его  с  милордом  казалась
более тесной, чем когда-либо. Как-то, еще весной, оба родовитых джентльмена,
проездом из Ньюмаркета, со скачек, побывали в Кембридже  и  удостоили  Гарри
Эсмонда  своим  посещением;  и  доктор  Монтегью,  ректор  колледжа,  прежде
глядевший на Гарри несколько свысока, увидев его в  обществе  столь  знатных
господ, - причем лорд Каслвуд шутил с ним и, гуляя, опирался на его плечо, -
сразу переменился к мистеру Эсмонду и снизошел  до  весьма  учтивого  с  ним
обхождения. Спустя несколько дней по своем приезде в Каслвуд Гарри со смехом
рассказывал об этом леди  Эсмонд,  удивляясь  тому,  что  подобный  человек,
прославленный ученый, известный всей Европе,  благоговеет  перед  титулом  и
готов пресмыкаться перед каждым аристократом, будь он  даже  нищим.  На  это
госпожа  Беатриса,  гордо  вскинув  голову,  заявила,  что   людям   низкого
происхождения надлежит почитать тех, кто благороднее их; что пасторы и  так,
на ее взгляд, чересчур загордились и что она одобряет порядок, заведенный  в
доме леди Сарк, где капеллан хоть и любит сладкое, как  все  священники,  но
всегда уходит из-за стола до пудинга.
     - А когда я буду священником, вы и меня оставите без пудинга, Беатриса?
- спросил мистер Эсмонд.
     - Вы - вы другое дело, - возразила Беатриса. - Вы нашей крови.
     - Мой отец тоже был пастор, - сказала миледи.
     - Зато мой - пэр Ирландии, - сказала госпожа Беатриса,  вскинув  голову
еще выше. - Пусть всякий знает свое место. Может быть,  вы  еще  потребуете,
чтобы я встала на колени, прося благословения у мистера Томаса Тэшера, этого
новоиспеченного викария, у которого мать была горничной?
     И она бросилась вон из комнаты в  порыве  свойственного  ей  капризного
гнева.
     Между  тем  лицо  миледи  приняло  столь  печальное  и  сосредоточенное
выражение, что Гарри спросил о причине ее беспокойства.  Она  отвечала,  что
тому виной его упоминание о ньюмаркетских скачках, но не  только  одно  это;
она вообще, к немалой своей тревоге  и  ужасу,  замечает,  что  милордом  за
последнее время, в особенности после  знакомства  с  лордом  Мохэном,  вновь
овладело прежнее его пристрастие к игре, от которого он отказался со времени
их брака.
     - Мужчины часто, вступая в брак, обещают больше, чем могут исполнить, -
сказала миледи со вздохом. - Боюсь, он проигрывает  крупные  суммы,  и  наше
состояние,  которое  и  всегда-то  было  невелико,  быстро  тает  от   столь
легкомысленной расточительности.  В  Лондоне  его  видели  в  весьма  дурном
обществе. С тех пор как он вернулся, в дом зачастили почтальоны и  стряпчие;
и мне кажется, что его неотступно грызет какая-то забота, хоть он  и  прячет
ее под смехом и шутками. Вчера, и... и не только вчера, я... я заглядывала в
щель, - говорила миледи, - это было далеко за полночь, а они все еще  сидели
за картами. Никакого состояния  не  хватит  при  подобном  безрассудстве,  а
нашего и подавно; и если так пойдет дальше, мой сын  лишится  наследства,  а
бедная Беатриса будет бесприданницей.
     - Как бы я хотел помочь  вам,  сударыня!  -  со  вздохом  сказал  Гарри
Эсмонд, не менее чем в тысячный раз за свою жизнь испытывая  это  бесплодное
желание.
     - Кто тут поможет? Только господь, - сказала леди Эсмонд, - только  он,
ибо все мы в руке божией. - И так оно и  есть,  и,  должно  быть,  сторонний
наблюдатель с содроганием думает о том,  каково  придется  многим  мужчинам,
когда наступит час для каждого отчитаться в том, как он правил семьей  своей
и как обращался  с  женою  и  детьми,  для  которых  он  монарх,  облеченный
неограниченной властью. Ибо  наше  общество  не  знает  законов  для  Короля
Домашнего Очага. Он хозяин достоянию, благу, едва ли не жизни своих близких.
