонку накладного золота, исчезнувшую у мистера Эсмонда  после  его
обморока. Он же в мыслях своих провожал  к  преждевременной  могиле  доброго
друга,  храброго  воина,  благородного  дворянина,   прямого   в   речах   и
великодушного в помыслах (пусть он был  подвержен  слабостям,  но  много  ли
сильней его лучшие из нас?), который дал ему хлеб и кров, когда  у  него  не
было ни того, ни другого, и который хотя и причинил ему зло, скрыв  от  него
важную тайну, однако покаялся в том перед смертью, ибо совершил  этот  грех,
поддавшись почти неодолимому искушению,  и  совесть  его  никогда  не  знала
покоя.
     Когда сиделка его вышла из комнаты, Эсмонд взял принесенный ею  платок,
прижал его к губам и долго потом смотрел на метку, вышитую  в  углу.  "Много
горя стоила тебе эта корона, добрая леди, - думал он, - тебе, такой нежной и
любящей. Неужели же я отниму ее у тебя и у твоих детей? Нет,  никогда!  Носи
ее спокойно,