зыку, в придачу к древним, которых - латыни, по крайней мере,  -
был недурным знатоком.
     Затем, примерно в средине своих университетских  лет,  он  обратился  к
книгам, непосредственно связанным с  той  профессией,  избрать  которую  его
побуждало скорее житейское благоразумие, нежели природная склонность,  и  по
уши завяз в богословских спорах. По мере того как  подвигались  его  занятия
(лишенные, по  правде  сказать,  подобающего  им  усердия  и  благочестивого
рвения), юноша то оказывался папистом и готов был во всеуслышание заявить  о
своих  убеждениях;  то  месяц  спустя  вместе  с  Чиллингворсом   становился
протестантом; то еще через месяц вслед за Гоббсом  и  Бэйлем  превращался  в
скептика. Между тем честный Том Тэшер ни разу не позволил  себе  отклониться
от пути, предписанного университетскими авторитетами, безоговорочно принимал
тридцать девять статей англиканского катехизиса и с чистой душой  подписался
бы, в случае надобности, под другими тридцатью девятью. Своенравие  Гарри  в
этих вопросах, его мятежные мысли и разговоры до того смущали и удручали его
старшего товарища, что отчуждение и  холодность  между  ними  все  росли,  и
задушевная дружба, связывавшая их при  вступлении  в  колледж,  превратилась
мало-помалу в простое знакомство. Интересы политические тоже играли  немалую
роль в университетской жизни, и здесь также молодые  люди  не  сходились  во
взглядах.  Том,  хоть  и  принадлежал  к  Высокой  церкви,  был   ревностным
сторонником короля Вильгельма, тогда как Гарри  принес  с  собой  в  колледж
крепкую семейную традицию тори,  к  которой  примешивалось  у  него  опасное
преклонение перед Оливером Кромвелем, и он попеременно защищал  то  его,  то
короля Иакова, когда молодые люди, собравшись в комнате одного из товарищей,
вели нескончаемые споры о положении в стране, короновали и свергали  королей
вперемежку с тостами во славу былых и здравствующих героев и красавиц,  ради
которых откупоривались фляги университетского эля.
     Итак,  по  причине  ли  обстоятельств  своего  рождения,  или   же   по
меланхолическому от природы складу,  но  Эсмонд  университетские  годы  свои
провел большею частью в одиночестве,  не  обладая  достаточным  честолюбием,
чтобы домогаться особых отличий в учении, и не стремясь  разделять  утехи  и
ребяческие шалости своих сотоварищей, которые  все  почти  были  двумя-тремя
годами моложе его. Он уверил себя, что товарищи по колледжу косятся на  него
из-за его происхождения, и поэтому держался от них в стороне. Быть может,  в
том недружелюбии, которое, как ему казалось, сквозило в их  обхождении,  был
повинен он сам, ибо ныне, когда он  оглядывается  на  пройденный  путь,  его
поведение в те годы представляется  ему  замкнутым  и  высокомерным.  Но  во
всяком случае он так же был податлив на ласку,  как  чувствителен  к  злу  и
обиде; и хоть большею частью пребывал в одиночестве, все же к немногим своим
друзьям питал самую теплую привязанность.
     Одним из этих друзей был некий чудаковатый джентльмен, который проживал
при университете, не  будучи  членом  его,  и  преподавал  студентам  науку,
которой с трудом находилось место в программах  университетских  курсов.  То
был француз-офицер, который бежал из родной страны  во  времена  гонений  на
протестантов и обосновался  в  Кембридже,  где  обучая  студентов  искусству
владения рапирой и  содержал  фехтовальный  зал.  Хоть  он  и  называл  себя
протестантом, однако ходили слухи, что monsieur Моро - переодетый иезуит;  и
в самом деле, он представил партии тори, которая пользовалась в университете
большим влиянием, весьма убедительные рекомендации  и  легко  мог  оказаться
одним из  многочисленных  агентов  короля  Иакова.  Эсмонду  общество  этого
джентльмена пришлось куда более  по  душе,  нежели  беседы  университетского
духовенства; он никогда не уставал слушать рассказы Моро о походах Тюренна и
Конде, в которых тот принимал участие; а так как Эсмонд  с  детства  отлично
владел французским языком, не  слишком  распространенным  в  университетских
стенах, то и он, в  свою  очередь,  полюбился  старому  учителю  фехтования,
который охотно беседовал с ним  и  весьма  усовершенствовал  навыки  мистера
Эсмонда в благородном искусстве de l'escrime {Фехтования (франц.).}.