Он волен в их счастье и несчастье, властен карать  или  миловать.  Он  может
уморить жену медленной смертью и не  более  быть  за  то  в  ответе,  нежели
турецкий султан, в полночный час утопивший раба. Он  может  воспитать  детей
рабами и лицемерами; сделать из  них  друзей  себе,  свободных  в  мыслях  и
поступках; или, наконец, толкнуть их на путь  вражды  и  ненависти,  вопреки
закону естества. Не раз я слышал, как политики и умники из кофеен толкуют  о
газетных новостях, осуждая тиранию императора  или  французского  короля,  и
думал при этом: каков каждый из них в своем домашнем царстве, где мужчина  -
самодержавный правитель? Когда анналы этих бесчисленных мелких  царствований
раскроются перед верховным владыкой, сколько предстанет его  взору  домашних
тиранов, жестоких,  как  Амурат,  неистовых,  как  Нерон,  легкомысленных  и
беспутных, как Карл!
     Если покровитель Гарри Эсмонда и грешил, то скорее, подобно последнему:
по слабости характера,  нежели  из  злобных  побуждений;  и,  верно,  добрые
чувства восторжествовали бы в нем под конец, будь  ему  дано  время  на  то,
чтобы не только раскаяться в своих грехах, но и загладить их.
     Видя тесную дружбу, установившуюся между  милордом  и  его  неразлучным
спутником, госпожа Беатриса вздумала приревновать отца к последнему;  и  оба
джентльмена не раз подстрекали ее на забаву, шумным и бесцеремонным  хохотом
встречая ее гневные выходки и изъявление неприязни. "Вот подрастешь, выйдешь
замуж за лорда Мохэна", -  говаривал  милорд,  на  что  девочка,  надувшись,
отвечала: "Уж лучше мне за Тома Тэшзра выйти". А так как лорд  Мохэн  всегда
был отменно любезен с леди Каслвуд, которая, как он утверждал,  внушала  ему
глубокое и почтительное восхищение, то однажды, в ответ на обычную отцовскую
шутку, Беатриса сказала:
     - Мне думается, милорд охотнее взял бы в жены маменьку,  чем  меня.  Он
только и ждет, когда вы умрете, чтоб посвататься к ней.
     Эти задорные и неосмотрительные слова были сказаны однажды  в  вечерний
час, когда все семейство сидело у камелька в ожидании ужина. Оба лорда,  тут
же игравшие в карты, так и подскочили; миледи густо покраснела  и  приказала
госпоже Беатрисе тотчас же отправляться в свою комнату; но  та,  приняв,  по
своему обыкновению, самый невинный вид, возразила:
     - Что же я сказала дурного? Ведь вот с Гарри Эсмондом маменька беседует
много чаще, чем с отцом, и она плакала, когда он  уехал,  а  когда  папенька
уезжает, она не плачет, а  вчера  она  долго-долго  разговаривала  с  лордом
Мохэном, а нас услала из комнаты, а когда мы возвратились, она плакала, и...
     - Проклятие! - закричал милорд, выведенный из себя. - Сейчас же вон  из
комнаты, змееныш! - И, вскочив на ноги, он швырнул на стол свои карты.
     - Спросите у лорда Мохэна, о чем я говорила с ним, Фрэнсис,  -  сказала
миледи, вставая; лицо ее выдавало волнение, но голос и взгляд  были  ясны  и
исполнены внушительного и  трогательного  достоинства.  -  Пойдем  со  мной,
Беатриса. - Беатриса тоже вскочила и залилась слезами.
     - Маменька, маменька, что я сделала? - спрашивала она. - Я ведь  ничего
не хотела дурного. - Она уцепилась за мать, и обе, рыдая, вышли из комнаты.
     - Я скажу вам, Фрэнк, что мне говорила ваша  жена!  -  воскликнул  лорд
Мохэн. - Пастор Гарри тоже может слушать; и пусть  не  будет  мне  спасения,
если я скажу хоть слово лжи. Вчера вечером ваша жена со  слезами  на  глазах
умоляла меня не играть больше с вами ни в кости, ни в  карты,  и  вы  знаете
сами, не к вашей ли пользе было бы, если б я исполнил ее просьбу.
     - Разумеется, к моей пользе, Мохэн,  -  сказал  милорд  сухим,  жестким
голосом. - Разумеется, вы образец  добродетели;  весь  свет  знает,  что  вы
святой.
     Лорд Мохэн жил раздельно с женой и  не  раз  дрался  на  дуэли,  причем
поводом к спору всегда почти служили женщины.
     - Я не святой; вот ваша жена, точно, святая, - но я  умею  отвечать  за
свои поступки лучше, чем другие - за свои слова, - сказал лорд Мохэн.
     - И вы ответите за них, клянусь богом! - закричал милорд,  вскакивая  с
места.
