й отзыв, всячески превозносивший достоинства комедии; и в один пре-
красный день полковник Эсмонд, будучи  сильно  не  в  духе,  приказал  Джеку
Локвуду, своему слуге, сжечь все издание.
     Комедия изобиловала едкими сатирическими выпадами против некоей молодой
леди. Сюжет ее отличался новизной. Героиня, светская  красавица,  окруженная
толпою поклонников, останавливает свой выбор на молодом пэре,  пустослове  и
щеголе,  предпочтя  его  герою,  Преданному   Глупцу,   который   продолжает
боготворить ее (роль эту исполнял,  если  память  мне  не  изменяет,  мистер
Уилкс, и исполнял прескверно). В пятом акте автор  заставляет  Тераминту  по
заслугам оценить Эугенио (Преданного Глупца) и проникнуться любовью к  нему,
увы, запоздалой, ибо он уже отдал свою руку  и  состояние  Розалии,  молодой
крестьянке, наделенной всеми добродетелями. Справедливость требует признать,
что публика немилосердно зевала во все время представления и на третий вечер
комедия провалилась, причем свидетелей ее бесславной гибели  было  не  более
пяти  или  шести.  Эсмонд  и  обе  его  госпожи  присутствовали  на   первом
представлении, и мисс Беатриса сладко проспала все пять актов; мать  же  ее,
не бывавшая в театре со времен царствования Иакова  Второго,  нашла  комедию
хоть и не слишком блестящей, но весьма  возвышенной  по  заключенной  в  ней
морали.
     Сочинительство пришлось мистеру Эсмонду по вкусу, и в эту  долгую  пору
досуга он много писал как прозою, так и стихами. Заденет ли его какой-нибудь
выходкою Беатриса, и он тотчас же сочиняет сатиру, давая в ней  выход  своим
чувствам. Кольнет ли сердце мысль о вероломстве женщин, и уже готовы  стихи,
в которых весь женский род бичуется презрением. Однажды, будучи  в  подобном
расположении духа, он замыслил  проделку,  для  которой  призвал  на  помощь
своего друга Дика Стиля  (взяв  с  него  обещание  хранить  тайну);  сочинив
небольшую статью, он дал типографу Дика напечатать ее  в  точности  по  тому
образцу, как печатались статьи самого Дика, и  за  завтраком  положил  перед
прибором мисс Беатрисы следующее:

                                  "Зритель

Э 341

                                                   Вторник, апреля 1-го 1712
                         Mutato noraine de te Fabula narratur (Гораций) {*}.
         {* Лишь имя стоит тебе изменить - и не твоя ли история это? (лат.)}
                                     Мораль же басни сам сумей найти (Крич).