     В конце следующего семестра Эсмонду предстояло сдать экзамен на степень
бакалавра искусств, а  затем,  в  положенное  время,  надеть  священническое
платье и белый воротник, согласно желанию его любящей госпожи. Том Тэшер был
уже в ту пору пастором и действительным  членом  своего  колледжа;  и  Гарри
чувствовал в душе, что охотно уступил бы  Тому  свое  право  на  Каслвудский
приход и что кафедра проповедника отнюдь не является его призванием. Но  так
как послушание дорогой госпоже он почитал  своей  первейшей  обязанностью  и
знал, что огорчит ее своим отказом, он решил даже  намеком  не  выдавать  ей
своего  нерасположения  к  клерикальной  карьере;  и,  затаив  недовольство,
отправился в Каслвуд, чтобы в последний  раз  провести  там  каникулы  перед
принятием духовного сана.

        "Глава XI"
     Я приезжаю на каникулы в Каслвуд и убеждаюсь, что в доме неладно

     На третий год своего пребывания в колледже Эсмонд, как обычно,  приехал
летом в Каслвуд, и  вновь  его  охватило  то  чувство  радостного  волнения,
которое он испытывал всякий раз, возвращаясь в дом, где прожил столько  лет,
и встречая знакомый ласковый взгляд своей госпожи. Вместе с детьми (без  них
он редко видел ее теперь) она вышла ему навстречу. Мисс Беатриса так выросла
за это время, что Гарри не сразу решился ее поцеловать; а когда  он  все  же
попытался сделать это, она покраснела и отстранилась,  хотя  охотно  приняла
подобное приветствие и  даже  сама  тому  способствовала,  едва  только  они
остались наедине. Молодой лорд заметно подрос и наружностью стал походить на
своего бравого отца, но глаза у пего были  материнские;  сама  леди  Каслвуд
тоже как будто выросла с тех пор, как Гарри видел  ее  в  последний  раз,  -
осанка ее сделалась горделивее,  стан  округлился,  в  чертах,  все  так  же
исполненных кротости и дружелюбия, появилось что-то властное и  решительное,
чего не было прежде в милом и ясном облике, который столь преданно хранил  в
своей памяти Гарри. Когда она заговорила, новые потки в ее голосе,  глубокие
и печальные, так поразили Эсмонда, что при первых же словах  приветствия  он
изумленно поднял на нее глаза, но она тотчас же опустила свои  и  все  время
упорно избегала встречаться с  ним  взглядом.  Словно  какое-то  глубокое  и
тайное горе слышалось в этом низком волнующем голосе, отражалось во  взгляде
печальных светлых глаз, и от этого  неизъяснимая  тревога  проникла  в  душу
Эсмонда. Миледи довольно холодно его приветствовала, чем  причинила  немалую
боль юноше, который готов был упасть на колени и целовать  край  ее  платья,
так искренне и пылко было его уважение, его благоговение перед нею; и  он  с
трудом отвечал на вопросы, которые она также не  вполне  уверенно  принялась
ему задавать: хорошо ли ему в Кембридже? Не слишком ли  много  сил  отнимает
учение? Она надеется, что нет. Он очень вырос и выглядит отлично.
     - У него усы! - закричал Фрэнк Эсмонд.
     - А почему он не в парике, как лорд Мохэи? - спросила мисс Беатриса.  -
Милорд говорит, что теперь никто не носит своих волос.
     - Вам, я думаю, лучше всего будет в вашей прежней  комнате,  -  сказала
миледи. - Кажется, домоправительница уже приготовила ее для вас.
     - Да ведь вы, матушка, сами десять раз заходили туда в эти три  дня!  -
воскликнул Фрэнк.
     - Да, да, и цветов она нарвала, из  тех,  что  вы  посадили  у  меня  в
садике, - помните, давным-давно, когда я  была  еще  маленькой  девочкой,  -
подхватила мисс Беатриса, привстав на цыпочки. - Нарвала и поставила  к  вам
на подоконник.
     - Помню, когда вы поправлялись после болезни, вы  часто  говорили,  что
любите розы, -  сказала  миледи,  сама  зардевшись,  как  роза.  Все  вместе
отправились проводить Гарри Эсмонда в  его  комнату;  дети  бежали  впереди,
Гарри, подав руку своей госпоже, следовал за ними.