     - Прежде нужно свести еще кое-какие счеты, милорд, - сказал лорд Мохэн.
     Но тут Гарри Эсмонд, в страхе перед последствиями,  к  которым  мог  бы
привести этот опасный спор, принялся с жаром увещевать своего покровителя  и
его противника.
     - Великий боже! - воскликнул он. - Уж не хотите ли вы, милорд, обнажить
шпагу против своего друга и гостя? Неужели  вы  сомневаетесь  в  добродетели
леди, которая чиста, как само небо,  и  предпочла  бы  тысячу  раз  умереть,
нежели причинить  вам  малейшее  зло.  Неужели  пустые  слова  обозлившегося
ребенка могут поселить раздор между друзьями? И, если уж на то пошло,  разве
моя госпожа не уговаривала вашу милость пресечь дружбу с  лордом  Мохэном  и
отказаться от привычки, которая может принести разорение вашей семье?  Разве
сам милорд Мохэн оставался бы еще тут, если б не его болезнь?
     - Честное слово, Фрэнк, где уж тут с подагрой бегать за чужими  женами,
- вмешался лорд Мохэн, который в самом деле страдал приступом этой  болезни;
и при этом он так чистосердечно и весело засмеялся, глядя на свою  укутанную
ногу, что милорд невольно заразился его добродушием и, ударив  себя  кулаком
по лбу, воскликнул с прибавлением крепкого словца:
     - Ладно, Гарри, я тебе верю!  -  На  том  и  окончилась  ссора,  и  оба
джентльмена, только что едва не схватившиеся за  шпаги,  пожали  друг  другу
руки.
     - Beati pacifici {Блаженны  миротворцы  (лат.).}.  Ступай  позови  сюда
миледи, - сказал покровитель Гарри. Эсмонд повиновался, радуясь,  что  может
явиться со столь доброй вестью. Он нашел леди  Каслвуд  у  дверей;  она  все
слышала, но при виде его отступила назад. Она схватила его за обе  руки,  ее
пальцы были холодны, как мрамор. Казалось, она  вот-вот  упадет  к  нему  на
плечо.
     - Благодарю вас, дорогой мой брат Гарри, и да благословит  вас  бог,  -
сказала она. Она поцеловала его руку,  и  Эсмонд  почувствовал  на  руке  ее
слезы; и когда он вошел с нею в комнату и подвел ее к милорду, лорд Каслвуд,
в порыве ласки и нежности, каких  давно  уже  не  случалось  ему  проявлять,
прижал жену к груди, наклонился и поцеловал ее и попросил у нее прощения.
     - Ну, мне пора на боковую. Кашу съем и в постели, - сказал  лорд  Мохэн
и, опершись на руку Гарри Эсмонда, потешно заковылял из комнаты.  -  Клянусь
богом, эта женщина - настоящая жемчужина,  -  сказал  он,  -  и  нужно  быть
скотиной, чтобы не оценить ее. Видали вы эту дрянную потаскушку,  с  которой
Каслвуд... - Но тут мистер Эсмонд прервал его, сказав, что о подобных  делах
ему не пристало беседовать.
     Камердинер милорда явился,  чтобы  раздеть  своего  господина,  и  едва
последний облачился в халат и ночной колпак,  как  в  дверь  постучался  еще
посетитель, явившийся по настоянию хозяина дома. То был  не  кто  иной,  как
сама леди Каслвуд с кашей и поджаренным хлебом,  которые  супруг  просил  ее
собственноручно приготовить и снести гостю.
     Лорд Каслвуд стоял и смотрел вслед жене,  которая  удалилась  выполнять
его поручение, и Гарри Эсмонд, невольно наблюдая за ним,  подметил  на  лице
своего  покровителя  выражение  любви,  огорчения  и  заботы,  до  крайности
растрогавшее и взволновавшее молодого человека. Немного  спустя  руки  лорда
Каслвуда бессильно упали, голова свесилась на грудь, и он спросил:
     - Пастор, ты слышал, что сказал Мохэн?
     - Что миледи святая?
     - Что нам нужно свести еще кое-какие счеты.  Эти  пять  лет  я  шел  по
дурному пути, Гарри Эсмонд. С тех пор как ты занес в дом  злополучную  оспу,
меня не перестает преследовать рок, и лучше бы мне встретить его и  умереть,
чем бежать от него, подобно трусу. Я тогда оставил Беатрису у родных, а  сам
отправился в Лондон; и вот, Гарри, я попал в общество бездельников и воров и
снова пристрастился к картам и костям, до которых не касался с  самой  своей
женитьбы, - нет, с тех пор как я ушел из гвардии герцога и  перестал  водить
дружбу с этими беспутными могоками. Мне все больше и больше не  везло,  и  я
втягивался все глубже и глубже, а теперь я должен Мохэну две тысячи  фунтов,
и когда уплачу этот долг, то останусь почти нищим.  Я  не  могу  смотреть  в
глаза своему сыну; он меня ненавидит, я знаю. Я промотал и скромное приданое
Беатрисы, и одному богу известно, что случится, если  я  буду  жить  дальше;
самое лучшее мне умереть и оставить мальчику то, что  еще  можно  спасти  из
моего достояния.