     Иокаста славится как женщина светская и  образованная  и  в  любезности
обхождения не знает себе равных при дворе, да и во  всей  стране.  Дважды  в
неделю по утрам она принимает у себя, и в ее гостиной можно  встретить  всех
лондонских умников и нескольких красавиц. Когда она отправляется в  Танбридж
или Бат,  целая  свита  обожателей  сопутствует  ей,  но,  кроме  лондонских
поклонников, ее  уже  ожидает  толпа  почитателей  из  местной  знати;  цвет
сэссекского и сомерсетского общества теснится за ее чайным столом и окружает
ее портшез, надеясь удостоиться хотя  бы  милостивого  кивка  хозяйки.  Круг
знакомства Иокасты весьма обширен. Особый клерк  ведет  ее  визитную  книгу,
которую носит за нею дюжий лакей; и нужно иметь голову, светлее даже  чем  у
самой Иокасты, чтобы упомнить по именам всех ее лучших друзей.
     Где-то не то в Танбридже, не то на Эпсомских  водах  (это  немаловажное
обстоятельство сама Иокаста не в силах установить с точностью),  ее  милости
посчастливилось встретить некоего  молодого  джентльмена,  чьи  манеры  были
столь отменны, а беседа отличалась таким блеском, что она тут же  пригласила
его посетить ее, если когдалибо судьба приведет его в Лондон. Сколь, однако,
ни приятен в обращении и ни хорош собой был этот новый знакомец, не  следует
забывать,  что  под  знаменами  Иокасты  всегда  марширует  целый  полк  ему
подобных, и вполне понятно, если  но  этой  причине  ее  внимание  несколько
дробится.  Короче,  хотя  упомянутый  джентльмен  произвел  на  нее  немалое
впечатление и занимал ее сердце целых  двадцать  три  минуты,  мы  вынуждены
признаться, что она позабыла его имя. Он брюнет, и на вид ему можно дать лет
двадцать восемь. Одет без излишней роскоши, хотя его платье сшито  из  самых
добротных материй. На лбу, над левым глазом, родинка; трость и  шпага  -  на
перевязи голубого цвета, парика не носит.
     В прошлое воскресенье Иокаста явилась  в  церковь  св.  Иакова  и  была
изрядно польщена, заметив на соседней скамье  своего  нового  поклонника  (в
том, что каждый увидевший ее тотчас же становится ее поклонником, ей никогда
не приходило в голову сомневаться); когда же он как будто задремал во  время
проповеди - на самом же деле  бросал  из-под  опущенных  ресниц  на  Иокасту
взгляды, исполненные почтительного восхищения, - это  показалось  ей  крайне
трогательным и интересным. При выходе из церкви он  сумел  пробраться  к  ее
портшезу и, когда она садилась в него, поспешил отвесить ей изящный  поклон.
Позднее она вновь встретила его  при  дворе,  где  он  держался  с  отменным
достоинством, но среди ее знакомых не нашлось ни одного,  кто  знал  бы  его
имя; а на следующий вечер он оказался в театре, и ее милость из  своей  ложи
соблаговолила осчастливить его кивком головы.
     Все время представления она ломала голову, силясь припомнить его имя, и
не  слыхала  ни  слова  из  того,  что  произносилось  на  сцене;  когда  ей
посчастливилось встретить его еще раз в вестибюле театра, она устремилась  к
нему, вся в волнении, и поспешила напомнить, что принимает дважды в неделю и
жаждет видеть его у себя на Спринг-Гарден.
     В ближайший вторник он явился в изысканном наряде, который делал  честь
вкусу портного и его собственному; но хотя среди джентльменов, толпившихся в
гостиной прелестной Иокасты, каждый мог похвалиться, что знает  весь  город,
никто не сумел назвать  его  имя  Иокасте,  торопливо  расспрашивавшей  всех