     Старую комнатку заботливо приукрасили и убрали к его приезду.  На  окне
стояли цветы в фарфоровой вазе, а на кровати лежало новое  покрывало  работы
самой миледи, как поспешила сообщить болтушка Беатриса. В очаге потрескивало
пламя, хотя уже наступил июнь. Должно быть,  миледи  нашла,  что  в  комнате
недостаточно тепло. Все было сделано для  того,  чтобы  ему  было  хорошо  и
уютно. "Вы теперь уже не паж, а джентльмен и наш кузен и будете всюду ходить
вместе с отцом и матушкой", - сказали дети.  И,  оставшись  один,  в  порыве
любви и признательности, переполнивших его сердце,  он  бросился  на  колени
подле своей узкой кроватки и призвал благословение божие на тех, кто был так
добр к нему.
     От детей, которые всегда выдают домашние тайны, он скоро узнал все, что
произошло в семье за это время. Папенька два раза ездил в Лондон. Он  теперь
часто отлучается из дому. Он возил Беатрису в Вестлендс,  и  оказалось,  что
она выше ростом второй дочери сэра Джорджа Харпера,  хоть  та  двумя  годами
старше. Он возил Беатрису и Фрэнка в Беллминстер, и Фрэнк победил сына лорда
Беллминстера в кулачном поединке - об этом, смеясь,  рассказывал  Эсмонду  и
сам милорд. У него теперь часто гостят разные джентльмены, и он  выписал  из
Лондона  новую  игру;  игра  французская,  называется  бильярд,  -  говорят,
французский король мастер играть в нее; а вдовствующая леди Каслвуд прислала
Беатрисе подарок; а отец завел новый кабриолет с двумя маленькими лошадками,
которыми правит сам, а в карете теперь ездит только матушка; а доктор  Тэшер
- противный старый ворчун, и они не хотят у него учиться, и отец позволил бы
им не учиться, он всегда смеется, когда застает их за  книгами,  но  матушка
хочет, чтобы они были ученые, и сама  учит  их  разным  наукам,  и  потом  -
"папенька, по-моему, не любит маменьку", -  сказала  мисс  Беатриса,  широко
раскрыв свои и без того большие глаза. За этой болтовней она  успела  совсем
близко подойти к Гарри Эсмонду, усесться к  нему  на  колени  и  внимательно
рассмотреть все подробности его одежды и все достоинства  и  недостатки  его
некрасивого лица.
     - Ты не должна говорить, что отец не любит  маменьку,  -  вступился  ее
брат, услышав ее признание. - Маменька никогда так не говорит  и  тебе  тоже
запретила.
     Итак, вот отчего глаза леди Каслвуд подернулись  грустью,  а  в  голосе
задрожали жалобные нотки. Кому не знаком этот взгляд, в котором угасло пламя
любви, некогда его оживлявшее, кто не видал потухших  светильников,  некогда
заботливо подрезанных и заправленных маслом? У каждого мужчины  в  доме  они
найдутся. От подобных живых укоров самые роскошные покои кажутся  пустыми  и
унылыми: вид такого лица зловещей тенью омрачает  наши  солнечные  дни.  Так
взаимные клятвы, и призывы к небесам, и таинство брака, и нежное доверие,  и
любовь, столь пылкая и верная, что, казалось бы, она должна  жить  вечно,  -
все  это  оказывается  бессильным;  любовь  умирает,  вопреки  священнику  и
брачному обету; и не  раз  мне  думалось,  что  должно  бы  ввести  для  нее
заупокойную службу, и соборование, и abi in расе {Иди с миром (лат.) - слова
отходной молитвы.}. Как все, что смертно, любовь  имеет  свой  путь  -  свое
начало, рост и гибель. Она зацветает,  распускается  на  солнце,  блекнет  и
увядает. Стрефон и Хлоя томятся врозь, в  упоении  соединяются,  и  вот  уже
слышно, что Хлоя рыдает, а Стрефон сломал на ее спине свой посох.  Можно  ли
починить его так,  чтобы  не  было  видно  следов  перелома?  Никакие  жрецы
Гименея, никакие заклинания богов не возвратят его целость!