     Мохэн был в Каслвуде почти  таким  же  полновластным  хозяином,  как  и
законный владелец поместья, и его выезды заполняли конюшню, где,  по  правде
сказать, разместилось бы куда больше лошадей, нежели мог держать покровитель
Эсмонда. Лорд Мохэн и его люди приехали в Каслвуд верхами; но  когда  у  его
милости разыгралась подагра, он распорядился доставить из своего лондонского
дома легкую  карету,  запряженную  парой  низкорослых  лошадок,  которая  по
хорошей дороге неслась, точно лапландские санки. Когда этот  экипаж  прибыл,
милорду тотчас же захотелось прокатить в нем леди Каслвуд, что  он  и  делал
несколько раз, пуская лошадей во весь опор  к  большому  удовольствию  своей
спутницы, любившей быструю езду и бодрящий ветерок с дюн, которые начинались
почти  под  стенами  Каслвуда  и  тянулись  до  самого  моря.  Так  как  это
развлечение было весьма по нраву миледи, а супруг  не  только  не  выказывал
недовольства ее короткостью с лордом Мохэном, но даже поощрял эти совместные
прогулки, как бы желая подобным исключительным доверием  загладить  недавнюю
вспышку ревнивой подозрительности, леди Каслвуд с легкой  душой  предавалась
невинному увеселению, которое  любезный  гость,  должно  признаться,  весьма
охотно доставлял ей; и казалось, что ее обращение  с  лордом  Мохэном  стало
непринужденнее,  а  его  общество  приятнее  для  нее  вследствие  какого-то
обещания, которое он, из рыцарских побуждений, согласился ей дать.
     Видя, что оба лорда по-прежнему все вечера проводят за  картами,  Гарри
Эсмонд высказал однажды своей госпоже сожаление по поводу того,  что  милорд
все не отрешится от своего пагубного пристрастия, и так как  согласие  между
супругами казалось восстановленным, просил миледи убедить мужа отказаться от
игры.
     Но леди  Каслвуд  с  лукавой  и  торжествующей  улыбкой  отвечала,  что
повременит говорить с ним и что еще несколько  вечеров,  во  всяком  случае,
можно не лишать его этого удовольствия.
     - Помилуйте, сударыня, - сказал Гарри, - вы сами не  знаете,  чего  это
может вам стоить; ведь всякому, кто сколько-нибудь смыслит в  картах,  ясно,
что лорд Мохэн куда более сильный игрок.
     - Я это знаю, - отвечала миледи, точно  радуясь  чему-то,  -  и  он  не
только самый искусный, но и самый великодушный игрок во всем мире.
     -  Сударыня,  сударыня!  -  вскричал  Эсмонд  вне  себя  от  досады   и
недоумения. - Долги чести приходится платить рано или  поздно;  и  если  так
пойдет дальше, господин мой будет разорен.
     - Хотите узнать одну маленькую тайну,  Гарри?  -  возразила  миледи,  и
глаза ее смотрели все так же ласково и весело. - Фрэнсис не разорится,  если
так пойдет дальше; напротив, если так пойдет  дальше,  он  будет  спасен.  Я
сожалею, что дурно говорила и думала о лорде Мохэне, когда он  был  здесь  в
прошлом году. Он добр и великодушен; и я от души верю, что мы обратим его на
праведный путь.  Я  давала  ему  читать  Тиллотсона  и  вашего  излюбленного
епископа Тэйлора, и оба эти автора глубоко  тронули  его,  как  он  сам  мне
говорил; в доказательство же своего раскаяния (это-то и есть  моя  тайна)  -
знаете,  как  он  решил  поступить  с  Фрэнсисом?  Он  дает  бедному  Фрэнку
возможность полностью отыграться. Вот уже четыре вечера, как тот выигрывает;
лорд Мохэн, по  собственным  его  словам,  не  допустит,  чтобы  из-за  него
пострадал бедный Фрэнк и мои милые дети.