вокруг, покуда он шел к ней, чтобы приветствовать ее  поклоном,  исполненным
истинно герцогского величия.
     В ответ Иокаста присела перед ним с  тем  искусством,  секрет  которого
известен только этой леди. Она приседает с томной улыбкой  на  устах,  точно
говорит: "Наконец-то ты пришел. Я вся истомилась  в  ожидании",  -  а  затем
добивает свою жертву разящим взглядом, в котором ясно читается: "О  Филандр!
Ведь я никого не замечаю, кроме тебя".  Быть  может,  и  Камилла  умеет  так
приседать, а Фалестра - мастерица на подобные взгляды, но из  всех  красавиц
Англии одна лишь Иокаста владеет сочетанием того и другого.
     - Добро пожаловать в Лондон, сэр, -  сказала  она.  -  По  вашему  виду
нетрудно отгадать, что вы явились из деревни. - Она сказала бы  "из  Эпсома"
или "из Танбриджа", если бы помнила, где именно  повстречала  его  в  первый
раз, но, увы, это она позабыла.
     Молодой джентльмен отвечал, что он и в самом деле всего только три  дня
как прибыл в город и что одною  из  причин,  побудивших  его  к  тому,  было
желание засвидетельствовать свое почтение Иокасте.
     Она пожаловалась, что воды не принесли ей пользы.
     - Пользу они приносят больным, - возразил ее собеседник.  -  Молодые  и
прекрасные являются на воды лишь для того, чтоб воды засверкали. А в прошлое
воскресенье, во время проповеди в церкви, - продолжал  он,  -  ваша  милость
заставили меня подумать об  ангеле,  возмущающем  в  купальне  воду.  -  Это
остроумное замечание вызвало одобрительный ропот.  Манилио,  который  блещет
умом всюду, но только не за карточным столом, услышав это,  пришел  в  такую
ярость, что не вовремя объявил "пас".
     Итак, Иокаста - ангел, возмущающий воду; но в которой же из Вифезд? Она
все более терялась в догадках; но, как то было свойственно ей, чем  коварнее
становились ее замыслы, тем невинней и простодушнее смотрели ее глаза.
     - Когда вы вошли, - начала она,  -  мы  тут  говорили  о  правописании.
Отчего мы говорим "звиозды", а пишем "звезды", говорим "лоп", а пишем "лоб"?
И если "щет" мы обозначаем "счетом", то почему бы нам не обозначать  "щетку"
- "счеткой"?
     - Когда женщина царит в сердцах, подобно вашей милости, - отвечал он, -
ее воля выше всех законов, в том числе и законов правописания.
     - А кстати, как правильно  писать  ваше  имя?  -  спросила  она,  дойдя
наконец до того, что составляло цель всей  беседы,  которая,  надо  сказать,
была много длиннее, нежели здесь описано, так как собеседники успели  выпить
за это время по три чашки чаю.
     - О сударыня, - отвечал он, - я сам пишу его через мягкий  знак.  -  И,
поставив на стол пустую чашку,  наш  джентльмен  отвесил  еще  один  изящный
поклон и тут же удалился.
     Иокаста до сих пор не может оправиться после этого  поражения  и  столь
поспешного ухода незнакомца. А так как  при  всякой  неудаче  у  нее  всегда
портится здоровье и настроение, то мы, ее верные слуги, несем  на  себе  всю
тяжесть гнева  нашей  повелительницы.  Не  можете  ли  вы,  мистер  Зритель,
которому все и вся  известно,  разгадать  эту  загадку  и  тем  вернуть  нам
утраченный покой? В ее списке значатся мистер Дрилль, мистер Чайльд,  мистер
Тальон, которые  с  таким  же  успехом  могут  оказаться  мистером  Дриллом,
мистером Чайлдом, мистером Таллионом. Она прогнала клерка,  который  вел  ее
визитную книгу, а у бедняги большая семья. Помогите же отыскать ключ к  этой
загадке, добрый мистер Зритель,  и  вы  навеки  обяжете  вашего  постоянного
читателя и почитателя _Эдипа_".