     Очнувшись от грез, книг и честолюбивых видений, в  которых  прошли  для
него эти два года, Гарри Эсмонд тотчас же по возвращении домой попал в самую
гущу подлинной жизненной  трагедии,  которая  взволновала  и  захватила  его
несравненно более всей университетской науки. Люди, которые были ему  дороже
всего на свете и которым более всего он был обязан,  не  давали  друг  другу
счастья. Кротчайшая и благороднейшая из женщин  терпела  несправедливость  и
втайне проливала слезы;  человек,  который  своим  пренебрежением,  если  не
грубостью, заставлял ее страдать, был покровитель  и  благодетель  Гарри.  В
доме, где вместо священного пламени любви поселился разлад, все  проникается
лицемерием, и каждый лжет другому. Лжет муж (а в иных случаях жена), надевая
перед гостями личину благодушия или учтивости. Лжет жена (ведь это ее  долг,
лгать и улыбаться, как бы ее больно ни били), глотает слезы  и  лжет  своему
господину  и  повелителю;  лжет,  когда  поучает  маленького  Джеки   любить
папеньку, лжет, когда убеждает дедушку, что вполне  счастлива.  Лгут  слуги,
стоя с непроницаемыми лицами за креслами  господ  и  притворяясь,  будто  не
замечают ссоры; и так от утра до отхода ко сну жизнь проходит в притворстве.
А напыщенные глупцы  называют  это  соблюдением  добрых  нравов  и  приводят
Бавкиду и Филемона в качестве примера достойной жизни.
     Если миледи пи словом не обмолвилась Гарри Эсмонду о своих горестях, то
милорд  оказался  отнюдь  не  столь  сдержан;  слегка  подвыпив,  он  весьма
откровенно высказал все, что у него было на душе, и, как водится, не слишком
стесняясь в выражениях, советовал Гарри избегать  женщин,  называя  их  всех
обманщицами, шлюхами, потаскухами и иными недвусмысленными именами. Впрочем,
должно признаться, что это было в обычае тех лет, и  я  не  припомню  в  мое
время пи  одного  из  сколько-нибудь  известных  писателей  (за  исключением
бедного Дика Стиля), который не говорил бы о  женщине  как  о  рабыне  и  не
обходился бы с ней соответственным  образом.  Мистер  Поп,  мистер  Конгрив,
мистер Аддисон, мистер Гэй - все они пели одну и ту же песню,  и  каждый  на
свой лад, в зависимости от особенностей натуры и воспитания;  пуще  же  всех
усердствовал в нападках доктор Свифт, который ни в словах, ни в поступках не
знал к женщинам пощады.
     На мой взгляд, ссоры и взаимная  неприязнь  между  супругами  возникают
большей частью, когда муж с яростью и  негодованием  обнаруживает,  что  его
раба и законная половина, долженствующая  исполнять  всякую  его  прихоть  и
обязанная брачным обетом к послушанию и уважению, превосходит его  по  своим
нравственным качествам, и что из них двоих ему, а не ей, более подходила  бы
подчиненная роль; в подобном противоречии следовало, верно, искать  истинную
причину недовольства милорда своей супругой. После того как он  покинул  ее,
она стала задумываться, и  выводы  были  не  в  его  пользу.  Когда  погашен
светильник любви, о котором  недавно  шла  речь,  и  мы  при  дневном  свете
взглянем на картину, какой жалкой пачкотней она  нам  представляется,  каким
грубым подобием истины! Как вы думаете, сколько мужей и жен пришли  к  этому
откровению? И если женщине тяжело увидеть себя прикованной на  всю  жизнь  к
мужлану и вынужденной любить и почитать тупицу, еще  хуже  приходится,  быть
может, мужчине, когда у него закралась  смутная  мысль,  что  его  рабыня  и
служанка на самом деле во многом его превосходит, что  женщина,  исполняющая
его приказания и повинующаяся его прихотям, должна бы повелевать им, что она
способна думать о тысяче вещей, недоступных его неповоротливому мозгу, и что
вот в этой голове, что покоится рядом с ним на подушке, живет тысяча чувств,
непостижимых мыслей, скрытых мук презрения и  гнева,  о  которых  он  только
смутно может догадываться, когда они мельком отразятся в ее глазах; что  там
таятся сокровища любви, обреченные на гибель, потому  что  некому  подобрать
их; нежные мечты и прекрасные видения, которые могли бы распуститься  пышным
цветом; быстрый ум, который мог бы засверкать, точно алмаз, если б  на  пего
упал луч солнца; и тиран, владеющий всеми  этими  богатствами,  не  дает  им
выйти  наружу,  загоняет,  точно  невольников,  в  темницу  и   приходит   в
неистовство оттого, что узница бунтует, что подданная  непокорна  и  упряма.