     - Но как же вы его отблагодарите за  эту  жертву?  -  в  ужасе  спросил
Эсмонд, который достаточно знал мужчин вообще и этого в частности, чтобы  не
сомневаться, что подобный закоренелый развратник  ничего  не  станет  делать
даром. - Чем, ради самого неба, должны вы отплатить ему?
     -  Отплатить  ему!  Благословением  матери  и  молитвами   супруги!   -
воскликнула миледи, прижав руки к груди. Гарри Эсмонд не знал, смеяться  ему
или сердиться, или еще нежнее любить свою милую госпожу за то, что  в  своей
непоколебимой невинности  она  приписывала  светскому  ловеласу  побуждения,
истинный смысл которых сам он лучше умел угадать. Осторожно, но  так,  чтобы
содержание его слов не осталось непонятым, он рассказал миледи все, что знал
о прежней жизни и поведении лорда Мохэна; о хитростях, которыми он  завлекал
женщин и добивался победы над ними; о том, как в разговоре с ним, Гарри,  он
не раз хвалился своим распутством и прямо заявлял, что считает  всех  женщин
легкой добычей и что на охоте (как  его  милости  угодно  было  назвать  эту
благородную забаву) все средства хороши. Но мольбы и увещания  Гарри  только
навлекли на него  гнев  леди  Каслвуд,  которая  и  слышать  не  хотела  его
обвинений  и  возразила,  что,  должно  быть,  сам  он  очень  уж  дурной  и
испорченный человек, раз видит злой умысел там, где его  и  не  бывало.  "За
добро добра не жди", - с горечью подумал про себя Гарри; и  тем  досадней  и
тягостней было у него на душе, что он не мог заговорить об этом  предмете  с
лордом Каслвудом и не отваживался  на  совет  или  предостережение  в  столь
священном  вопросе,  как  вопрос  о  собственной  чести  милорда,   которую,
разумеется, никто не мог охранить лучше него самого.
     Однако, хотя леди Каслвуд не захотела слушать своего юного родственника
и с негодованием отвергла его советы, Гарри вскоре, к  своему  удовольствию,
убедился,  что  все  же  она  вняла  увещаниям,  которые   встретила   столь
пренебрежительно; ибо назавтра она под предлогом головной боли отказалась от
предложенной лордом Мохэном  прогулки;  на  послезавтра  головная  боль  все
продолжалась, а спустя еще день она, весело и мило улыбаясь, просила  у  его
милости позволения уступить свое место в экипаже  детям,  так  как  они  без
памяти рады будут прокатиться, и ей не следует приберегать все  удовольствие
для себя одной. Милорд  весьма  любезно  исполнил  ее  просьбу,  хотя,  надо
полагать, испытал при этом немалую досаду и разочарование, - не то чтобы  он
всерьез обратил свои помыслы на эту простодушную  леди,  но  жизнь  подобных
мужчин часто состоит из одних лишь интрижек, и они точно так же не  в  силах
дня прожить без погони за женщиной, как охотник на лисиц - без своей любимой
потехи в утреннюю пору.
     Несмотря на показную беспечность лорда Каслвуда  (последний  со  времен
ссоры между двумя лордами ничем не выдавал своей тревоги), Гарри видел,  что
его покровитель неотступно следит за гостем, и улавливал кое-какие  признаки
недоверия и сдерживаемой ярости, не предвещавшие, по  мнению  Гарри,  ничего
доброго. О том, как чувствителен  милорд  в  вопросах  чести,  Эсмонду  было
хорошо известно; и, наблюдая его, подобно врачу, наблюдающему  пациента,  он
приходил к выводу, что здесь перед ним организм, который не сразу  поддается
болезни, однако бессилен справиться с отравой,  когда  она  уже  проникла  в
кровь. Мы читаем у Шекспира (которого пишущий эти строки ставит  много  выше
мистера Конгрива, мистера Драйдена и иных гениев нашей  эпохи),  что,  когда
ревность пробудилась, ни мак, ни мандрагора, ни все сонные снадобья  Востока
не в силах излечить ее  иль  успокоить.  Коротко  говоря,  симптомы  болезни
показались столь грозными нашему юному лекарю  (который,  несмотря  на  свою
молодость, умел следить за биением пульса всех этих дорогих  и  близких  ему
людей), что Гарри почел своим долгом предостеречь  лорда  Мохэна  и  открыть
ему, что о замыслах его догадываются и за действиями следят. Застав  однажды
его милость в крайнем раздражении, ибо  слуга,  посланный  к  леди  Каслвуд,
обещавшей поехать с ним на прогулку, только что воротился с  отказом,  Гарри
сказал:
     - Милорд, я был бы в