                                                  "Кофейня "Труба", Уайтхолл

                              Мистер ЗРИТЕЛЬ!

     Вам  пишет  джентльмен,  мало  знакомый  с  городскими  нравами,  хотя,
получивши университетское образование,  он  несколько  лет  провел  в  чужих
странах, где верой и правдой служил своей родине  и  где  имя  его  известно
лучше, нежели в кофейнях или в Сент-Джеймском дворце.
     Два года назад скончался мой дядя, оставивший мне недурное  поместье  в
графстве Кент; и когда истек срок траура, я отправился на танбриджские  воды
в надежде - если уж говорить всю правду - встретить  там  достойную  молодую
леди,  которая  согласится  разделить  со  мной  уединение  моего  обширного
кентского замка и  стать  доброй  госпожою  для  моих  арендаторов  (которым
женщина может сделать добра  гораздо  более,  нежели  самый  благонамеренный
мужчина), И точно, вскоре я почувствовал сильное влечение к  некоей  молодой
леди из Лондона, служившей истинным украшением всего танбриджского общества.
Каждому известна красота Сахариссы, а ей самой, пожалуй, лучше всех.
     Справляясь со своей записной книжкой, я вижу,  что  танцевал  с  ней  в
собрании не менее двадцати семи раз. Дважды нанимал  музыкантов,  чтобы  они
играли под ее окном. Несколько раз являлся по приглашению к ней в  дом,  где
встречал самый радушный и даже предпочтительный перед другими гостями прием,
и некоторое время был совершенно порабощен  красавицей.  Лишь  впоследствии,
прислушиваясь к толкам, ходившим  о  ней  в  обществе,  а  также  пристально
наблюдая за всем поведением той, к кому  я  уже  готов  был  обратить  самые
святые слова, какие только может сказать мужчина  женщине,  я  понял,  сколь
мало она подходит для жены сельского сквайра, и убедился, что прелестное это
создание - лишь бездушная светская кокетка, играющая чувствами, которые  она
не склонна - да и  неспособна!  -  разделить.  Подобные  женщины  ищут  лишь
поклонника, а к любви сердце их остается глухо;  и  трудно  вообразить  себе
участь более жалкую, нежели та, которая ожидает эту леди под старость, когда
красота ее исчезнет, поклонники разбегутся, а утешения религии и  дружбы  не
будут доступны ей.
     В прошлое  воскресенье,  будучи  по  своим  надобностям  в  Лондоне,  я
отправился в церковь св. Иакова и там, на соседней скамье, вдруг увидел свою
танбриджскую красавицу. Во все время службы она явно  скучала,  причем  вела
себя крайне развязно и нелепо:  играла  веером,  жеманилась  и  строила  мне
глазки столь непристойным образом, что я принужден был закрыть  глаза,  дабы
не видеть всех ее ужимок; но стоило мне только приоткрыть их, я встречал  ее
взгляд (живой и яркий, в чем ей нельзя отказать), неизменно обращенный в мою
сторону. После этого я вновь повстречался с ней  при  дворе  и,  наконец,  в
театре, где она не успокоилась до тех пор,  покуда  не  протолкалась  сквозь
толпу и не пригласила меня посетить ее дом неподалеку от Ч-р-нг-Кр-са.
     Я пообещал и, разумеется, выполнил обещание; и, явившись  туда,  застал
молодую  вдову  в  окружении  полудюжины  карточных  столов  и  целой  толпы
поклонников и модных острословов. Направившись прямо к ней, я  приветствовал
ее самым учтивым поклоном и  тотчас  же  по  выражению  ее  лица  (хотя  она
всячески старалась скрыть свое замешательство), понял,  что  она  не  помнит
даже моего имени.
     Последовавший затем разговор, сколь хитроумно он ни велся, убедил  меня
в справедливости этой догадки. Она вдруг ни с того, ни с сего свела речь  на
правописание слов и имен, и  я  отвечал  ей  самыми  нелепыми  и  неуклюжими
комплиментами; однажды я даже хватил  через  край,  сравнив  ее  с  ангелом,
возмущающим  воду  в  целебном  источнике.  Я  не  решился  бы  на  подобное
сравнение, не будь оно подсказано мне  текстом  проповеди,  которую  мы  оба
слушали в прошлое воскресенье, и не торопись я так с ответом.
     Наконец она задала вопрос, которого я все время ожидал:  она  спросила,
как надо писать мое имя. "Сударыня, - ответил я, повернувшись на каблуках, -
я пишу его через мягкий знак". И с этим я покинул ее дом,  дивясь  про  себя
легкомыслию горожан, которые сегодня заводят друзей, а назавтра забывают их,
и твердо решив обратиться  к  иным  кругам  в  поисках  спутницы  жизни  для
уважающего Вас