Итак, в Каслвуд-холле угас светильник, и его господин и госпожа увидели друг
друга такими, какими были на самом деле. Болезнь жены и урон, нанесенный  ее
красоте, расхолодили супружеский пыл милорда; себялюбие и  вероломство  мужа
развеяли наивные мечты миледи о любви и  уважении.  Любовь!  Кто  же  станет
любить то, что низменно и неприглядно? Почет! Кто же станет почитать то, что
грубо и порочно?  Никакие  брачные  обеты,  данные  перед  всеми  пасторами,
кардиналами, муллами и раввинами мира, не могут понудить жену  к  выполнению
столь чудовищных требований. И супруги жили  каждый  своей  жизнью;  женщина
находила отраду в возможности любить и пестовать своих детей (которых она по
доброй воле ни на миг от себя не отпускала) и благодарила судьбу за то,  что
ей удалось спасти эти сокровища от крушения, в котором погибла лучшая  часть
ее сердца.
     Дети в отсутствие Гарри не имели иных учителей, кроме своей  матери  да
еще доктора Тэшера, от случая к случаю учившего их слову  божию,  однако  же
достигли  успехов,  каких  трудно  было  ожидать   при   столь   кротком   и
снисходительном наставнике, как леди Каслвуд.  Беатриса  пела  и  танцевала,
точно нимфа. Одним из любимейших удовольствий отца было слушать после  обеда
ее пение. Она командовала всем домом с величественным видом императрицы, что
смешило и умиляло ее родителей. Она давно уже узнала  цену  своим  блестящим
глазам и пробовала свое  кокетство  in  corpore  vili  {На  презренном  теле
(лат.).}, на селянах  и  окрестных  сквайрах,  покуда  не  пришла  еще  пора
готовиться к покорению великосветского общества. К приезду Гарри Эсмонда она
повязала новую ленточку, строила ему глазки и дарила его улыбками к  немалой
забаве молодого человека и полному восторгу милорда, который громко хохотал,
по своему обыкновению, и  всячески  поощрял  ее  бесчисленные  ужимки.  Леди
Каслвуд наблюдала за дочерью сосредоточенным и печальным  взглядом:  девочка
нередко бывала дерзка с матерью, но в то же время скора на уверения в  любви
и обещания исправиться; она всегда была  готова  удариться  в  слезы  (после
легкой ссоры, вызванной ее же неблагоразумием), чтобы  вернуть  расположение
маменьки: и не задумывалась тут же навлечь на себя недовольство доброй  леди
новыми изъявлениями своего  неугомонного  тщеславия.  От  грустного  взгляда
матери она укрывалась на коленях  отца,  поощрявшего  ее  раскатами  пьяного
хохота. Она умела  натравить  одного  на  другого  и  радовалась,  маленькая
плутовка, раздорам, которые так рано научилась сеять.
     Юного наследника Каслвуда и мать и отец баловали донельзя. Он  принимал
их ласки, как и всякий мужчина, словно имел на  это  неотъемлемое  право.  У
него были свои соколы, свой спаниель, свой пони и свои гончие.  Он  научился
ездить верхом, пить и стрелять птицу в лет;  у  него  была  целая  маленькая
свита из сыновей лесничего  и  егеря,  как  и  подобает  наследнику  титула,
имеющему перед глазами пример своего высокородного отца. Если у него  болела
голова, миледи приходила в такое волнение, точно  чума  объявилась  в  доме;
милорд же хохотал и отпускал обычные  свои  грубоватые  шутки  (правда,  это
случалось чаще всего назавтра после  праздника  и  неумеренного  потребления
мясного пирога) и говорил с  прибавлением  крепкого  словца:  "Черт  подери,
Гарри Эсмонд, погляди, как миледи суетится из-за мигрени Фрэнка. Было время,
мой  мальчик  (передай-ка  мне  кубок,  Гарри),  когда  она  точно  так   же
беспокоилась, если болела голова у меня. Теперь  моя  головная  боль  ее  не
тревожит. Все они таковы, женщины, - верь мне,  Гарри,  -  все  обманщицы  в
душе. Держись своего колледжа, держись пунша и эля и  никогда  не  гляди  на
женщину, если она лицом чуть получше старой судомойки. Вот тебе мой совет".
     У милорда  в