                                                          Уильяма Любомудра.

     Вы знаете мое настоящее имя, мистер Зритель,  и  знаете,  что  никакого
мягкого знака в нем нет и не может быть.  Но  если  леди,  которую  я  здесь
назвал Сахариссой, покажется удивительным, что я не появляюсь  более  за  ее
чайным столом, пусть изложенное выше  послужит  ей  объяснением  прошлого  и
_мягким знаком_ предостережения на будущее".

     Автору настоящих записок следует теперь объяснить смысл этой притчи.  В
лице Иокасты выведена была не кто иная, как  Беатриса  Эсмонд,  фрейлина  ее
величества. Она сама рассказывала мистеру Эсмонду  о  джентльмене,  которого
она повстречала где-то на водах и чье имя тут же позабыла, и о том, как этот
джентльмен на искусно поставленный ему вопрос отвечал именно  так,  как  это
сделал Уильям Любомудр в нашей притче, с тою лишь разницей,  что  ответ  был
дан без всякой задней мысли и никаких каверзных намерений за ним не крылось;
все  мы  немало  смеялись  тогда  над  неудачею  госпожи   Беатрисы-Иокасты,
ухищрения которой так ни к чему и не привели.
     Что же до Уильяма  Любомудра,  то  под  ним  подразумевался  ее  и  ваш
покорный слуга, автор этих записок и самой притчи, которую мы  отпечатали  в
типографии  мистера  Стиля  на  бумаге,  предназначенной  для  "Зрителя",  в
точности тем же форматом и шрифтом, как  обычно  печаталось  это  знаменитое
издание, и положили в час завтрака на стол вместо настоящего номера  газеты.
Госпожа Иокаста, наделенная живым и острым умом, куска не  могла  проглотить
утром без "Зрителя"; и из этого подложного номера ей предстояло узнать,  что
сама она - бездушная кокетка, а Уильям Любомудр  -  джентльмен,  исполненный
благородства и твердости, который видит все ее недостатки  и  решил  порвать
свои цепи раз и навсегда.
     Ибо, хоть и немало уже рассказано  об  этой  любви,  -  достаточно,  во
всяком  случае,  для  того,  чтобы  внуки  автора  воочию  убедились,  каким
влюбленным дурнем был тот самый их дед, который желает выказать  себя  перед
ними весьма мудрым старым джентльменом, - все  же  это  лишь  незначительная
часть всей истории, и, будь ей уделено в записках Эсмонда столько же  места,
сколько она занимала в его жизни, ее хватило бы на то, чтобы уморить с тоски
три поколения потомков  обоего  пола,  и  она  составила  бы  такую  хронику
безумств и бредней, восторгов и  страданий,  какой  ни  один  здравомыслящий
человек не пожелал бы после себя оставить.
     Истина же в том, что, как ни поступала с ним Беатриса,  высмеивала  его
или поощряла, улыбалась ему или обдавала его  холодом,  а  улыбки  расточала
другому; сколько ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как ясно  ни
видел все  растущую  черствость  и  легкомыслие,  которое  воспитала  в  ней
придворная  жизнь  и  постоянная  смена  поклонников,  то   являвшихся,   то
исчезавших, - ничто не помогало. Эсмонд не мог заставить себя  позабыть  ее,
думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в чужом краю, и если  ему
попадалась на глаза  "Газета",  в  которой  упомянуто  было  его  имя,  если
пушечное ядро пролетало стороной или другая опасность миновала его  на  поле
боя, - первой мыслью его было: "А что она скажет на это? Польстит ли ей  это
отличие, тронет ли весть о пережитом испытании настолько, чтобы  расположить
ее сердце ко  мне?"  Он  так  же  не  властен  был  нарушить  это  пламенное
постоянство, как изменить цвет своих глаз, - и то и  другое  было  дано  ему
природою; он знал каждый из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый
взыскательный судья, и отлично понимал, сколь неразумна  любовь  к  подобной
женщине, обладание которой могло дать ему  счастье  самое  большее  на  одну
неделю; но были у этой Цирцеи чары,  от  которых  бедняга  не  в  силах  был
освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же  немолодой  офицер,  много
странствовавший по свету и проделавший не один иноземный  поход),  испытывал
на себе властную и коварную силу ее уловок. Он  рад  был  уйти  от  неверной
прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра из сочиненной им  притчи,  но  это
было невозможно, как невозможно вытравить из памяти воспоминание о вчерашнем
дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из  любой  дали  прибежал  бы  обратно;
стоило  сказать:  такому-то  поклоннику  я  дала  отставку,  и   несчастный,
одержимый своею любовью, тотчас же принялся бы  рыскать  вокруг  ее  дома  в
надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы  на  одну  лишь  неделю.
Если он безумством своим походил на  Улисса,  то  в  ней  было  то  общее  с
Пенелопою, что ее постоянно осаждала толпа женихов и  изо  дня  в  день,  из
вечера в вечер она распускала и вновь  плела  сеть  кокетливых  ухищрений  и
уловок, с помощью которых привыкла завлекать и удерживать их.
     Быть может, эта страсть  к  кокетству  порождалась  в  ней  отчасти  ее
положением при дворе, где прекрасная  фрейлина  была  огоньком,  на  который
слетались сотни молодых щеголей, где всегда вокруг нее  теснилось  множество
почитателей, спешивших послушать ее  остроумные  выпады  и  полюбоваться  ее
красотой, и где она привыкла говорить и слушать такие вольные речи,  которые
едва ли можно было счесть достойными уст или  ушей  дочери  Рэйчел  Каслвуд.
Когда двор находился в Виндзоре  или  Хэмптоне,  леди  и  джентльмены  часто
затевали совместные прогулки верхом, и госпожа Беатриса, в мужском кафтане и
шляпе, неслась следом за гончими во  главе  целой  кавалькады,  с  легкостью
перемахивая через изгороди на всем скаку.
     Если сельские жительницы  тогдашней  Англии  были  самыми  скромными  и
целомудренными женщинами в мире, то у горожанок и придворных леди зато  были
в обычае такие разговоры и поступки, которые никак нельзя  было  назвать  ни
целомудренными,  ни  скромными,  и  многие  из  них  притязали  на   свободу
поведения, какой истинные почитатели прекрасного пола никогда не согласились
бы им даровать. Джентльмены из числа моих потомков (для  леди  я  не  считаю
подобные изыскания подходящими) могут из сочинений мистера Конгрива, доктора
Свифта и других узнать